Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 79 |
Игорь ШЁНФЕЛЬД
/ Кобленц /
Славик
Рассказ
Родился 25.06.1950 г. в селе Кокино Брянской обл. в семье российских немцев – киноинженера и лингвиста. Окончил пединститут им. Герцена в г. Ленинграде – отд. «физика на английском языке». Работал учителем в Африке (Замбия), в средней школе на Васильевском острове. В 1990 защитил диссертацию. Получил степень кандидата технических наук. Работал научным сотрудником на кафедре физики – Технологический институт. С 1994 г. живёт в г. Кобленц. Книги: очерки о Замбии «Пока не кончилась Земля», романы «Исход», «Дороги Августа», «Баллада об утерянном коммунизме», рассказы, стихи.
От автора
Вот уже больше года нет на белом свете моего друга Славика, а я всё не могу свыкнуться с этой мыслью. Как это – нет его? Всю жизнь был – и вдруг исчез. Всего шестьдесят лет ему исполнилось. Почтальон Печкин в этом возрасте только жить начинал. А Славика нет. Это несправедливо. Хотя какая может быть справедливость в наш век всепоглощающего американского военно-финансового глобосатанизма…
От тяжёлых мыслей меня отвлекают светлые воспоминания, и я начинаю непроизвольно улыбаться. Я вижу нас со Славиком, живущих ещё во глубине прошлого века. Благодаря его маме, Анне Алексеевне, эти картинки из детства складываются в микро-рассказики. И являются они мне безо всякого порядка и очереди.
Отлуп
Славик окончил институт, жениться была самая пора. Объявив маме, что, кажется, всерьёз полюбил будущую учительницу литературы, он засобирался в деревню сватать Олю. Анна Алексеевна выдала ему праздничный серый костюм из шифоньера, белую рубашку, синий галстук в горошек, и Славик отправился в деревню Бабенки на другую сторону речки Волосовка, к родителям невесты.
Ему обрадовались, как уже вполне родному, и после нескольких полновесных тостов за Советскую власть и за все живущие в нем народы, родители невесты в конце застолья благословили Славика на брак с дочерью, поставив железное условие никогда без крайней надобности дочь не обижать. Настала тёмная ночь без звёзд. В семье невесты нравы были строгие, и честной девушке провожать пьяного жениха в непроглядную темень позволено не было. Славик на крыльях любви помчался в Кокино один. И, конечно же, решил скоротить путь: ему не терпелось сообщить маме радостную весть как можно скорей. И пошёл он не по дороге, через дамбу, а пустился напрямую по тропинке через луг – благо, места эти были истоптаны и исползаны с младых ногтей и коленок, а местонахождение мосточка через Волосовку так и вовсе известно было каждому на уровне условных рефлексов. И Славик, виртуозно балансируя в кромешной тьме на узкой плахе, уже перебрался было на кокинскую сторону луга, так что оставалось лишь перепрыгнуть с мокрой доски на сухой берег, но мощные крылья любви, на которых он летел, почему-то дали на короткий миг сбой. Этого мига хватило, чтобы Славик поскользнулся и плашмя, во весь рост, галстуком вперёд смачно чмякнулся в густую, жирную, натруженную за день болотную грязь. Можно предположить, что счастливая улыбка, с которой он падал по инерции, так и оставалась впечатанной в жирный береговой грунт до самого рассвета, встречая первых путников нового дня – доярок, спешащих на ферму, и алкашей, расползающихся по домам после очередного вчерашнего застолья в кафе «пенёк» на дне оврага…
В таком болотном виде и смятенных чувствах, отражающих богатую совокупность пережитого за вечер, возник Славик на пороге родного дома. Анна Алексеевна, женщина строгая и немногословная, взглянула на сына с искренним сочувствием и спросила:
– Что, отлуп получил?
Ай-яй-яй – вери мач
Был август или июль – точно не помню. После первого курса института я приехал на каникулы домой. Славик как раз собирался поступать в брянский институт на факультет «Городской электрический транспорт» – возможно потому, что очень любил троллейбусы, особенно синие, как в песне Окуджавы, которую мы заунывно распевали под семиструнную гитару, прогуливаясь по сумеречным аллеям кокинского парка, волнуя песней первокурсниц сельскохозтехникума, съехавшихся в Кокино из удалённых деревень и ещё не видавших синих троллейбусов.
Я готовился стать учителем физики и после первого курса считал себя почти уже педагогом, а моему лучшему другу предстоял устный экзамен по физике – оставить его без посильной помощи я не мог. Моя помощь была Славику необходима в силу его слегка пофигистского характера. Он маленько подленивался, и тесная связь между усидчивой подготовкой ко вступительным экзаменам и их сдачей абсолютно не являлась для него очевидной. Пришлось по величайшей просьбе Анны Алексеевны объявить Славику режим ежедневного 8-часового террора с 15-минутными перерывами после каждого астрономического часа занятий. Этих пятнадцати минут никак не хватало, чтобы доехать до Десны «скупнуться», или сыграть на стадионе в минифутбол на баскетбольной площадке, или ещё куда-нибудь улизнуть надолго, и поэтому Славик был мною очень недоволен – ворчал, много спорил и обзывался. Но деваться было некуда. Вслед за мной он злобно бубнил «же-тэ-квадрат, чтоб он сдох…» и швырял карандаши в мух, стараясь сшибить их в полёте. Половина из установленного мною времени пропадала, таким образом, понапрасну, но оставшегося хватало, чтобы научить его решать задачи на законы Ома и Ньютона и рассчитывать время падения камня с заданной высоты. В день накануне экзамена Славик стал изображать дебила и уверять меня, что он переучился до такой чудовищной степени, что забыл всё выученное накануне. Он требовал развлечений, хотел на Десну, чтобы подёргать пескарей хотя бы с одной-разъединственной удочкой. Я оставался твёрд, как грецкий орех из нашего сельпо, и предложил Славику единственную возможную альтернативу: полчаса поиграть с ним в бадминтон у него во дворе. В отчаянии Славик согласился: он был готов играть в прятки с детсадниками – лишь бы не заниматься этой треклятой физикой.
