Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2018
Перевод Антонина Шнайдер-Стремякова
|
ПРОЗА |
Выпуск 79 |
Антон ШНАЙДЕР
/ 1798–1867 /
История «киргиза» Михаила
и красавицы Ами из Мариенталя
Из происшествий в поволжских степях – 1767 г. и далее
Готический шрифт оригинала расшифровал Константин Эрлих
Перевод с немецкого на русский – Антонины Шнайдер-Стремяковой
Издаётся впервые
Основоположник колонистской литературы Поволжья, публицист, поэт и просветитель первой половины XIX столетия. В Россию из Лотарингии (ныне Франция) в 1765 г. по манифесту Екатерины II выехал его дед. Крестьянствуя, Антон Шнайдер проработал 25 лет учителем в Мариентальском кантоне Саратовской губернии. Творчеством занимался обычно после тяжёлого трудового дня. Его наследие: публицистика, романтическая повесть и стихи – хранятся в архиве г. Энгельса Саратовской обл.
I
Любовь к прошлому, к так называемой старине, у немцев Поволжья очень сильна и потому, дорогой читатель, «посланник мира» решил предоставить тебе историю из глубины веков. Знают её многие, особенно читатели луговой стороны, где она была написана за несколько лет до этого. Кто её не читал, тот слышал.
Надеемся, что чтиво, которое вам предоставил по просьбе благодарной аудитории «посланник мира», станет подарком для подростков. «Историю о киргизе Михаиле» могут теперь прочесть все те, кто слышал её зимними вечерами у ног своей бабушки.
Меж непохожих друг на друга берегов мощно течёт свои воды средняя Волга; правый берег обрывист и высок, пенистые лесистые потоки бьются меж свободных каменных порогов, разрывая и расчленяя крутые прибрежные вершины, – таково правобережье Волги. Другой берег низкий и пологий, так что вширь и вдаль расстилается перед глазами бесконечная необозримая степь; здесь нет гор, опасных лесных ручьёв, порогов и… лесов и кустарников – ничего, кроме равнин и только равнин, что простираются в свете дня до самых плодородных ржаных полей – бывает, с пышной зеленью и цветами. В изрытой весенним половодьем земле спешит распухший в степи поток, оставляя глубокие следы. Чем ближе к лету, тем быстрее испаряется вода; в конце концов она скапливается в глубоких ямах либо лужах, либо пробивается сквозь мощные камышовые и тростниковые заросли. Ложе глубоких вод и бег длинных речек встречается всё реже, так что похвастать осенью чистой проточной водой могут немногие реки, хотя встречаются и такие. На высоких, крутых берегах растут лиственные леса – Божий дар в безлесной степи. Это так называемая «луговая сторона» Волги, которая является неотъемлемой частью степи, что тянется за Урал-реку в глубь сердца Азии.
К многочисленным рекам луговой стороны, в которых вот уже многие годы сохраняется проточная вода, относится Большой Караман, что впадает в Волгу за сорок вёрст выше Саратова. Его протяжённость длиннее, нежели текущие рядом Еруслан и Узень. Из рек луговой стороны Караман отличается самыми скалистыми и самыми красивыми берегами, что почти сплошь покрыты лиственными рощами.
На их высоких берегах недалеко друг от друга раскинулись многочисленные немецкие колонии, которые из бедных поселений превратились в прекрасные сёла. В верховьях свободолюбивой Волги возникла новая жизнь – от устья речки Иргиз, окружного города Вольска, далее к югу от Саратова у Тарлыка, Торгуна и р. Еруслан, а также в горной части, у Медведицы, Иловлы, Камышина и т. д. Первые переселенцы чувствовали себя, как ни странно, вольно. Здесь во всём и везде ощущается простота крестьянского духа. Распознать с первого взгляда в непривычной толпе немца совсем нетрудно. Это Ханнфриды и Ёрги из западно-немецких земель – их легко узнать по кафтанам, по обрывочным русским словам, по диалекту.
По модели крестьянствования легко угадать землю: немца из Пфальца выдают высокоарочные мощные ворота, швейцарца – двускатная крыша; не растеряли крестьяне ослепительно яркие цвета, сохранили изящные розы на воротах. Хотелось бы ознакомить читателей с обычным укладом жизни крестьян-колонистов.
