Главы из романа
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 79 |
Михаэль КОРТШМИТТ
/ Санкт-Галлен /
Меркурианские танцы с тобой [1]
Избранные главы из романа
Родился в 1964 г. в городе Каменка-Бугская под Львовом в семье офицера и учительницы математики. В 1987 г. окончил Тернопольский мединститут. Работал в железнодорожной больнице Львова. В 1993 г. окончил аспирантуру при Львовском медуниверситете. 1994–1995 г. учился на факультете инязыков Львовского университета им. И. Франко. В 1996 г. эмигрировал в ФРГ. В 1998 г. поступил в докторантуру университета Альберта-Людвига в г. Фрайбург-Брейзгау (Германия). До 2002 г. занимался исследовательской работой, участвовал в германо-российских научных проектах по истории медицины. Работал врачом в Зелигенштадте (Германия). В настоящее время проживает в Швейцарии – Санкт-Галлен. Публикации: «Крещатик» № 1(59) – 2013, «Плавучий мост» N 3(7) – 2015; «Футурум АРТ» № 2 (41) – 2014 (тв.), 2 (45) 2016; «Зинзивер» №9 (77) – 2015.
Волга, теплоход «Иван Крылов», 24 июля 1958 г.
Новенькое белоснежное речное судно подошло к причалу легко, с ласковым шуршанием волны. Пассажиров на теплоходе «Иван Крылов», несмотря на период отпусков, было крайне мало. Первый класс почти пустовал, зато шторки у люксов были задернуты. Ниже в трюме, припав к иллюминаторам, следовало несколько многодетных семей колхозников, подсевших до ближайших пристаней и равнодушно переносящих соседство возвращавшихся восвояси молчаливых и переодетых в штатское последних немецких военнопленных. Те с видимым беспокойством перед лицом мрачной неизвестности то и дело подходили получше разглядеть латунную табличку на трюмной переборке, гласившую: «Судно построено народным предприятием Судостроительная верфь имени Матиаса Тезена. Город Висмар. ГДР». Один из них фатовато носил в лацкане штопаного нищенского лапсердака «поплавок» советского политехнического института.
– «Парижане», – Лёся с ухмылкой кивнул Кортакову на деревенщину нижней палубы, прямиком с трапа проводя Майю и Тамару в салон-ресторан.
Внутри жужжала вентиляция, нагнетая прохладу волжского простора. Тяжелые плюшевые портьеры с кожаными перепонками скрывали полированные двери о толстых граненых стеклах. Газовые немецкие занавеси воланами. Мягкие ковры скрадывали шаги. Снежно-крахмальные скатерти с рогами причудливо сложенных салфеток. Морозный богемский хрусталь фужеров. Полный мельхиоровый прибор. В фокусе эллипса общей ресторанной залы по носу корабля теснился маленький, прекрасно сыгранный джаз-оркестр в униформе Речфлота.
В глубине ресторана сидел долговязый сухопарый инженер с мешками под глазами в диагоналевом костюме с отвисшими лоснящимися локтями. У буфета вислоусый крепыш-буфетчик предъявлял папки с отчетностью какому-то суровому пожилому субъекту в белой поварской куртке поверх речфлотского кителя.
Чуть поодаль по левому борту за двумя сдвинутыми вместе столами расположилась потряхивающая в разговоре чубами-чупринами трубногласая, лоснящаяся сытой испариной и источающая ауру лукавой жизнерадостности делегация ведущих киевских литераторов. Громкое чоканье по-советски – целыми бокалами «горилки» друзья-стихотворцы перемежали то взрывами балаганного смеха, то приглушенной перебранкой.
Ударные стронули тишину с места сухим джазовым тремоло и барабанщик прошелся метелочками на джембе.
В полумраке ниши справа от входа вспыхнули бра и обозрению открылась живая картинка. Пара, занимавшая столик в ее глубине, была никак не сочетаема друг с другом. На женщине лейтенант не посмел задержаться, точно она, подобно Горгоне или японскому императору, могла сразу же сломить его взгляд. Только вскользь глядь. Пальчик в ушке венской чашки и ореховый конфект у темных матовых лепестков помады… А перегодя, опять мельком – сдержанный фасон платья цвета венозной крови, восковые чешуйки на загорелых плечах.