Уж чем он так на неё обозлился – сказать невозможно. Не успел Славик взмахнуть ракеткой, как ему в левую бровь впилась пчела, оставила там своё ядовитое жало и улетела умирать с чувством выполненного долга. Славик завыл, швырнул ракетку в цветник и убежал мыть глаз холодной водой. Это не помогло. И хотя пчелиное жало я вытащил у него из века очень ещё ловкими в те годы ногтями, но глаз Славика всё равно раздулся и стал похож на перезрелый апельсин. Учиться дальше с одним глазом он отказался категорически, аргументируя тем, что к утру всё равно помрёт и знания ему ни к чему.
Утром, однако, он всё ещё был жив, и хотя апельсин его незрячего глаза несколько сдулся, вид троллейбусного абитуриента оставался устрашающим, как у трижды избитого рецидивиста на пересылке. Славик капризным тоном предложил матери перенести поступление в институт на следующий год, но Анна Алексеевна ответила: «Ну, уж нет! Лоботряс!» – и попросила меня сопроводить друга до дверей института, «чтоб ему не взбрыкнуло чего-нибудь в дурную голову». Поскольку у меня имелись к тому времени права на управление автомобилем, я повёз Славика в Брянск на нашем «Москвиче».
– Прямо как министра путей сообщения! – это были прощальные слова благодарной почти до слёз Анны Алексеевны.
Во дворе института стало ясно, что дела наши со Славиком плохи. Опытные абитуриенты, штурмующие этот храм науки уже не в первый раз, мрачно делились плохой новостью: комиссию возглавляет Сериков, а это – труба дело. Режет – как цыган кошек. Трояк у него получить – почитай за великое счастье… По всем внешним признакам, у Славика от этих новостей вот-вот должно было где-то «взбрыкнуть». Но тут распахнулась дверь, и секретарь приёмной комиссии пригласила первого желающего на экзамен. Толпа в ужасе попятилась от неё, как от висельного палача, и лишь один из абитуриентов, мой Славик, выпал вперёд от моего толчка. Мы крикнули: «Я!» Успев шепнуть «ну, сволочь!..», Славик исчез за дверью. Потянулись минуты. Я прикинул, что он вернётся не раньше, чем через час, и решил сходить в ближайший книжный магазин посмотреть, какие учебные пособия предлагает своим учителям провинция. Не успел я ещё и шага сделать в сторону от инженерного ВУЗа, как дверь храма распахнулась, и в проёме возник растерянный Славик с экзаменационным листком в руке.
– Двойка? – застонала толпа.
– Пятёрка! – сообщил Славик и глупо рассмеялся. Последовала «немая сцена» по Гоголю. Я подхватил полуслепого Славика, довёл его до машины, усадил на переднее сиденье и лишь потом, когда уселся за руль сам, спросил:
– Чего так быстро? Что он тебя спросил?
– Спросил: «Пчела»? Я сказал: «Пчела». Он спросил: «Вчера»? Я сказал: «Вчера». Он сказал: «И меня вчера». А у самого глаз ещё почище моего – аж синий! «Температура была»? – спрашивает. «Сильно знобило,– отвечаю,– думал что помру». – «А у меня сорок было всю ночь», – говорит он мне, – аллергия». И спрашивает: «Ускорение свободного падения хоть помнишь ещё»? – Помню, говорю: «же», это самое, девять и восемь. – «Девять и восемь чего?». – «Ну, этих самых: метров в секунду». – «В квадрате». – «Ну да, говорю: в квадрате». Чуть не спросил его сдуру, в каком квадрате…
– … Метров в секунду в квадрате,– пояснил я Славику, но он лишь отмахнулся:
– Ну и всё. «Молодец, – говорит, – иди, пять…». Я и пошёл…
Благодаря этой пятёрке Славик набрал нужный суммарный балл и поступил в институт. Показательно, что его «пятёрка» была единственной на потоке. Ещё одна «четвёрка» была у сына районного начальника ГАИ. Остальные разлетались от Серикова как лихие гусары с безумного бала: на тройках с бубенцами, шерсть дыбом, глаза квадратные…
Следующие два экзамена были письменные. Славик сдавал их без меня – я уезжал на неделю в Прибалтику, в гости. Математику Славик сработал на «четвёрку» (в кокинской школе был очень сильный учитель математики), а сочинение накарябал лишь на троечку: запутался в запятых и вместо «инженер» написал «инжирен».
Эта тройка была плохой новостью. Славику оставалось сдать английский язык, причём не менее чем на «четвёрку».