Развитие немцев на Волге было бы, вероятно, другим, если бы их первоначальное пребывание в этих местах было не таким жалким и опасным, если бы не страшная бедность. Следует добавить ещё и незнание местного климата, особенностей почвы и культуры степей, но самым ужасным были хищные набеги кровожадных киргизских орд, но внимание и интерес читателей мы направляем к тем первым ужасным и печальным годам.
15 августа 1776 г. состоялось открытие церкви «Вознесение Марии в рай». В католической колонии Мариенталь у крутого Карамана утренний колокол возвещал, что сегодня праздничная воскресная служба. Недавно основанная деревенька выглядела тогда ещё очень неприглядно: маленькие саманные хижины окружали мелкие хозяйственные постройки; среди них возвышалась небольшая церковь, позолоченный крест которой отсвечивал на утреннем солнце. Далеко окрест всё было тихо и мирно; лишь изредка, серьёзно беседуя друг с другом, переходили улицу мужчины; в ожидании праздника вместе с деревенькой радостью светились прекрасные лиственные леса на крутых берегах Карамана; лёгкий утренний ветерок шелестел листьями, на которых чувствовалась уже печать осени.
По главной улице проскакал всадник и остановился возле дома председателя. Всадник так спешил, словно ему надо было доставить важное сообщение. Его новый раунд стал сигналом, что пора сходить «к председателю» и узнать, в чём дело. Вскоре из дома с серьёзными и озабоченными лицами вышли люди, живо что-то обсуждая, – по обочине дороги снова скакал гонец.
Видимо, это было тревожное время не только для Мариенталя, но и для молодых соседних колоний; оборона требовала серьёзной дисциплины. В новые поселения по рекам Нахой и Караман уже дважды с разбоями и ограблениями врывались дикие орды киргизов. Первый раз нападение было совершено в 1771 году – через семь лет после прибытия сюда немцев. Две колонии, Хатлевар и Луй, почти совсем тогда обезлюдели; весной 1776 это коснулось только колонии Мариенталь. Часть жителей и скота было убито, часть – угнано, 300 человек попали в плен. Из них никто, кроме отца Иоханнеса из Мариенталя, не вернулся. Он прослужил в плену пастухом 2,5 года, но был выкуплен и умер в монастыре на своей родине – в Польше.
Известие об ужасном нашествии быстро распространилось по обеим берегам Волги. Догнать воров-разбойников был выслан военный отряд. Он проник глубоко в уральские степи, но подойти вплотную к киргизским землям не осмелился и повернул назад, не выполнив задания.
Чувство постоянного страха витало над колониями, все боялись повторения судьбы разграбленного Мариенталя. Группа добровольцев, что намеревалась освободить пленных либо встретить смерть вместе с ними, была сколочена под руководством пастора Вернборнера из Катариненштадта. В общей сложности набралось 150 хорошо подготовленных и вооружённых мужчин. К ним присоединилось много молодых и пожилых людей из наполовину разрушенного Мариенталя. Доверяясь Богу и надеясь на его защиту, они направились к киргизским степям. Переправились через реки Караман и Мечетную, достигли границ Obschtschy Syrt, так называемых Марцовитских холмов (Marzowischen Berge), где у водораздела между Волгой и Уралом берёт своё начало река Узень, и неожиданно обнаружили большую группу, в которой было не менее 1000 киргизов. Немцы были в шоке: встретить в таком количестве вражеское скопление они не ожидали – их было в разы меньше. Растерявшись, они с криком: «Езус Мария, мы пропали!» бросились бежать. Киргизы остановились, удивлённо вглядываясь. В случае бегства у них всё уже было готово – в открытом бою они не полагались на мужество. Как только страх и ужас в рядах немцев стали очевидными, киргизы с диким рёвом устремились в погоню. Наступал вечер, и большинство убегавших попали в плен. Арканы и конопля – обыденные вещи для сыновей степей; пленных били кнутами, пинали и, прежде чем связать, подвергали жесточайшим избиениям. Так немцы встретили 14 августа 1776 года – день Вознесения Божьей Матери. Утром лагерь дикой орды проснулся. Оседлав лёгких лошадей, они связали пленных верёвками, привязали их к сёдлам и, погоняя ударами кнута, заставили бежать рядом с лошадьми.
