Глава из романа
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 80 |
В гостях у «КРЕЩАТИКА» поэты и прозаики Харькова
Андрей КРАСНЯЩИХ
/ Харьков /
«Мастера
про Петра: что с Фёдором?»
Саша Соколов, «Между собакой и волком»
Эти люди не сводимы воедино, но я их свёл. Зачем я это сделал, пока не знаю. Должно быть, всё скоро прояснится. Герои нашего времени? Хорошо, пусть будет – герои нашего времени. Один – высокий, другой – маленький. Одного не понимают, другого ненавидят.
Ненавидеть Кернеса легко, так все и делают, ненависть – питательная среда, в которой он живёт и размножается, кернесов уже много, и каждый из них ненавидит и боится другого.
Основное, определяющее качество Кернеса, вознёсшее его на вершину, сделавшее царём горы, – это абсолютное, беспредельное хамство, от которого опешивает, цепенеет журналист, депутат, возмущённая бабушка, пришедшая на приём к мэру. И пока оцепеневший собирается духом, ищет и на находит слова для ответа, Кернес уже всё, закрыл тему и говорит о чём-то ином. Дело в том, что как Ирода не переиродить, Кернеса не перекернесишь, низкое, базарное искусство хамства – пустую бессодержательную риторику, состоящую сплошь из нападок, обвинений и оскорблений – он довёл до максимального совершенства, и равных ему нет. Когда Кернес открывает рот, считай, что ты уже проиграл, какая бы правда за тобой ни стояла, она поблёкнет, стушуется, скукожится. Ты знаешь, что прав, и Кернес это знает, но никогда не допустит, чтобы последнее слово оставалось за тобой: передёрнет факты, перескочит на другое, возопит о благе народа – громады, – в чём ты ничего не смыслишь, и выставит тебя дураком, и сам ты поймёшь, что дурак и тебя обставили. В кругах, сформировавших Кернеса, это называется «закошмарить», «развести лоха». Мы все для Кернеса лохи, и в этом наша проблема.
Есть только один способ дать Кернесу отпор – выпустить на него ещё большего хама. Но большего, чем Кернес, хама, я представить не могу, и даже если он существует, то, выпустив его, мы в итоге получим ещё худшее зло, ведь хамство таких олимпийских масштабов, как кернесово, достигло их не на ровном месте, а за счёт уголовного опыта: «тёрок», «разводов», «наездов», специфической уголовной морали, позволяющей своим для достижения целей, а цель одна – деньги, – лгать в лицо, и вообще применять любые средства в отношении фраера, лоха, самое действенное из которых, конечно, запугивание. Хам, овладевший этими средствами лучше Кернеса, войдя во вкус, почувствовав силу, станет ещё большим монстром.
Радикалы предлагают отрезать Кернесу язык. Да, это было б решением проблем – но не превратится ли он тогда в фигуру страдальца, или пуще того, стараниями маленьких кернесов, страдальца за народ? Вот уж чего б не хотелось. Нет, разумеется, всегда можно что-то придумать – отрезавший Кернесу язык убивает себя, или не убивает, а выступает на суде, объясняя суть своего народовольческого поступка, но – подконтрольные Кернесу СМИ, административные ресурсы, вся выстроенная система, в которой процветают кернесы – нет, слишком малы шансы на успех.
Выходит, Кернес непобедим, и нам остаётся только сложа руки сидеть и ждать, пока он не перегрызётся с такими же при дележе награбленного и его не убьют? Что ж, позиция разумная, и не требующая, тем более, никаких действий, – хоть отнюдь не героическая. Позиция слабого.
Нет, постойте. Пожалуй, я возьму свои слова обратно: и эта позиция заслуживает уважения, главное – повторял и повторяю – не запятнать себя сотрудничеством с кернесовским режимом. Лучшая форма сопротивления ему – критика, само собой, и бойкот. И – никаких иллюзий насчёт того, что если ты порядочный человек и идёшь во власть с благими намерениями, то сможешь там сделать что-то хорошее. Не сможешь, система не позволит. Входя в неё, ты ею становишься. Благими намерениями дорога в ад вымощена.
Да и зачем выдумывать велосипед, есть же такая форма неучастия в той мерзости, что происходит вокруг тебя, как просто гражданское неповиновение. И это позиция не слабых людей. Торо, Толстой, Ганди, «жить не по лжи» Солженицына.
Но, конечно, кернесовские СМИ хорошенько промывают мозги, показывая, как он заботится о громаде, ставит лавочки, разбивает клумбы, открывает детсады, строит – о, это боль моя, тут нужен отдельный разговор, и говорить, объясняя, долго – церкви. И даже те, кто вчера ненавидел его, сегодня начинают сомневаться: а не лучше ли стало жить при Кернесе, не благодетель ли он? Или – он, да, преступник, уголовник, и ворует, но делает же что-то и для нас, и мы должны быть ему благодарны. Их не так уж мало, одураченных пропагандой, готовых благодарить за крохи. Ну, да таких большинство при любом режиме, это планктон, не имеющий сил сопротивляться теченью. Нектоном ему не стать, и его не жаль. Жаль тех, кто вот-вот сдастся, кто верит сказке о раскаявшемся грешнике – хоть раскаявшихся грешников не бывает. Да Кернес и не раскаивается, зачем это ему. От него и не ждут раскаянья, ему уже всё простили, его и подобных ему называют «оступившимися».