То ли дело древние римлянки, воспитанные в непозволительности прямо взглянуть в глаза. Даже позируя живописцу. А пассажирка поглядывала на ровесников именно так – с иронией и тяготясь их реакцией на свою журнальную внешность. И правда, откуда среди просторов первого в мире унисексуального и эстетоборческого государства было взяться этим хрупким пальцам с портрета Энни Ми? Искусно сложенной веером ресторанной салфетке? Ловкому, без жеманства обмахиванию груди?
Преодолевая смущение, с поворота головы нет-нет да выхватывал восхищенный глаз то прическу «колокол» вьющихся русых у недокрашенных корней волос. То ангельски тонкокостные скулы.То вызов единственно нефотогеничной, но сладко задевающей честолюбие горбинки носа. И словно поигрывающие в поцелуе губы. Их виноватым напряжением она скрывает слегка неправильный прикус, отчего лицо становится ярче и притягательней.
За десертом незнакомку развлекал коренастый неуклюжий мужчина примечательной наружности. Перемены среднего возраста только проредили его темя, оставив до поры под сентиментальным пушком. А кустистые брови и рыжие ресницы придавали грубо вылепленному лицу с приплюснутым носом и широченной губной складкой на свободном от загара месте сбритых усов подкупающе трогательное выражение. Под претенциозный пиджак в полоску на нем была фланелевая рубаха домоседа без галстука, застегнутая на все пуговицы. Время от времени застенчиво улыбаясь и угодливо покачивая головой, он так и «застрял» над тарелкой бьющей в нос горчицей окрошки с мелкими кристаллами льда.
А чиновный киевский «письменник» Стёпа Кржидубовский, с хитрецой поглаживая коралловый от свежего загара затылок, в тот момент уже резал сальный анекдот из собственной биографии намеренно громко, чтобы суть долетала до лакомо молоденьких провинциалок Майи и Тамары.
– Представляете, воскресенье, завтракаем семьей. Телефонный звонок. Подхожу к аппарату: «Алло. Да, конечно же, приходите завтра на кафедру. Я вас с удовольствием проконсультирую.» Зажимаю трубку ладонью и говорю моей Теодозии Прокоповне: «Это наша аспирантка, молодая писательница». По телефону: «Да. Завтра, заходите запросто в самом конце рабочего дня…» Супруге: «Писательница, юное дарование…» Та выхватывает трубку: «Алё, писательница! Заходите запросто… И не забудьте захватить с собой свою пису.»
Дружный хмельной хохот с подвывом, переходящий в грудной хрип и кашель.Запоздалое хихиканье фальцетом. Аплодисменты вразнобой.
Кларнетист слегка подпрыгнул и смущенно заклацал о паркет палубы набойками в фигурах и переходах сдержанного любительского степа.
* * *
– Богема.
– Та яка там бохэма у Союзе писателей, я вас просю… – артистично паясничали целующие воздух губы, – Графоманы на жаловании.
– А как вы распознаете?
– Графоман ведь человек без биографии. Всегда вне опасных событий. Поэтому генерирует без основы и рефлексий. Он – некто с глазами внутрь. Затейливо увековечивающий мелочь себя.
– А крупный автор?
– Такой сначала мученически живет и поступает, как мечтает потом написать…
– Наверное, автор всё же мыслитель и твёрдо знает – литература это парный танец с читателем.
– С читательницей.
– Пусть так.
– И никаких соло на микроскопе!
Они рассмеялись.
С беспредметной юношеской ненавистью Кортаков покосился на старого кавалера. Скорее всего, он мечтательно представил себе, что обняв эту красотку, мог бы как в «Возрасте любви» склониться над ней у парапета набережной Рио Мондега, указывая на черных лебедей, с шумом атаки польских рейтар садящихся на воду. А она, давно переставшая краситься, шоколаднокожая и вновь светло-русая, точеная в корсете под блузкой и юбкой-pencil (да-да, непременно! Не годэ, не с тартаном, не солнце-клёш…), нежно изворачивает к нему крутую шею.