Это снова был мой хлеб: я учился в пединституте на отделении «физика и английский язык», готовясь к преподавательской деятельности на международном уровне. На сей раз Славик убедительно просил не утруждаться репетиторством – уверял, что с английским у него больших проблем не будет, ибо в школьном аттестате стоит у него твёрдая «пятёрка», однако Анна Алексеевна в эту «пятёрку» не верила. Она ворчала, что молодая «училка», вертихвостка-»англичанка», сама учила язык в негритянских общежитиях Москвы, и то по ночам. Начало занятий английским языком со Славиком показало, что ядовитая оценка Анны Алексеевны имеет под собой реальную почву. Славик умел произносить фразы типа: «Йес, сёр, зэтс май бэйби…», «Еллоу сабмарин!», «Май нэйм из Виатшеслафф», «Лэт май пипл го!» и «ю ар э вери-вери свит гёрл!», но это был весь его запас. Если не считать английскую песенку «Оу бэйби-бэйби, бала-бала, из леса вышли два амбала, один другому дал в моргало – оу бэйби-бэйби, бала-бала…». Как выяснилось, твёрдую «пятёрку» по английскому имели в выпускном классе Славика все пацаны, причём за одну-единственную фразу «Ю ар э вери-вери свит гёрл!», которую каждый произносил, когда его вызывали. Девочки английскую «училку» ненавидели и нарочно договорились никогда эту фразу не произносить. «Все они закончили школу с «тройками» по английскому, – вздохнул Славик. Своей «пятёркой» он гордился.
А я стоял перед надвигающейся катастрофой. Научить Славика английскому языку за три дня было невозможно. Об этом я честно доложил Анне Алексеевне в присутствии Славика.
– Да сдам я этот паршивый английский, чего вы панику устраиваете? – пожал плечами Славик, – ну, а если не сдам, то после армии поступлю без проблем: двенадцати баллов по четырём экзаменам дембелям хватает, у них льгота и никто к ним не придирается.
– Запишись в троллейбусные войска! – в сердцах крикнула ему Анна Алексеевна и ушла на огород, хлопнув дверью.
А мне явилась блестящая идея. У Славика, возможно, по мнению Анны Алексеевны, было не слишком много мозгов в голове, но зато мозги эти обладали отличной, если не сказать феноменальной, памятью. Это была та соломинка, за которую я решил уцепиться. Составив очень хороший рассказ на английском языке, я требовал выучить наизусть текст. Славик сопротивлялся отчаянно и ссылался на больной глаз, который мешает запоминать. Он, конечно, врал, хотя следы были ещё видны: глаз оставался косей правого и немного слезился. Прикрыв правую сторону лица газетой, Славик говорил перед зеркалом, что похож на похмельного монгола.
К вечеру последнего перед экзаменом дня Славик тарабанил мой текст как чемпион мира, и я в качестве награды позволил ему послабление: посадил в «Москвича», и мы поехали на Десну «скупнуться». После чего достал из багажника бадминтонные ракетки и предложил ритмическую разминку с одновременным контрольным произнесением спасительного текста. Славик взял в руки ракетку с большой опаской, несколько раз оглянулся по сторонам, но никакой опасности не заметил и, подбросив волан, приступил к речитативу: «Май нэйм из Виатшеслафф…» Но не успел Славик нанести первый удар, как из уст его вырвался не предусмотренный текстом вопль. Бросив ракетку, он кинулся к воде, держась теперь уже за правый глаз. Из реки вышел другой Славик – злой как сатана. Правый глаз его был закрыт полностью и напоминал перезрелый апельсин… Только на сей раз жала на веке не обнаружилось: Славика ужалила земляная оса. Они, оказывается, тоже не терпят бадминтона в исполнении абитуриентов транспортного института.
На следующий день я повёз безучастного к своей судьбе Славика на последний, решающий экзамен. Все мы, включая Анну Алексеевну, понимали, что шансы на успех минимальны, потому что мой текст, жаловался Славик, полностью вылетел из головы в результате вчерашнего психологического и болевого шока. Все двадцать пять километров пути Славик равнодушно молчал и глядел единственным полуприкрытым глазом на дорогу. Я посматривал на него с жалостью: «троллейбусных войск» ему не избежать, думал я.
Когда Славик удалился на экзамен, я решил, что он вернётся очень скоро. Но ошибся и на сей раз – он отсутствовал больше часа. На улицу его заботливо вывела экзаменационная секретарша, помогая нащупывать ступеньки под ногами. Левый, полуприкрытый глаз Славика мерцал ярко и маловразумительно. «Спятил», – испугался я и выдернул из напряжённой руки Славика экзаменационную ведомость. Там напротив записи «иностранный язык» стояло: «Хорошо». Число, подпись и печать.
– Славик, слепота куриная, чёрт ты троллейбусный: так ты же поступил! – закричал я в радостном недоумении.
– Конечно, поступил, – бесцветно ответил мне этот нахал, – май нэйм из Виатшеслафф, лэт май пипл гоу… Я же говорил тебе: у меня с английским проблем не будет, у меня по английскому твёрдая «пятёрка» в аттестате.
