|
ПОЧТОВЫЙ
СОЛДАТ
Любимой
на родину
Мы с тобою похожи, палач мой, как хохот на плач.
Тёплый клёкот надрывный – из разных низин и глубин.
Я кладу в твои руки живой пластилиновый мяч –
своё сердце. Родная, играй, только помни: ich bin…
Я бытую. Жую опостылевший косный язык
в наших письмах, похожих на руны компьютерных скал…
И взыщу я за всё: за минуту, когда я привык
быть с тобою, за век – я так долго утрату искал…
За окном трикотажный сентябрь разукрасил листву
(совершенно безвкусно), зашторил холсты-небеса…
Мне не в радость природа, родная моя дежавю.
Может, я не художник? Я, впрочем, об этом писал
в одна тысяча сорок четвёртом бумажном письме,
в миллионном воздушном конверте подружки «The Bat»…
Существо, что зовётся Господь, тянет руки ко мне…
Я тянусь к его солнцу, безрукий почтовый солдат.
На мощёном лице тротуара – квадратам морщин
несть числа, как конца нет страданью…
Младенец
мой, лист,
окунается в принтер, как в бездну, где выход один –
потеряв цвет лица, закричать: «Дорогая, du bist…»
МЮНХЕНСКАЯ
ЗОЛУШКА
Казахстанской Золушке здесь невмоготу:
Лечь на мостовую бы, под шины – тс-с, молчок…
Выронила зёрнышки в полночь – красоту,
Ёкнувшее сердце и хрустальный каблучок.
Стерпится и слюбится… Воровато принц
Мюнхен смотрит Золушке в нежное лицо.
– Фройляйн в белом платьице, ах, зачем же ниц
Вы упали, милая? Будьте молодцом.
Фабула закончилась: брак на небесах,
Флаги на рейхстаге или на дворце…
Русская принцесса спит не на бобах –
На дорожном вымощенном, вымытом кольце.
DIE
RUSSLАNDDEUTSCHE
Рот, вмещающий два языка.
Отче, Vater, скажи, чья дочь я?
Точит кирху на дне река…
«Твой удел – терпеть, Russlanddeutsche…».
Две души истомились в груди.
– Сердце! Herz! – Иссякает аорта.
– Голос! Stimme! – Я слаб и один.
– LiebeHeimat! – На карте я стёрта.
Ржавый плуг как могильный крест.
Лютер – в ветошь завёрнутой книге…
Волга! Mutter! И в тысяче мест
остаёмся мы Wolganigger.
В отчем доме хочу домой…
– Предок! – Кости лежат в Карлаге.
– Кирха! – Колокол мой немой.
– Нибелунги! – Ты веришь в саги?…
«Я не верю уже ни во что!» –
Так ответь, и предашь всё на свете.
…Речи терпкой, щекочущей ток
неужели не благ и светел?
Крылья – вширь, и – поверх голов –
станем, делая тысячный круг, мы
двуязыкими магами слов,
Руссланддойче с большой русской буквы.
Две культуры, два духа… Вдвойне
нам достанет родительской речи…
Плуги нежны на новой стерне
прежних кладбищ… Озимые крепче.
ТРИПТИХ
Рядом – я отвлекаю себя, ощущая весомую тяжесть серьги
в собственной мочке, пытаясь тихонько свернуться в ней,
словно на талом фантомном снегу, от которого как ни беги,
как ни стремись, окаянная, прикоснуться к нему нежней, –
он умирает, немеют пальцы твоих зрачков, и литой мой снежок
ты возвращаешь стаканом не нужной тебе воды;
ты не учёл – я расту, мне больно, между восторгом и лобовым пети-жё,
между твоим кадыком и орбитой новой звезды;
как живописец, ты вынимаешь розы, одну за одной, из закрытого рта,
глина на розах сразу сухая, цвет их серый, скупой;
руки твои испачканы моей мокрой яичною скорлупой –
снегом, сличающим твой белый голос и мою невидимую гортань.
ВСТРЕЧА
Оборачиваюсь, будто речная капля падает на голову в озвученный срок, я стою,
а на самом деле плыву и теку,
оставляя воздушных девочек за спиной,
у них есть свои имена и застывшие позы, водоросли в волосах, цветок
раскрытого рта, и каждая доли секунды назад была, несомненно, мной.
Ты видишь не только их, но последнюю впереди.
Она вертится, как винил, в игольное ушко вдевает мокрые волосы,
ей навеки неполных шестнадцать лет.