Затем они оба, накинув бутылочно отзеркаливающие очки, скользят в марсиански трёхфарном американском «таккере» последней модели по улицам божественной Коимбры, вырезками из журналов о которой обклеивал внутренность единственного своего достояния – гигантского чемодана «мечта оккупанта», в котором ему доводилось и ночевать. Вот катят они по городу студенток, опасные поцелуи которых способны останавливать мужское сердце. Но он подмигивает им с предосторожностями. Ведь женщины признают преимущество только «чейных», ухоженных и переборчивых барбосов, и этот статус надо беречь.
«Искать надо вот такую русскую жену. Холостым в Коимбру не пустят. И с еврейкой не пустят…»
* * *
– Послушайте, Игрищев, с вами было бы так легко и беззаботно жить. Вы непосредственны, когда льстите. Потому, что восторженны. Чувственны не по-мужски. В вашем сарказме нет яда. И «под мухой» всегда только в меру. Чего еще желать женщине?
– Всё верно, м-м… Ещё хереса?
– Но зачем прислали мне для знакомства чужую фотокарточку? Где вы ее взяли?
– Спёр по-красивше с доски почета.
– И на что понадеялись?
– На этот прекрасный день на божьей длани волжского простора… На стерляжью уху под тминную водочку. На ваши грустные глаза совратительницы.
– Да. Для штатского вы слишком уж обволакивающи. Хотели опробовать прежние возможности – а не слабо еще склеить кого-нибудь из дочкиных ровесниц… Так ведь?
– Возможно, но поверьте, совсем… совсем невинно. Вы же притягиваете, как младенец или как чужой уютный дом. Во всём свежесть, аэрозоль, так сказать… И потом, человек ведь чаще повреждает свою судьбу не предосудительным шагом, а вечной опаской быть исторгнутым из привычного порядка вещей. Оттого и сентиментален иногда даже к тюрьме, в которой сидел когда-то по молодости.
– А после отпуска будете в курилке на плавбазе рассказывать, мол «оприходовали» меня под лестницей, что аж закашлялась от неожиданности?
– Д…да, там полно таких баек непристойных. «Закашлялась», «аж сопли брызнули…»
Она внимательно читала реакцию на его лице. Стоило угощавшему издать сейчас смущенный смешок или повести глазами, и женщина оставила бы его на полуслове без всяких эмоций, как оставляют в буфете недопитую чашку при подходе поезда.
* * *
Тот самый хлопотавший за стойкой с отчетностью кругленький завпроизводством был теперь весьма озабочен. Он лично понес мимо кутящей молодежи заменное блюдо к инженеру, желчно требовавшему жалобную книгу. Примирительно склонился к нему, и даже издалека было видно в деталях, как он уговаривает тощего зануду.
– Ваши котлеты де воляй, Зиновий Елизарович.
– Нет, книгу вы мне всё же вот тут положите! Вот тут! На край стола! – прикрикнул тот, вращая глазами, гнусаво и настойчиво. Его перст указывал на прогал меж дерматиновой папкой с машинописным меню и тарелкой с клеймом. Потом брезгливо склонил лицо над новой порцией котлет и зачастил в четверть-голоса:
– Сколько раз исправлять тебя, Арефьев? Не «де воляй», а «по-киевски». Ты опять меня изводишь… Чего приперся? Все так хорошо шло… Что у тебя опять?
– На пристани в Ярославле, пользуясь тем, что Игрищев покупал в кассах билеты, ведомая вошла в контакт с освободившимся немецким фельдфебелем Нольде. При прохождении поселка Красный Профинтерн пыталась на нижней палубе о чем-то спросить бывшего эсэсовца Монке, следующего из сорок восьмого «генеральского» лагеря, что в Чернцах.
– Кто ж его туда из Владимирского централа перевел?
– Сам велел, – он укоризненно повел глазами вверх, – говорят, Аденауэр за обедом в Кремле лично выпросил. «Штерн» писал давеча, делегация ФРГ маслом оливковым перед встречей нарочно набулькалась, чтоб не пьянеть – они ведь водчонку, как наш стаканами опрокидывать без привычки.
– Что там было ещё?