Уже по дороге домой Славик рассказал, мне как всё было. Приёмная комиссия состояла из трёх человек: пожилого председателя, постоянно пившего воду из графина, и двух весёлых полиглоток в миниюбках (заметить это успел наш кокинский ловелас восьмушкой своего приоткрытого глаза!) Председатель комиссии что-то спросил у Славика, указывая на его глаз. Несколько раз Славик уловил в вопросе слово «ай» и, поняв, что его спрашивают про укус, ответил: «Йес: ай-яй-яй – вери мач!». Англоман поморщился, а полиглотки недоумённо переглянулись. Потом Славику дали английский текст для перевода и предложили отсесть в сторонку и подготовиться. Углядев в тексте слово Coloumb, Славик приободрился: про Колумба он знал всё – от названий его кораблей и имён капитанов до дат всех его экспедиций. Поэтому Славик, высокомерно отказавшись от подготовки, принялся переводить «с листа», импровизируя «по-чёрному». Когда полиглотки стали хохотать, Славик понял, что происходит что-то не то. «Это вольный перевод», – уточнил он на всякий случай. «Да, чрезвычайно вольный», – согласился председатель и снова ухватился за графин (в народе в таких случаях говорят: «в пьянстве не замечен, но по утрам жадно пьёт холодную воду»). Утолив очередной приступ жажды, председатель комиссии уточнил: «О Колумбе в Вашем тексте, молодой человек, нет ни единого слова. Это статья о законе Кулона».
Тут Славик окончательно сообразил, что произошла катастрофа: он провалился с треском. Всё, финита ля комедия. Бери шинель – пошли домой. Гуд бай, май лав, гуд бай… И вдруг свершилось чудо: к Славику вернулся весь мой текст, погубленный вчера коварной осой, и он затараторил как из пулемёта: «Май нэйм из Виатшеслафф. Ай лив ин Кокино. Аур фэмили из смол. Зера онли ту оф аз: май мазер энд ай. Май дэд дайд эз ай воз твелв еарз олд. Ай лав май мазер вери мач, ши из зе бест вумэн ин зе хол ворлд. Ши вуд би хэппи то си ми а стьюдент оф зис институт. Иф я фейл нау ши дэфинитли дайз. Со ши толд ми зис морнинг. Бат ши из притти шур зет ай вуд нот фэйл. Бекоз ай олвиз хэд вери гуд нотс ин инглиш ат скул. Ай промиз ту би а гуд стьюдент. Иф ю лук инту май экзаминэйшн лист ю вилл си зет ай бекэйм а ноут файв ин физикс энд а ноут фоур ин математикс. Сэнк ю вери мач фор зе грейт этэншн вич ю хэв пэйд ми тудэй…»… Всего заготовленного английского спича я, конечно же, теперь воспроизвести не в состоянии, но помню, что на репетициях таймировал спасительную речь Славика в объёме плюс-минус четырёх с половиной минут. Эти четыре с половиной минуты непрерывной английской речи Славик обрушил на бедные головы экзаменаторов. Эффект был неслабый: члены комиссии приоткрыли рты, а председатель встал с места и приказал потрясённым голосом: «Повторите всё это ещё раз». И Славик повторил все сначала – слово в слово, ни разу не запнувшись! После третьего повтора председатель произнёс: «Такого я ещё не встречал» – и поставил Славику «четвёрку».
– Хренов этот Кулон мне один балл сбил, – пожаловался Славик и тут же похвастался: А ещё я от себя лично, из школьной программы, каждый раз добавлял в конце: «Ю ар э вери-вери свит гёрл!».
– Ты совсем сдурел, что ли, – ахнул я, – и что комиссия?
– Председатель воду пил, а полиглотки дружно ржали, как из пушки. Я им понравился.
– Ты аферист и идиот!
– Лэт май пипл гоу!
– Законченный дебил! Из-за этого тебя все местные пчёлы и жалят – вылечить пытаются…
– Оу, бэйби-бэйби, бала-бала!…
Деваться на всём ходу из тесной машины от этого счастливого дурака было некуда, и мне оставалось лишь заблажить с ним в унисон: «…Из леса вышли два амбала…» Стёкла машины были опущены ввиду жары, плывущей третью неделю подряд над Нечерноземьем, и весь Брянск стал невольным свидетелем нашего безумного ликования.
Когда мы подъезжали ко двору Славика, Анна Алексеевна с обречённым видом поджидала нас у дороги. Славик торопливо распахнул дверь машины и поспешил объявить: «Всё! Сдал! Поступил!»
Выражение искреннего изумления на суровом лице Анны Алексеевны я видел впервые.
– Что, английский тоже Сериков принимал? – спросила она.