Несколько немцев в этот ужасный день пытались бежать, но усилия оказались бесполезными: пасть на землю – путь недолгий. Когда их убили, с них сняли одежды и оставили, как собак, в пустынной степи. Заночевать решили у реки Мечетной.
Утром направились к волжским берегам, намереваясь заняться грабежом в немецких и русских деревнях. После ужаса бессонной ночи разбойники готовились к отъезду. В беспомощно лежавших на земле телах, распухших от побоев, не видно было стягивавших их верёвок. Многие истекали кровью. Это место у р. Мечетной (лысый Хюгек–Hugek) было прозвано киргизским, оно и сегодня напоминает о замученных немцах. Когда о том месте заходит речь, дети дрожат от страха и плачут.
За восемь вёрст до Мариенталя киргизы остановились в степи на привал. Через переводчика потребовали от живых пока ещё пленных, чтобы они указали на ближнюю дорогу к немецким поселениям. Пленные указали в степь, в противоположную сторону. Отряд двинулся было в этом направлении, но – чистый колокольный звон ворвался в тихое августовское утро совсем с другой стороны. Этот звон 15 августа 1776 г. приглашал католиков Мариенталя к праздничному богослужению Вознесения Божьей матери. И так как немцы их обманули, разбойники отыгрались на жертвах – начались пытки, какие трудно себе представить, так что несчастные сполна испытали всю силу дикой животной ярости. У пастора Вернборнера, которого держали за старшего, вырезали вначале язык, затем мучили до поры, пока он не испустил дух.
Другим выкалывали глаза, отрезали конечности, прокалывали пиками тела по числу пуговиц на камзоле. Если было две пуговицы, оставляли рядом ещё одну – кровавую. Так были замучены все. В живых оставили только одного, он должен был указать дорогу на Мариенталь. В часы этого кровавого пиршества мариентальцы, кого не коснулись ещё ужасы набега, шли к церкви на богослужение.
Сторожа, выставленные вокруг деревни на высоких берегах Карамана, доносили обо всём, что видели и слышали. Время от времени доносился чистый колокольный звон, знаменовавший богослужение, но какой деревеньке он принадлежал, никто не знал.
На берегу Карамана располагались две усадьбы зажиточного по тем временам хозяина: и жилой дом, и дом для зерна, который в этих местах называют «амбаром», были из дерева. Другие саманные строения, вместо привычного камыша и тростника, были покрыты новыми досками. Здесь жил судья Герфрид (Георг Фридрих) Ортман, уважаемый и богатый хозяин, в табуне которого (лошадей и скот держали вместе) было 10 лошадей и много крупного рогатого скота, что считался богатством степных крестьянин. К жилищу Ортмана прислонилась маленькая саманная хижина, словно моля гордого соседа о защите. Стропила крыши, покрытые поперечно лежавшим камышом, были присыпаны кучей земли. Несколько вырытых и заботливо закрытых в земле пещер служили пристройками для скота и зерна.
Внутри и вокруг обоих строений было тихо и пустынно – хозяева ушли в церковь. Двое детей уютно расположились в тени ветвей корявого дуба, что укоренился на прибрежном склоне. Мальчик лет 13–14 лет, бедно, но чисто и опрятно одетый, был сыном владельца саманной хижины, доброго, но бедного пастуха Петерханнеса. Мальчика звали Иоханнмихель, или коротко Ханмихель. Живой и энергичный, он прижился в хозяйстве как слуга. Сидя на лужайке, он энергично жестикулировал в воздухе окрепшими кулачками, словно хотел одолеть невидимого духа или того, кто был на него похож, и одновременно горячо выступал перед подругой детства – девочкой лет 12. Она была одета лучше и детскими, доверчивыми глазами смотрела на него так преданно, что, казалось, он властный Господин, который ей чем-то обязан. Присмотримся к красавице… Это дочь судьи, маленькая Анна-Мария Ортман, или коротко Ами, самый красивый и самый воспитанный в деревне ребёнок. Дети говорили о киргизах, о нашествиях которых слышали.
– Да, Ами, – произнёс пылко мальчик, – если бы я был большой, я бы спрятался за печкой, я бы от них ушёл и не испугался (при этом он с силой ударял кулачками по ветке дуба), я бы их использовал.