– Да посмехуха одна, – лицо заведующего производством расплылось и усы уподобились великорусской сохе с полицей. Он извлек на свет блокнот с выписками, – «Они не смогут долго держать в узде народ при столь низком жизненном уровне. В Москве я видел лишь подавленных угрюмых русских, которые не плачут и не смеются, как мы – они омертвели. Любые сомнения отпали, коммунизм смертелен для людей». А вот и самый перл, – оживился чтец, подавляя смешок, – «Советские руководители считают себя сакральными личностями такого масштаба, что любой их химере поверят все без исключения. Например Хрущев, деятель в сущности никчемный ведет себя так, будто для человечества стоит сразу после Бога.» Далее «Задорный погром германского посольства весёлыми рабочими ЗИЛа»… Расстрел вождей будапештского восстания…
– Я тебе о сучке этой, а ты обзор прессы тут устраиваешь, – гневливо перебил инженер, набитый рот которого перекосило.
– Нольде предупрежден, сам заговорит с ней при первой возможности.
– Баран ты, Арефьев. Не подпишу я тебе представление «в ерша»[2]. Теперь вы с ним только в сортире на пару заговорить можете. И даже газету друг другу размять. Пусть не суется. А сейчас хоть жалобную книгу принеси, что-ли… Ресторатор из тебя, как из х…ра молотобоец.
Через минуту подчиненный вернулся с книгой жалоб и предложений. Зиновий Елизарович открыл обложку. Внутри покоился потрепанный номер журнала «Наука и техника».
– Игрищев в зале ожидания оставил.
Псевдоинженер нахмурился, лениво пошелестел страницами, ища пометки или вложенные предметы, и без аппетита закусывая франко-, вернее интеллигентофобски переименованными де воляй. Страница была загнута уголком в единственном месте – на статье об экспериментах Карла Янского на полигоне фирмы Bell Telephone Labs. «Жалобщик» почесал в за ухом и пробежал глазами несколько абзацев вплоть до первой иллюстрации. В них говорилось о помехах телефонной связи в виде шипения и шумов неизвестного происхождения, приходящих из разных сторон 3-D пространства в зависимости от времени суток. Наиболее громкие и четкие «ответы» новая телефонная сеть получала в том случае, если антенные конструкции были направлены в центр Млечного пути. На иллюстрации же была запечатлена первая радиокарта вселенского небосвода. А на полях раздвоенным, как змеиное жало, пером авторучки «Мосгорпластмассы» значилась зеленоватая пометка почерком Игрищева – название статьи в Scientific American некого Э. Хайра с гипотезой о возможном первом твердом контакте с нематериальным миром в виде отдельных составляющих помех этого первого в истории, и столь случайно импровизированного Янским радиотелескопа. Дальше шли предложения автора к будущим разработкам этого научного направления уже новейшим радиотелескопом обсерватории, строящейся в пуэрто-риканском Аресибо. А также возмущенная критика и энергичные возражения оппонентов о том, что сигналы имеют сугубо материальную природу и непременно связаны с инопланетными цивилизациями.
* * *
– Ну, и куда же вы собираетесь по прибытии меня пригласить? В гостинице номер нам, несупругам, не сдадут. В ваших санаториях политотдел моральный облик «пасёт»…
Игрищев посмотрел ей прямо в глаза.
– Отпуск не слишком долгий? Всё должно здесь, в каюте закончиться?
Её лицо оставалось непроницаемым.
– Не знаю. Как захотите.
– Тогда по рукам…
Моряк никак не реагировал.
– А знаете, Рая, это целая сложная тактика – быть одиноким, – он сообщнически подмигнул ей, – Последние дни в море уже перебираешь в памяти старых друзей и родственников, которых не навещал дольше всего… Желательно разведенных и тех, у кого дети выросли и на учебу разъехались. Затем выдумываешь дела в этом городе, чтобы был повод задержаться на несколько дней. И непременно снимаешь гостиницу неподалеку по воинской брони.
– Зачем?
– Ну, там если жена друга взъестся – гостей не любит; или наоборот флиртовать по углам чересчур плотно станет. А бывает, что и одно следует за другим.
– Правда?
– И даже если все в порядке, то все-равно лучше через день ночевать в отеле.