* * *
Сижу в сквере на лавочке. Мимо идут люди по своим делам – бабушки с фирменными пластиковыми пакетами и мамы с колясками. Иногда они присаживаются рядом, роются в сумочках, ищут ключи или кошельки. Иногда заговаривают со мной по ничтожным поводам. Я вежливо отвечаю. Грязный жулик прошёлся раза три мимо, а потом остановился и попросил у меня сто рублей – доехать до Тулы. Дескать, очень уж охота внука повидать, двадцать лет не встречались…
– Вызывай его сюда, – посоветовал я бомжу, – он, небось, и сам по любимому дедушке истосковался…
Прохиндей отошел на безопасное расстояние и матюгнулся в мой адрес – не громко, но яростно. От этого у меня в голове возникло воспоминание ещё об одном нашем со Славиком давнем приключении, и я громко засмеялся. И услышал, как маленькая девочка, прыгавшая вдоль аллейки на одной ножке, спросила: «Мама, дедуска сизанулся?». – «Нельзя так говорить! – осадила ребёнка мать, – это неприлично. Дедушка хороший». – «А посиму смиёца?». – «Наверно, вспомнил что-нибудь хорошее». – «Сиколадное писенье?» – «Нет, не печенье. От шоколадного печенья зубки портятся и болят». – «У дедуски зубки не болят, как у меня завтра?» – «Вчера, а не завтра. Нет, у него зубки не болят. А то бы он плакал, как ты вчера. Он зубки каждый день чистит, и они у него не болят поэтому…» Мама с дочкой удалились за пределы слышимости. Какая умная мама… И правильно сказала: зубки у дедушки давно уже не болят. Потому что он их старательно чистит – и это тоже верно. За это они всю ночь благодарно улыбаются дедушке с тумбочки, со дна стеклянной баночки, и улыбка их неотразима, как у Алена Делона…
Теперь, когда ребёнок отошёл подальше, можно снова вернуться к эпизоду с неприличным словом, которым ошарашила нас однажды Анна Алексеевна, мама Славика…
Пётр Первый
Кто-то из деревенских одноклассников обучил Славика затирать бражку – показал, как гонят самогонку с помощью тазика, облепленного тестом. Вооружённые этим знанием, мы с ним задумали поправить наши финансовые дела. Я был, помнится, в десятом классе, а Славик, соответственно, – в девятом. Потребности наши росли в геометрической прогрессии, тогда как доходы оставались бутербродными, карманными, базирующимися на скромных зарплатах наших родителей. Если учесть, что моя мама была уже на пенсии, а у Славика папа умер, когда он был ещё в пятом классе, то можно себе представить, каких мы со Славиком представляли люмпенов с полутора рублями на двоих в жестяной коробке из-под леденцов: ни на лодку надувную не скопить, ни мопеда завалящего не купить. Я уже не говорю о хорошем магнитофоне с записями «Битлов», или хотя бы о транзисторе «Спидола» с ультракороткими волнами «Голоса Америки» с его рокэнролами и заунывным бубнежом, то и дело выныривающим из-под глушилок.
Предполагалось, что самогон мы будем продавать надёжному кругу потребителей, представлять который в качестве генерального посредника вызвался наш старший друг, дипломированный зоотехник Владик. Разумеется, мы понимали, что затея наша является не совсем легальной, но, как говорится: кто не рискует, тот не пьёт шампанское. Хотя на шампанское нам было наплевать: ведь в природе вещей существовали фирменные джинсы!..
Две 20-литровые стеклянные бутыли в порядке стартового взноса нам притащил всё тот же Владик, и он же обязался забирать у нас весь товар оптом. Бражка наша зрела под дощатым полом на веранде у Славика, на веранде же дегустировалась и обсуждалась на предмет улучшения потребительских свойств. Стыдно признаться, но бражка нам самим понравилась: она была коварно-сладкая, как будто слегка газированная, и в результате дегустации порождала особенное веселье. До самогонки дело никак не доходило: наша базовая клиентура в лице Владика опустошала бутыль на стадии раннего созревания продукта. Однажды, с великим риском быть застуканными Анной Алексеевной, мы таки сварганили на кухне Славика около литра самогонки, но она оказалась такой вонючей и мутной, что пить её за деньги отказался даже Владик. Забегая вперёд, надо честно сказать, что ожидаемых доходов нам бражка так и не принесла.
Владик, у которого денег почти никогда не водилось, расплачивался с нами преимущественно автомобильными аккумуляторами, которые мы разбивали кувалдой и выплавляли из свинцовых пластин грузила на донки. Грузил требовалось много, потому что Десна до сих пор сильно замусорена по всему руслу доисторическими морёными дубами, которые безбожно рвут леску вместе со всем, что на неё навешано, включая рыбу. По сути, благодаря Владику экономический эффект от нашего подпольного бизнеса сводился целиком и полностью к этим самым грузилам. Владик называл их потапцами. Мы со Славиком подозревали, что с начала нашего бражного бизнеса в радиусе как минимум десяти километров все автомобили от Владиковой зверофермы постепенно перешли на пуск двигателей с помощью рукоятки. По завершении этого технологического процесса постепенно замер и наш бражный бизнес.
Так вот, как-то однажды, тихонько засев на веранде и запершись на крючок в порядке повышенной конспирации, мы достали из-под пола бутыль (к вечеру ожидался посол от Владика с двумя рублями: исключительное событие!) и разливали продукт по трёхлитровым банкам, которые Славик называл почему-то «баллонами». Работа близилась к концу, четвёртый «баллон» был полон и даже осталось ещё немного – излишки по традиции пускались на авторскую дегустацию. Когда мы поровну делили излишек на две чашки, у входа во двор появилась почтальон Валя и стала кричать: «Анна Алексеевна, идите скорей, Вам письмо из Африки» (сводный брат Славика служил то ли в Анголе, то ли в Каире в непонятных войсках и писал чрезвычайно редко). Анна Алексеевна, опираясь на тяпку, расторопно явилась с огорода, взяла у Вали почту, и женщины принялись беседовать. Говорила обычно одна Валя. По издавна сложившейся традиции она повествовала Анне Алексеевне о новых преступлениях своей почтовой начальницы. Некоторое время назад Анна Алексеевна тоже работала на почте, но из-за конфликта со всё той же начальницей вынуждена была уйти. Валя, зная оппозиционное отношение Анны Алексеевны к этой противной начальнице, каждый раз рассказывала бывшему почтовому работнику какую-нибудь очередную гадость про «нашу-то тварь». То начальница поехала на юг, к морю, в санаторий, по путёвке, которая предназначалась на самом деле ей, Вале, но у сильных же всегда бессильный виноват!… Вернулась эта корова до срока, потому что там, видите ли, её плохо кормили! Сама в дверь уже не пролазит, а её всё плохо кормят, понимаешь!.. В другой раз начальницу послали на съезд в Москву и поселили в гостиницу с клопами. Их на концерт водили, сам Кикабидзе там пел, а она всё до сих пор про клопов рассказывает: заели они её, видите ли, чуть не досмерти. «Клопы поганые, – в сердцах кричала Валя,– не могли её уже до конца дожрать!»