Кернес мог бы вызывать уважение – напором, какой-то демонической силой, помогающей ему всегда добиваться своего, животным аморализмом, вообще теми качествами, которыми обладает грозный хищник. Но этот герой нашего времени не герой. Это вертлявый мелкий бес, стелящийся по земле перед бесом покрупнее, льстивый и заискивающий.
Высокий – Колчигин – к Кернесу относится снисходительно, как и ко всем нам. Определяющая черта Колчигина – пофигизм; но он становится принципиальным, когда речь заходит о литературе – месте, где он существует. Колчигину на многое наплевать, его не интересуют деньги, блага, выгода, он аскетичен, ему всё равно, что о нём подумают и скажут, но если ты графоман, лезешь в литературу, кем бы ты для него ни был, как бы Колчигин от тебя ни зависел, он скажет тебе, что ты графоман. Можешь обижаться или не обижаться, требования одни для всех, и все для одного – к себе он, редко печатающийся и не выпустивший пока ни одной книги стихов, применяет их в первую очередь.
В окружающем мире, социуме, государстве может происходить что угодно, никакая мерзость или несправедливость не вызовет у Колчигина возмущения – худой, спокойный, бритый, в очках, говорящий тихо и невнятно, с хитрой полуулыбкой, Колчигин скажет: «Ну и что». И действительно, что, когда-то было по-другому?
Всё иначе в литературе, если она литература, конечно. В неё лезет всякий, будто там намазано, будто слово «писатель» наделяет невероятными привилегиями. Колчигин стоит около входа, как апостол Пётр с ключами, и заворачивает ломящихся в неё обратно. Пушкин? Извините. Лермонтов? Сейчас посмотрим. Финтифлюшкин? Добро пожаловать. У Колчигина нет ни издательства, ни журнала, его подвиг невидим и ненужен, он это делает для себя.
Можно подумать, что графоманы все для него на одно лицо, и это лицо ему крайне неприятно, – но это не так. За долгие годы охранником литературы Колчигин научился их различать: безвредные, смешные, агрессивные, – и с некоторыми даже подружился (но в литературу не пустил).
Спрашивать у Колчигина, каким должен быть писатель, чтобы не быть графоманом, бесполезно, потому что чётких критериев нет, вернее, всякий раз они другие, и обычно приговор выносится без объяснений. Но благодаря подвижности критериев завтра ты можешь перейти из графоманов в писатели – ничуть не поменяв стиль письма. И разумеется, наоборот.
Наверное, что-то можно понять, изучив стиль письма самого Колчигина – предположительно, он должен ему нравиться, предположительно, время от времени Колчигин и себя переводит в разряд писателей. У стихов Колчигина скоморошьи интонации, но не скоморошье-весёлые, а скоморошье-тревожные, и тревогу вызывает состояние мира: распад, разгром, разлом, – стихи Колчигина очень переживают по этому поводу, и из-за того, что ничего поделать не могут. Это мир, он таков. И человеку в нём остаётся лишь невесело отплясывать, скорее – вздрагивать, – чтобы, вероятно, согреться, или как-то себя взбодрить. В общем-то уныло, но унывать и накладывать на себя руки не стоит, а если решил, то и смерть должна быть такой же – подрагивающей и безо всякого пафоса. Графоманы любят пафос, Колчигин его не любит. Не любит знаки препинания, пишет «не» с глаголами слитно – наверно, он так видит наш мир: неструктурированным. Насколько помню, богатых и власть имущих Колчигин нигде не бичует, похоже, разломы в мире образуются не по их вине – а по вине самого мира: тектонические сдвиги. Предлагает ли Колчигин эти разломы заштопать? Нет, не предлагает.
Может, кому-то в стихах Колчигина не будет хватать настоящего героя, спасающего мир, ну, или сражающегося с ним. Но если б такой герой был нужен, Колчигин бы его придумал. По всей вероятности, мир не очень нуждается в героях или, скажем, пренебрегает ими.
Колчигин и сам многим пренебрегает: семьёй, тёплым местом, работой. Он продал квартиру, уехал в деревню, осел и редко куда выезжает. На зиму ему хватает кабачков. Кабачки, говорит он, вкусные. Кроме кабачков, у него большой запас книг.
Чудес не бывает, но я хорошо представляю себе Кернеса на месте Колчигина, а Колчигина на месте Кернеса. Кернес – он тоже в очках – сидит и читает книги. Когда-то ему повезло прочитать ту, с которой всё пошло по-другому. Он сидит и читает, делит их авторов на писателей и графоманов, перелицовывает мир – и не знает иных способов перелицовывания. Какой-то Колчигин, дорвавшийся до власти, чинит в городе террор, кроит банки, заводы, коммунальные предприятия – и не видит, что всё это и так потонет в разломах, достаточно глубоких, чтобы со временем поглотить всё. И тут уж ничего не поделаешь.
Ну а литература, каждый день перелицовываемая Кернесом заново, вручную, – без трещин и швов, просто в мозаике новый рисунок. Кернес любуется и чувствует себя хозяином мира.