– Это почему же?
– Напряжение снимать с отношений. Так тебе рады остаются. Ты ведь не побродяжка, то есть не в ночлеге дело, а в душевности. Только при такой «гигиене общения» друзья и остаются близкими людьми.
– А родня?
– С родней в том же духе, только она грубее, бесцеремоннее.
– Не повезло.
– Да везение здесь не причем. В жизни каждого рано или поздно будет свой остров Святой Елены.
* * *
Двумя днями ранее
Телефонистка главного переговорного пункта города Ярославля осторожно выдернула постоянно коротящий самодельный кипятильник из забеленной еще до войны электрической розетки, от которой по стене в темную запаутиненную высь подсобки тянулся древний плетеный провод. Опустила в стакан грязно-коричневую марлю с «дровами» скверного грузинского чая. Она была высока, сутула и неконтактна, как большинство крупных женщин. На бабоньке ситец в болотную ряску едва не до пят, штопаная кофтенка, масляная коса ватрушкой на темени. Докучный ячмень на глазу.
Расцепив припасенную жестяную банку с монпансье, она посетовала, что эта ночь пошла не по ее обычному распорядку. К половине первого абоненты обычно разбредались по домам, а вызванные к этому часу на переговоры с каким-нибудь модным тоскливым Ачинском или Тикси не вламывались внезапно – вызов телеграфом передавался по смене.
Опять заслышав в зале шаги, она с нескрываемой досадой вернулась за стойку и искоса смерила взглядом единственного засидевшегося посетителя. Десять минут назад она было облегченно вздохнула, когда за ним клацнула на пружинах зарешеченная дверь. Но оказалось, клиент просто выходил покурить.
Этой ночью стрелка казенных часов с оголившимся в углу механизмом уже подбиралась к двадцати минутам второго, а досаждавший ей «мужик» с неприятной блуждающей гримасой на одутловатом лице, поминутно запинавшийся в извинениях, как в иностранных артиклях, так и не собирался восвояси. Это не позволяло усталой телефонистке промыть наконец глаз заваркой, довязать ребенку штанишки и уже очень скоро дремать, опершись локтями о крышку стола в позе «бдящего пограничника» – ладонь козырьком ко лбу для прикрытия сомкнутых век.
Абонент нагнулся к стойке и заказал на сей раз переговоры с Подольском. От него празднично пахнуло коньячком и суровым мужским одеколоном. А говорил он приятным певучим голосом преувеличенно вежливо. Но отрешенный тон и проваливающийся куда-то сквозь собеседницу бессонный взгляд задевали при этом своим безразличием. И если в самом начале, когда он заявился к десяти вечера, наша брошенная мужем сотрудница даже пыталась кокетничать с ним, уклоняясь при улыбках влево – для сокрытия ячменя и недостающего в верхней челюсти пятого, но всё же важного зуба, то сейчас она намеренно придиралась к вполне законной его просьбе, громким нарочитым официозом пытаясь отпугнуть чужака.
На мужчине была очень дорогая костюмная пара, вишневые в чернь туфли с задранными носами и грошовая рубаха отечественной фланели. На плечи накинут черный плащ морского офицера со споротыми знаками отличия. Лицо было покрыто ровным загаром, и только место сбритых усов белелось солнечным зайчиком. Это и останавливало сонную служащую в желании открыто выплеснуть ему свое недружелюбие до самого дна. Прибывший с курорта придурок явно не был монтажником, и запросто мог оказаться проверяющим из Москвы или гостем местного начальства.
– Подольск не отвечает, мужчина-э, – дежурная пропорола спокойствие зала через громкоговоритель голосом выпи.
– Повторите заказ.
– Только через час. Линия занята, – оглушительно соврала она.
– Не имеет значения, вызывайте.
– «Через час» это по срочному… Дорого. Четыре рубля минута.
– Да, пожалуйста, я в курсе.
До этого он сделал пяток заказов в разные концы страны, после каждого сразу расплачивался, и погруженный в раздумья, опускался на откидные дерматиновые сиденья. Потом расхаживал в подъезде почты, возвращался, впиваясь в неё бессмысленным юродивым, как у творческих работников-евреев, взглядом. Все звонки длились не более минуты, хотя заказывал он каждый раз четверть часа. Во время одного из его предыдущих телефонных разговоров она подняла параллельную трубку и вслушалась.