На сей раз – мы со Славиком всё это отлично слышали – Валя сообщила Анне Алексеевне, что почтовым работникам профсоюз выделил в поле участки под картошку – по двадцать соток на семью. Так начальница ухватила себе аж два – для себя и для брата, который вообще в Брянске живёт и который ей даже и не брат вовсе. Причём оба участка – на лучшем, солнечном месте, на южном склоне. Так нет чтобы радоваться – весь день сетовала, скотина, что участок говно: одни камни да корни. – «Откуда там камням взяться, спрашивается? – трагически вопрошала Валя, – с Урала, что ли? Или прямо с Марса? Ага, как же: луноход привёз и сбросил!»
Обычно Анна Алексеевна никак не комментировала рассказы Вали и лишь осуждающе хмыкала, но на сей раз она сказала такое, отчего Славик от неожиданности дрыгнул ногой и свалился со скрипучего, колченогого стула, я же поперхнулся причитающейся мне порцией бражного излишка и стал страшно кашлять, задыхаясь. А произнесла строгая и сдержанная на язык Анна Алексеевна ни много, ни мало – буквально следующее: «Плохой п..де плохо везде!»
Ничего подобного из уст наших родителей мы слышать не привыкли. Мы вообще были уверены, что родители наши, вращающиеся в вышних сферах, где сеют вечное, доброе и мудрое, матерных слов не знают. Они могли говорить, например, «Позвольте с Вами не согласиться», или «Я решительно возражаю против подобной постановки вопроса», но такого, что произнесла только что Анна Алексеевна!.. Было с чего свалиться с табуретки и поперхнуться.
Реагируя на шум, произведенный нами, Анна Алексеевна оставила заливисто смеющуюся Валю на дороге и двинулась в сторону веранды. Это была полундра по полной программе. Всё ещё нещадно кашляя, я принялся лихорадочно заталкивать бутыль и банки со стратегическим товаром назад в подпол, в то время как Славик двумя руками держал крючок на двери (он соскакивал, если сильно дёрнуть снаружи). Анна Алексеевна уже дёргала, но Славик держал его крепко и кричал: «Сейчас, сейчас, мамочка: крючок заело…», а сам таращился в мою сторону – всё ли я успел убрать? Наконец, крючок поддался, и удивлённая Анна Алексеевна возникла на пороге.
– Так вы дома сидите, оказывается? – воскликнула она, – а я была уверена, что вы за маслятами уехали… Чего это вы сидите так тихо – ни магнитофон у вас не орёт, ни гитара не тренькает? И чем это у вас так воняет?..
Так близко к провалу мы со Славиком, как Штирлиц в кино, никогда не были. Я с ужасом ждал, что ещё секунда, и Анна Алексеевна скажет: «Да у вас тут бражкой пахнет! Эт-то что ещё такое? Вячеслав! Отвечай немедленно!» Но Вячеслав оказался быстрей:
– Мамочка, это от моих сапог, – завопил он,– мы опарышей мыли у Гарьки в уборной!
– Фу, какая гадость! – возмутилась Славикова мама, – немедленно вымой сапоги! Да не во дворе, а на Волосовку идите, подальше от дома. Рыболовы несчастные! – и с негодованием покинула веранду. Пронесло! И надо же: всегда такая внимательная – мышь не проскочит! – не заметила, что никаких грязных сапог на веранде и в помине не было (Славик их в последний раз забыл с ночной рыбалки, а когда вечером поехал за ними на велосипеде, они убежали в неизвестном направлении). Не иначе, что Анна Алексеевна сама пребывала в смущённом состоянии, справедливо полагая, что мы слышали, как она матюгалась на дорожке за окном…
Но какая теперь разница? Главное – пронесло! Как всё же хорошо, что родители плохо разбираются в злободневных делах подрастающего поколения. Вот даже опарышей этих взять, например. Это ж надо совсем ни в чём не петрить, чтобы поверить, будто мы мыли опарышей в сапогах! Кто же моет их в сапогах? Это делается совсем иначе – аккуратненько, культурненько, черпачком на длинном шесте, да на чистый песочек, да с водичкой и, самое главное, – босичком, босичком, босичком! А то потом обувь до Нового года не отмоешь, Деда Мороза под ёлочку стошнит…
Славик снова накинул крючок на дверь, и мы стали отбивать чечётку на гремучих половицах веранды. А потом Славик слегка смущённо сказал: «Ну, маман и выдала порцию! Прямо готовая формула жизни!». Но мы тут же эту формулу жизни и усовершенствовали, переделав её на более оптимистический лад: «…А хорошей п**де рады везде!..».