Целовальщица проводит губами от переносицы до живота, но её, кажется, нет?
Метаморфоза кофе, сваренного из воды валдайских озёр, молозива и чернил, –
голос рождается
из внутренней стороны твоей ладони.
Тяжёлые лодки ресниц принимают в себя нежнейшую
из моих сестёр – блаженную. У меня во рту звучит колокольчик, крохотный,
трогательный, в юбочке на свету,
и раскачивает до беспамятства самую пряную
и драгоценную из моих границ.
Так близко видеть тебя, прибрежные камешки перебирать, –
люди живут, словно звери, словно молчащие арфы,
на расстоянии вытянутой руки.
Я нахожу губами пряжку туфельки на дне реки.
Ты её осторожно кладёшь в ладонь, превращая в звук.
*
* *
Пеленальщик боится притронуться к моему горлу, я словно вода в броске,
пловец рассекает меня и притягивает, постылый, к самой себе вниз головой,
я стопами ищу дно, это твои руки, они горячи, мне хорошо в твоём кулаке,
при любом напряжении моих мышц и голоса всюду ты, растекающийся Москвой,
в которой мне хочется жить, я лежу на нежной кожице тютчевских губ,
ты с кем-то здороваешься за руку, я прячу в ракушку ложбинку своего живота,
ты прощаешь всех прежних женщин, я сыплюсь апрельским цветением на бегу,
в дыхании рослых яблонь во рту твоём, словно в саду, словно за пазухой у
Христа.
*
* *
На запачканном Привокзалье
Снизу – снег, в поднебесье – смог…
К человечьим следам попали –
Гляньте! – крестики птичьих ног.
В грязной каше мужских и женских
Каблучков, каблуков, каблучищ –
Деревенским, вселенским, крещенским
Веет чудом, и неба свищ,
И незримого солнышка дым как
Лёгкий насморк – денёк, и пройдёт…
Здесь ходил ты, мой Птиц-невидимка,
И глядел на прохожий народ.
Лилипутик на нас, гулливеров,
Пялил пуговки выпуклых глаз…
Был ты белый, а может быть, серый
С белой грудкой дугой напоказ…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прибыл поезд, тепло и железо,
И хороший сошёл человек…
Я смотрела, как варежкой резал
Чей-то мальчик живой ещё снег.
Голубь стыл. Люди к поезду лезли,
Шаркал старый таксист, как холуй…
Я Вам искренне рада!.. Как если б
Не нашла птичий трупик в углу.
ИКОНА
Умиление. Божья Матерь
С невесомой звездой на плече.
Деревянная рамка крадет
Свет бездонных её очей.
Синим шёлком накрыты плечи.
Взгляд потуплен, полураскрыт
Тонкий рот, готовясь ко встрече
С каждым, кто у иконы стоит.
Лоб прикрыт полотном легчайшим,
Лик в сиянии нимба горит.
На шажок к ней придвинусь – дальше
Не позволит неложный стыд.
Складки ткани синей свободно
Ниспадают. Я плачу, чтоб
Глубже видеть эту икону:
Брови птицами чертят лоб,
Руки сложены крестиком нежным,
Веки спущены к нашей судьбе.
Замечательна Ты – безбрежным
Чудным росчерком. Слава Тебе.
РЫБА
Я словно рыба в синеватой мгле.
Цвет чешуи моей не впечатлит.
Я водный дух, и на твоём весле –
дыхание немых моих молитв.
Сжимать уста… скользить… волокна дней,
как водоросли, за собой тянуть…
холодным телом знать холодный путь…
дышать покорно… обитать на дне…
Как в мысли речь таится, так во мне
под сизой кожей не простой скелет,
а краски жизни – слитки дум и лет –
сочатся в не искомой глубине.
Внутри я – экзотический дворец.
Сокровища несметные лежат…
Я такова. И обручи колец
прошедших лет моих не тронет ржа.
Ты – я. О, не противься… Твой ковчег –
на много миль наверх, но, дрожь твоя,
я – в глубине: не напрягай очей.
…Ты весь внутри, снаружи – чешуя.
БАРС
Он мускулист, силён, готов к броску.
Тяжёлых лап магнитные поля
влекут к себе, и корчится земля
вблизи его шерстистых крепких скул.
Он господин. Владения его
окружены телами павших жертв,
чьё кровное, кровавое родство
барс тёплым животом познал уже.