– …Правда?! Вот так здорово! Как я рад, Рома, что ты первый из наших дедом стал… Поздравляю. Это надо так отпраздновать, чтобы…
– Обязательно когда-нибудь соберемся…
– Ну, да. Я, Ромчик, как-раз из нашей богадельни наконец в отпуск вырвался! А что если я сейчас в аэропорт и к тебе?! (Шум и краканье на линии)
– Ты… ты молодец. Вообще звони, звони как-нибудь. Сам-то как?
– Даже не спрашивай…
– Игорёк, извини, ты до меня случайно дозвонился… Я свою половину с поезда встречал… В Геленджике отдыхала. Только-что в дом вошли. Не виделись три недели. Сам понимаешь.
– Да-да, Рома (подстрелено). И верно, заболтались… Не забывай наших. До встречи, архаровец! Будь здо…
Трубка неизвестного Ромы без слов прощания, костью о кость – с размаху грохнулась о далекий аппарат.
В вестибюле он не просто курил, а как-бы выпивал, натужно извлекал вытяжку из нескольких папирос подряд. А потом «зайчик» из-под бывших усов опять нависал над стойкой. Подольск не отвечал и на повторные звонки. Затем диспетчерша междугородней связи сообщила ей о теперь уже настоящей поломке на линии. Короткая ночная гроза повалила несколько столбов. Заказчик откинулся затылком на стену и вбросил под язык дюшеску, жестом предложив также и женщине. Телефонистка смягчилась и принялась набирать для него номер раз за разом. В её трубке то и дело слышались хрипящие, свистящие шумы и переливы. И наконец там раздался невнятный очень дальний мужской голос.
– Па-адольск. Пяты-а кабина-э, – объявила она с ноткой участия.
Черный плащ упал с плеч клиента и провалился на пол за принявшее вертикаль откидное сиденье. Сам же он подавлено, покачиваясь, прошел к кабине и прикрыл за собой застекленную дверь.
Женщина отправилась в подсобку и опять подняла там трубку прослушивания.
– Фр-р-р-р-р-т-п-х-х-х… Алло-алло… (очень слабый, почти неслышный отголосок поплыл в мире проводов, пресекая и обгоняя собственное эхо) фр-р-р-ц-т…
Потом было нечто вроде «Говори, я слышу хорошо…» Дежурная опустила левой рукой лоскут марли в стакан с чайной заваркой. Долгие гудки вызова следовали с минуту. Она не могла нажать кнопку на пульте, чтобы прервать вызов – она промывала перед залапанным, забрызганным мылом зеркалом свой созревший hordeolum[3]. Гудки не мешали ей, а клиент был неадекватен.
Вдруг в трубке опять все затрещало, зашипело, пришло в движение и снова донесся тот же слабый невнятный голос. По опыту она знала – так звучит ситуация, когда аварийная бригада восстанавливает связь на линии.
– …Папа! – коротко и растеряно прорыдал безусый в пьяном трансе, – Это ты?!!
– Ау… (Неопределенное эхо дальнего мужского голоса.)
– Постой, не уходи так быстро. Мне во всем мире некому позвонить… Ты больше не приходишь. Бабки болтают, значит мол, у тебя уже там полный порядок. А знаешь, как в молодости душа протестовала против того, что больше не увидимся… – он горько усмехнулся. – У-у-у… Будто знал, что без тебя совсем потеряю вектор…[4]
– …яу-у-и-и… (дальний голос с шумом) цх-п-ф-т…
– Не приходишь. Боишься, что пойду за тобой? И правда, очень хочется. Не удержаться больше…
Плохо выщипанные брови дежурной телефонистки от удивления поползли углами на лоб. Она вытерла руки платком и так прижала наушник к уху, что уколола серьгой шею. Далее в трубке раздались хлюпающие звуки – клиент то ли всхлипывал навзрыд, то ли пил из припрятанной бутылки. В другом случае, она прервала бы линию и выгнала его с треском, но сейчас женское любопытство и предвосхищение того, как она завтра выложит этот казус подругам, делало ее снисходительней.