– Но, дорогой Ханмихель, – возразила спокойно девочка, – а если тебя убьют? Тогда как?
– Если это случится, я буду мёртв, но, как собаку, они меня не возьмут. Я сначала выпущу желчь из главного. Так я хоть что-то полезное сделаю. И пусть бы они тогда меня убили, если им захочется.
– Милый Ханмихель, – попросил ребёнок, – если не будет тебя, что тогда будет со мною? Кто будет кормить моих петухов и моего жеребёнка, кто будет искать мне в кустах чёрную вишню и учить красивым выражениям из книги – не попадай к киргизам, милый Ханмихель, останься со мной. Знаешь, когда они нагрянут, мы убежим через кусты в тёмную пещеру, которая внизу, у воды, там нас они не найдут. И маму, и папу тоже. А когда они уйдут, мы выйдем. А если они всю еду и питьё отнимут, мы спрячемся в терновнике; там, за кустом, что-нибудь найдём, но от меня, милый Ханмихель, не уходи, а то они тебя, действительно, убьют.
Она взяла его за руку и посмотрела в глаза с таким ужасом, будто страшные киргизы были уже здесь и помешали их милой игре: в глазах её стояли слёзы, она дрожала, и мужество юнца было сломлено. Он опустил печально руки и с болью произнёс:
– Что скажут обо мне мальчишки, когда узнают, что от страха перед дикарями я залез, как собака, в пещеру? Они меня засмеют. А на улице пальцами будут тыкать.
– Они не должны этого делать, я этого не допущу. Я папе скажу, – горячилась маленькая Ами, – посмотрим, кто посмеет смеяться над нашим Ханмихелем, если это не нравится самому Герфриду Ортману. А то ты не знаешь, что папа судья и что он любого может запереть в сарай? Ничего тебе сделать они не должны. Они… О Боже, что это? – воскликнула испуганно малышка. – Куда мчатся эти люди?
В эту минуту три, а может, и четыре молодых сторожевых человека пробежало мимо, крича:
– Киргизы! Киргизы идут!
Улица мгновенно наполнилась людьми. Часть выбегала из церкви и устремлялась к своим домам, словно это могло служить защитой от разбоя бесчеловечных дикарей. Не стало дисциплины и порядка. Чтобы от сброда грабителей обезопасить колонию хотя бы со стороны въезда, мэру (председателю) и судье Ортману стоило большого труда уговорить группу молодых людей разрушить мост на реке Караман. Мужчины оправились от первоначального испуга и вооружились – кто вилами, кто косами, кто топором. В ожидании своих злейших врагов они стояли на берегу Карамана, приготовясь защитить родственников и имущество.
Киргизы были уже близко. Разведчики думали, что скопление людей в степи – не что иное, как отряд пастора Вернборнера, который освободил пленных и движется в сторону села, и потому о близости врага не было сообщено своевременно. По мере того, как сокрашалось расстояние, разведчики поняли ошибку. И всё же разнести по деревне страшное известие они успели, так что предприняты были хоть какие-то меры предосторожности. Но эти меры оказались, к сожалению, бесполезными, так как в мостах киргизы не нуждались.
– Мост у каждого из них при них, – говорили колонисты, – это их ловкие кони.
Сидя на умеющих плавать лошадях, киргизы переплывали воду, ужасно крича. Мужчины Мариенталя испытали то же, что несколькими днями раньше испытали их павшие братья. Это было страшное зрелище: всадники на плывущих лошадях и тысяча дико орущих глоток… Звуки разносились эхом и пробирали до мозга костей. Началась всеобщая паника. Все прятались по погребам, лесам, рукотворным и речным пещерам – в убежищах, где застал их страх. А киргизы меж тем ворвались в деревню, с безудержным рёвом проскакали по улицам, выбили окна и двери, взломали сундуки и ящики. Грабили всё, что попадалось, – уничтожали и ломали всё. Для них быть местом для спасенья не мог и Божий храм. Были разграблены церковные украшения и священные сосуды, вдребезги были разбиты алтарь и картины. Если встречали человека, он тут же оказывался с арканом на шее и связанным по рукам и ногам. Всех, кого поймали, согнали в одно место и передали безжалостным охранникам, для которых кнут и издевательства были обычным делом.