Естественен, как дождь, как смена дня
и ночи… Уши – верные стрелки:
чуть дрогнет жертва, он, чело подняв,
уже убил её, не сжав клыки…
Добыча – быль его, его мечта.
В зрачках не кровь, а неба злой лоскут.
Бурлит слюна, мутирует гортань –
барс близится к заветному куску.
Гигантские прыжки – искрит в глазах,
буреют пятна, коченеет жест…
Мир так устроен: толщи лет назад
всё тот же зверь всё ту же жертву съест.
Знать цель, в висках вынашивать закон,
заполнить брешь, без коей ты не ты…
Барс честен в гордом царствии своём,
не преступив естественной черты.
Фашизм
Братья,
может быть, вы
И
не Дон[1]
потеряли…
А.
Твардовский. «Я убит подо Ржевом…»
Мне снова чуть больше двух лет,
и я слушаю паузы между бабушкиными словами.
Она говорит то по-русски, то по-немецки.
Слова нанизаны на фосфорическую нитку.
Видно свечение пауз.
Она смеётся – лет в двенадцать ей досталось плёткой
от батьки Махно.
Он скакал по её родной Макеевке
и от нечего делать стеганул любопытную девчонку.
С апреля 2014 у меня горит плечо.
На нём из моей крови и мяса вырастает голубь.
Тогда в Макеевке свирепствовал тиф.
Это что-то глубокое.
T-i-e-f[2] –
каждая буква ударяется о землю, как мяч,
но не подпрыгивает вверх,
а проваливается,
уходя в глубокий колодец, который сама и прорывает.
Звук получается густой, низкий, топкий, поздний.
Буквы в этом слове разной высоты.
«I» выше всех,
она, как ёлка, вокруг которой кружатся в хороводе остальные буквы.
Герои бабушкиных рассказов бесцеремонно уходят.
Я загибаю пальчики на незнакомых словах –
война… убит… погиб… пуля… взорвать…
Постарев на сорок лет,
смотрю новости в мобильном:
– На Украине запоздалая весна.
– Самолёт летел над Донецком, а упал на дно Дона (!).
Все остались живы.
– В центре Харькова ищут бомбы.
– Несколько убитых на войне
поскользнулись у входа в рай
на фарше из перемолотых детских пальчиков.
Никто не знает значения слова «фашизм».
АЛЕКСАНДРУ
АБЕЗГАУЗУ
В ГЕРМАНИЮ
В «Зимней сказке» Гейне, возле Рейна,
Гретхен в Веймаре печаль свою прядёт.
Льётся время нитью, Гретхен ждёт,
Ждёт, когда любимый не придёт.
Йоганн Вольфганг Гёте, Генрих Гейне…
Я мешаю мифы, словно вина.
Я в душе не строила Берлин
С 45-го. Моё «wohin?»[3]
В никуда приводит, лишь один
Русский дух разрухи гонит в спину.
Саша, я ищу среди развалин
Старого Берлина красный флаг.
И не кремль – коричневый рейхстаг!
Немец иль фашист – мой старый враг,
Vaterland – хорош, но федерален.
Алекс, в то же время громче жизни
Я, немая немка, слышу зов
Голубых кровей моих отцов
И вне слов вбираю глубь стихов
Рильке, Божества в моей отчизне –
На Парнасе. Саша (Алекс!), с нами
Сила крестная и, видно, навсегда –
Питер твой, моя Караганда,
Где в Карлаге немцы штабелями
Эмигрировали в никуда.
Алекс (Саша!), с Мюнхеном сродниться –
Очень больно, или – в горле ком –
Можно, лая новым языком,
Поперхнуться буквой, словно птица,
И случайно Словом разразиться –
Русским кириллическим стихом?
Саша? Алекс?..
2001
г.
*
* *
цветок
этот единственный длящийся цветок
в круглом храме между мной и тобой
мы не осмеливаемся сорвать его
прозрачный шар храма медленно катится от горла к животу и обратно
высокий ты учишь меня быть медленной
сколько дней и ночей я не целовала твой язык рождающий живые стихи
не ласкала его мышцы и позы
не там ли где мы жевали землю в поисках корней
я не гладила твоё лицо по линиям созданным Богом
и в белых облаках тонула твоя львиная грива
и крупный ангел рос в тебе от самых пяток
и я не обнимала его
куда смотрят мои зрачки?
Горе в храме
по полу катятся монеты от нищего к ангелу с сухими зрачками
|