На радостях мы стали вспоминать разные смешные случаи из жизни – как у Зуя на кладбище покойник ночью свитер отбирал. Зуй за крест зацепился и стал верещать на всё Кокино, думая, что его утаскивает покойник за бесконечные хулиганства. После, когда его спасли, сняли с креста, он целую четверть ещё ходил в пятёрочниках и вежливо здоровался со всеми подряд, включая представителей крупного рогатого скота, возвращавшегося вечером с луга, и глухого, как тетерев, деда Ферапонтыча, даже если тот стоял спиной к Зую… И как пьяный учитель рисования заснул за учительским столом, а у него изо рта протез выпал и под первую парту закатился. А Нелька завизжала, увидя чужие зубы у себя под ногами… И как Ёра рано утром перед турпоходом явился на построение в мамкиных голубых панталонах с начёсом заместо своих спортивных треников – бабка с вечера стираное бельё утюжила, да стул перепутала, а Ёра спозаранок, ещё глаза не продрав, натянул первое что под руку подвернулось – и ходу: сильно опаздывал.
А ещё Славик вспомнил, как мы недавно Владика отшили с его доильными присосками. Явился однажды Владик с тремя непонятными трубочками на обрывках шлангов вместо аккумулятора. Позвенел со значением этими трубками и сказал: «Вот, сегодня кое-что поценней свинца вам притащил, самогонщики. Это присоски от доильной установки!»
– А на хрена они нам? – удивился Славик, – они любую донку в клочья порвут.
– Вот придурки примитивные! – ужаснулся Владик, – вообще ни хера не соображают! Это же величайший дефицит всех времён и народов!
– И чем они могут нам пригодиться? – заинтересовался я.
– А вот зачем: если засунуть в такую присоску пипин и три раза в день откачивать, то через полгода пипин может до сорока сантиметров отрасти – как у Петра Первого…
– При Петре Первом доильных установок ещё не было, – резонно возразил Славик. Но Владик проигнорировал этот общеизвестный факт и сказал:
– Сразу видно, что вы ещё салабоны. Да любой мужик за эти присоски маму родную в утиль сдаст! Да за ними от Вильнюса до Магадана и от Воркуты до Джезказгана все настоящие мужчины гоняются – наше боевое, партизанское Нечерноземье я уже и не упоминаю даже. Подумайте, дундуки: ведь с такими присосками все невесты Советского Союза будут ваши! Честно говоря, я хотел их загнать с большим наваром, а к вам прийти уже с деньгами, но потом меня осенило: «Да ведь пацанам они во как нужны – куда нужней, чем какие-то там грязные деньги, источник разврата и преступлений! У ребят же как раз тот самый возраст наступает, когда они всего нужней, эти штуки! Считайте, что я их от собственного сердца оторвал. Жалко мне, конечно, отдавать вам эти ценные приборы за низкооктановую, недозрелую бражку ну да чего не сделаешь ради настоящей дружбы. В общем, так: отдаю все три присоски за полную бутыль, чёрт с вами! Помните Владика и на свадьбы свои пригласить не забудьте, ежели дело дойдёт у вас до такой катастрофы…
– Ишь ты, шустрый какой, – запротестовал Славик, – а на себе ты испробовал эти ценные приборы? Давай, показывай результат!
– А мне и так без надобности, – сказал Владик и со скромным намёком уставился в дальний угол веранды, где в этот момент маленький жёлтый паучок яростно насиловал здоровенную навозную муху. Паутина ловкого паучка ходила ходуном.
– Так ты у нас половой гигант, что ли? – насмешливо уточнил Славик, но Владик ему не ответил. Его не интересовала тема секса, его интересовала тема бражки.
– Послушай-ка, Владик, – встрял и я в разговор, – а чем сосать-то прикажешь? Велосипедным насосом, что ли? Так он качает, а не сосёт – обратный эффект может случиться.
– Велосипедным нельзя, – согласился Владик, – но мы сделаем так: если вы будете меня до весны исправно снабжать бражкой, то в мае в нашем хозяйстве спишут доильную установку вместе с компрессором, то есть с вакуумной камерой, и я вам её пригоню…
Я представил себе гремящую на всё Кокино доильную установку на веранде у Славика и нас с ним, подключенных к ней, стоящих в позе дойных коров рядышком, и стал смеяться. Славик же, сохраняя деловитое спокойствие, спросил Владика:
– А ты знаешь, сколько сахара и дрожжей мы на тебя переведём до весны? На эти деньги можно купить целый коровник вместе со всеми долбаными доильными установками. Нашёл себе дураков, как же! Нет уж, Владик: утром деньги – вечером стулья.
– Так что же, – растерялся Владик, – не будет обмена, что ли?
– Не будет, Владичек, не будет: иди своему Вулкану удлиняй… хи-хи-хи… до сорока сантиметров… непонятно только, как он тогда из будки вылезет, век ему свободы не видать… – смеялся теперь уже и Славик.
Владик покидал нашу веранду с глубокой болью в раненом взгляде. Уже стоя в дверях, он сказал, что один товарищ из милиции сообщил ему конфиденциально, будто в штат МВД скоро начнут зачислять специально дрессированных мопсов, которые различают запах бражки за тысячу двести метров, в том числе сквозь бетонные стены.
– Так что смотрите, пацаны… лучше бы вы эту бражку мне отдали, чем потом до седой плеши на киче чалиться, все радости молодой жизни пропустить. Ну, да это дело хозяйское, конечно: кому что милей…
– Ты лучше сам ходи и озирайся, – огрызнулся Славик, – а то как бы те мопсы не посрывались с поводков да не загрызли тебя самого… за перегар…
Владик был уже снаружи, на дорожке, когда Славик сквозь разбитое стёклышко рамы крикнул ему:
– Петр Первый!!!