– Я теперь только на год младше тебя… Неужели это всё, что мне осталось?..
Всхлипывания казались всё более горькими. Незримо присутствовавшая при диалоге сотрудница хлопнула себя ладонью по лбу и полезла в ящик стола за потрепанным телефонным справочником. «П…», «Пс…», «Психиатрическая бригада неотложной помощи…» «Или просто наряд вызвать?»
Дальний смутный голос на тимпаническом фоне вдруг отозвался на линии под щелчки и клекот.
– …слышь, не дури… п-т-р-р-р-с-с… сварганим дома что-нибудь пошамать… надо тебе хоть часик покимарить… – монтеры разных участков переговаривались на ликвидации порыва проводов.
Слезы лились по щекам Игрищева, хотя он начинал трезветь, и стыдясь их, ждал теперь только, когда подсохнут глаза и полного беззвучия в трубке. Конца связи. Но линия всё жила, не принося больше ни слова.
Телефонистка набрала ноль-два, но услышала короткие гудки. Центральный пост милиции принимал какие-то важные тревожные сообщения из военной комендатуры.
* * *
Вновь 24 июля 1958 г., теплоход, вечер
– Маэстро, а вот эту сможете?
Suntanned, windblown,
Honeymooners at last alone,
Feeling far above par,
Oh, how lucky we are…
Искусственным тенорком пропел Лёся себе под нос и принялся насвистывать с любимой пластинки, шелестя в щепоти пятирублевкой в ритм припеву. Щеки его при музицировании западали.
Руководитель оркестра тряхнул коротким вице-губернаторским чубчиком с прямого пробора.
– Конни Фрэнсис? – спросил ресторанный лабух.
– Д-да! – Лёся был сражен познаниями пожилого музыканта в последней заграничной эстрадной моде, – Кстати, откуда на этой калоше такой блестящий оркестр?
«Вице-губернатор» помрачнел и после многозначительной паузы в пол-голоса, но с гонором проговорил:
– Это всё, что осталось от бывшего Большого оркестра Всесоюзного радио. Сто первый километр у всех. Головин моя фамилия. Слышали, может, в детстве по приемнику?
Лёся не помнил, но из вежливости кивнул.
– И что ж теперь, при такой-то игре, на всю оставшуюся жизнь кабак? – Улыбышев ошарашено посочувствовал, – А как же реабилитация? Восстановление в должности и достоинстве?
Но Головин, не обращая внимания на его газетные фразы, уже набрасывал на пюпитре карандашом какие-то мудреные сокращения для своих коллег, похожие на стенограмму.
– Не всё так просто в этой жизни, юноша. Не всем же так везет, как Эди Рознеру[5]. И потом, зря вы, господа, здесь так резвитесь, – бросил он как-бы безадресно в спину Улыбышеву, – Николая Николаевича[6] не приметили?
– Кого, простите?
Головин, опять скукошился, втупился в партитуру и сокрушенно забормотал.
– Да топтунов[7] полон зал, ослепли, что-ли… Эх, молодость…
* * *
– Это единственная причина, по которой вы не женаты, Игорь Валерьянович?
– Нет. И даже не главная.
– За чем же дело стало?
Игрищев сгреб необыкновенно тёплыми ладонями её словно отлитые из воска пальцы, нетронутые загаром, оттеснив большой в сторону.
– Вот знаете, Раечка, что это?
Зрачки девушки расширились.
– Корабельная доска всегда была такой толщины. А нас называли теми, кто всю жизнь на четыре пальца от смерти. Равнодушной и чужой женщины не хотел, а любимой на такую долю жаль было.
– Вас же не к галерам приговорили.
– Выбор в первую пятилетку всё ж небогат был. А в остальном… философский это вопрос. Знаете, одного мудрого скифа спросили, кого в мире больше – живых или мёртвых. Он пообещал ответить, но только если ему скажут, сколько в мире плывущих.
– А вот женщины никогда не испытывают чувства ответственности за мужчину. (Хмык.)
– Просто по молодости полагают, что неподсудны.