И мы стали хохотать. До спазмов. До коликов. До истерики. У меня свело болью мышцы живота, а Славик, помнится, схватился за сердце…
Эх, сердце, сердце. Не было бы у людей сердца, не было бы у них и инфарктов… Но без сердца и самого человека не было бы. Ну, и что с того? Природа вздохнула бы с облегчением. А то этот самый человек уже наполовину леса повырубал на планете – скоро кислорода не останется, океаны ртутью отравил, небеса дымом заволок, земли радиацией завалил. Скоро питьевой воды не останется… «Человек!». «Звучит гордо!». Как же: возможно, гордо звучало когда-то. Когда Рафаэль картины писал, а Моцарт – симфонии. А потом пришли Ленины-Сталины, Гитлеры-Трумены. Эти последние особенно. СэШэА! Тьфу! Уже само слово тёртой серой пахнет. Всего двести лет существуют на карте мира, а сколько преступлений совершить успели! Индейцев вырубили под корень, сотни войн спровоцировали по всей планете, два мирных города атомными бомбами с лица земли стёрли. И при этом хватает наглости учить уму-разуму тысячелетние цивилизации. А начинают с того, что огнём и мечом внедряют другим народам своё американское понимание свободы и демократии. Ну и, конечно же, обучают весь мир, как деньги делать в пользу Америки: это вообще святое, тут шаг влево, шаг право – стреляю без предупреждения! Сами же за двести лет своего существования удосужились обогатить мировую культуру разве что кольтом, твистом, рэпом и Моникой Левински. Ах да, чуть не забыл: ещё Голливудом, Лас-Вегасом и электрическим стулом… Если не считать памятников дьяволу-Бафомету, которые они с энтузиазмом возводят на главных площадях своих городов – рядом с церквями, где пляшут канкан и венчают гомосексуалистов.
Только в этом, едва начавшемся тысячелетии, послужной список чёрных американских дел ужасает: Африка, Афганистан, Балканы, Ливия, Сирия, Украина… УКРАИНА!!! Всё, приехали: они уже у наших границ! Очередное двадцать второе июня готовят. Так чего же добиваются они сами и их беззубые, но истерично визгливые западноевропейские шавки? Третьей мировой войны, атомной? Им что – окончательно жить надоело? Или у них мозги совершенно атрофировались, мышление в песок ушло? Тогда это уже и не люди вовсе – без мозгов-то и без сознания. Или я не прав?
Да и о каком ясном сознании может идти речь, если столько всего успели сломать-перекорёжить страны запада за несколько последних десятилетий? Посмотреть только, во что они превратили лучшие завоевания человечества. Свобода из величайшего принципа существования человеческого общества свелась к присвоенному в одностороннем порядке одним-единственным государством из трёх букв праву творить беззакония по всему миру, принуждая к этому и своих западноевропейских политических рабов-»партнёров»; либерализм выродился в либерастию, педерастия становится государственной политикой западных государств, от демократии осталась одна мыльно-радужная оболочка, которая лопается сразу же после выборов, чему никто уже особенно и не удивляется, а сами выборы представляют цирковые представления, дирижируемые до корней продажной прессой; президенты стран назначаются и убираются тайными решениями тёмных политических шаек – закрытых клубов, организованных финансовыми властителями мира…
Что же делать, что? Был бы Славик рядом, мы бы сейчас посидели рядком, потолковали ладком, разложили всю эту гору дерьма на порции, продумали, проанализировали – глядишь и нашлись бы приемлемые решения…
А так – что я теперь могу один? Ничего не могу! Человек в одиночку абсолютно бессилен. Вот это и называется настоящей бедой – когда не с кем мир спасать…
Пойду нарву цветов. Навещу Славика. Давно у него не был – больше недели уже. Расскажу последние новости. Призову поактивнее вести себя там, где он теперь обитает. Пусть они вместе с Владиком ангелов там, или чертей побойчее – в зависимости от места своей дислокации в параллельных мирах – организуют в единый волевой потенциал, чтобы вмешались, наконец, в дела земные, да приструнили проклятого американского агрессора. Да и мне бы знак подали – что мне делать отсюда, с земного уровня, пока я тут, в какой набат бить? Пацанята вон ночами из баллончиков на стенах «Бомбанём Америку!» выводят. Не становиться же и мне рядом с ними. Всё-таки я – бывший учитель физики, а не черчения-рисования. Или мне с глубоким термоядерным намёком «Е=mc2» выводить на асфальте перед американским посольством? Так для этого в Москву ехать надо. А билет теперь знаете сколько стоит? Месячной пенсии моей не хватит на туда и обратно… хотя обратно, может, уже и ехать не придётся. Повяжут и в Гуантаномо сдадут. Сдадут, сдадут – в этом можете не сомневаться ни одной секунды! Как всю страну американцам в девяносто первом году сдали за фук, так и меня сдадут… Хотя кому я нужен, с другой стороны? Да никому я больше не нужен теперь – и это, возможно, самый главный вывод из всех моих умозаключений последнего времени…
Ладно, пойду. В нашем возрасте движение – это жизнь. Скажем инфаркту наше дружное «нет»…