– Они и потом так полагают, когда зубы выпадут. Не в этом дело. Просто природа такова.
– Загадочность женской природы чаще всего смахивает на ухватки какого-нибудь кредитного банка: «Если у вас есть тысяча, оставьте её в залог и получите тысячу взаймы, но уже под проценты».
– Я скоро вернусь, – недослушав, девушка резко встала из-за стола и направилась было к выходу, но с пол-пути вернулась, и склонив голову к столу, тихо бросила ему с вызовом, – И никакая я вам не Раиса. Я Росио!
Мимоходом услыхав возглас, Кортаков оглянулся, невозмутимо выдержал царственный холод зеленых глаз, нежданную обжигающую красоту попутчицы, оказавшейся гораздо младше него и проводил её не вполне пристойным взглядом.
* * *
– Недоразумение. Диспетчер по халатности отдал ваши места в общие кассы. Вот и продали двойные билеты. Теперь какой-то кляузник там скандалит, герой труда.
– Ну, как же я могу отлучиться? Ты же видел, я не один.
– Мы выделим вам каюту люкс. С балконом! Только вещи сейчас перенесите. Мы не имеем права к багажу прикасаться.
– Да перенеси ты всё сам… Сделай… (Червонец в халдейский карман.)
– Не могу, – раздраженно заявил тот. – Ревизор на борту. Сидеть за вас нет желающих.
Моряк невозмутимо попыхивал припасенной для особых случаев гондурасской сигарой.
– Тут ещё попутчицу вашу укачало. Лежит в каюте вверх ногами. Просит подняться. Ковры бы не испортила, – весело обронил плугоусый Игрищеву, опять проходя мимо.
* * *
– Билет недействителен. Придётся сойти с нами на первой же пристани. Какие у вас вообще права на военную бронь?
– А почему это вы, ревизор, сами одеты не по форме? – Игрищев смотрел в глаза одному из штатских – бесцветных жилистых мужчин, солово и меланхолично, – Вот и предъявите удостоверение прежде, чем я, целый капитан первого ранга (намеренное преувеличение), представлюсь.
Контролеры переглянулись и один из них наконец выразительно приоткрыл багровую книжечку.
– Да пошел ты, комитетчик… Я подчиняюсь только лично зам. министра обороны маршалу Неделину, – Игрищев повернулся на каблуках уходить.
В этот момент «ревизор» с коротким замахом, словно собравшись тронуться строевым шагом, нанес сокрушительный удар ему в кадык.
– Лейтенант, ко мне! – прохрипел тот. – Офицеров бьют…
Кортаков вихрем слетел по перилам со шлюпочной палубы, гимнастически выпрыгнул и разнёс сверху «ревизору» кулаком переносицу. Рояльная струна подловившего его сзади ревизорского напарника с колючим прищуром, стриженного под «полубокс» глубоко впилась в молодую шею. Юноша с трудом нащупал у пояса зажатую меж тел борющихся рукоять кортика и судорожно рвал его из ножен.
[1] (Вернуться) Примечание: Правильное название произведения приведено в настоящем номере журнала «Крещатик». При публикации фрагмента в изданной в апреле 2017 г. Международным союзом немецкой культуры хрестоматии прозы российских немцев второй половины ХХ-начала XXI века (ISBN: 978-5-9907537-1-6) в названии романа была допущена опечатка.
[2] (Вернуться) ВРШ, «школа №101» – Высшая разведывательная школа КГБ СССР.
[3] (Вернуться) Ячмень века (лат.).
[4] (Вернуться) Моментальное направление движение судна или летательного аппарата. Ведение судна с военно-морской базы осуществлялось периодической радиопередачей вектора.
[5] (Вернуться) Знаменитый немецкий трубач-джазмен, «белый Армстронг», беженец из нацистской Германии, отсидевший лагерный срок на Колыме. После смерти Сталина был вчистую реабилитирован, продолжил концертную деятельность, выступления по радио, на советском ТВ и съемки в кино.
[6] (Вернуться) Слежка, от служебного сокращения «н.н.» – наружное наблюдение (жарг. МВД и КГБ).
[7] (Вернуться) Гебисты-соглядатаи. (жарг.)