В степи киргизы выловили табун с лошадьми и крупным рогатым скотом. Предводитель, грубый верзила с кровавой пикой в руке, бесчеловечным сатанинским взглядом и огромной лысиной дал указания отыскать соседние колонии. Его люди приволокли связанного мальчика с кровоточащими рубцами и доложили, что из дома, к которому они, не опасаясь, подъехали, он выскочил с палкой в руках и прибил их достойного человека, у которого была лучшая лошадь и лучшее седельное снаряжение. Они его догнали, но он брыкался, как дикая лошадь, прибив ещё двоих. Его с трудом скрутили и избили кнутом, пока он не успокоился. И теперь его привели сюда, чтобы решить, что с этим бешеным делать, – прибить на месте или доставить в орду начальнику, что отличался гораздо большим, чем все они вместе взятые, мужеством и решительностью. От удара ублюдка, ранившего острой пикой мальчика в голову, тот потерял сознание. Под особенной охраной его приказали доставить в орду, где его можно было использовать пастухом овец или верблюдов. Вы, конечно же, догадались, что это был наш Ханмихель.
В этот роковой день дикари совершили налёт ещё на семь колоний, что находились неподалеку от Мариенталя. 15 августа 1776 года записан кровью в анналах Мариентальского кантона, это память – в назидание детям детей сегодняшних. Киргизы захватили столько людей, скота и всего прочего, что с трудом упаковались. В дороге они вынуждены были остановиться у Урала. На лошадей усадили женщин и пожилых мужчин и связали им ноги под животами животных. Молодёжь, привязанная к сёдлам, бежала рядом с лошадьми. Недовольных убивали и оставляли в степи. Жаловаться, плакать и разговаривать было строго запрещено. На головы и спины тех, кто смел ослушаться, обрушивалась обжигающая сила кнута.
Плачущих грудничков отрывали от груди матерей, протыкали пиками и швыряли на съедение стервятников на обочину дороги. Невыносимая боль воющей матери была следствием безжалостных ударов судьбы. Пожилые, больные и маленькие всё более и более становились нелюдям в тягость, поэтому их закалывали без объяснений. Боясь преследований, отряд двигался в быстром марше; всё, что мешало, безжалостно уничтожалось.
При переселении англичан в северную Америку они претерпели много несчастий от местных индейцев. В степях Караман-реки произошло то же самое – едва ли найдётся два бойких пера всё это обрисовать и описать, но память о тех событиях на Волге хранят сердца дорогих наших немцев, отцы которых всё это пережили.
Перенесём, однако, наших пленных к Мечетной. Привал на «киргизском месте» был в этот раз отменён, остановиться на ночёвку было решено за рекой. Охрана пленных была серьёзной: выставили дежурные посты и на всякий случай приготовили свежих лошадей, чтобы перестраховаться от ночных неожиданностей и сразу же утром двинуться в путь.
Когда дети тех пленных вспоминают об ужасах той ночи, голоса их дрожат и глаза наполняются слезами; вуалью девственной покрыты теперь тот ужас и та животная жестокость; рука холодной смерти погребла и человеческие жизни, и человеческую ответственность.
Утро, однако, наступило! Отряд проснулся и двинулся в беспредельные уральские степи. Небо было чистым, воздух – свежим и мягким, киргизы в весёлом настроении скакали навстречу своей дикой родине, разбой удался – они весело жужжали, свистели и пели, бахвалясь друг перед другом, а пленные, вздыхая, тащились следом, готовые к смерти и многолетней доле раба. Пылкие молитвы они обращали к всемогущему Владыке, который не сомневался, что если бы эту беду не послал своим детям, многие разучились бы молиться.
Между тем разрушенный Мариенталь выглядел печально. Когда изверги покинули село, из-за углов начали насторожённо выглядывать люди. Несчастные смелели, сбивались в кучу и, глядя на могильный холм пожитков, выплакивали друг перед другом своё горе. Не было ни одного, кому бы не на что было жаловаться и не о чём было стенать: у одного лежал в руинах дом; у другого увели всё, что было ценного: скот и лошадей; у третьего исчезли сын либо дочь; у кого-то – мать и отец, муж и жена, родители и ребёнок. Всё безнадёжно было утрачено. Кто с дикарями знаком хоть немного, знает, что с ними всегда ненадёжно. Отовсюду раздавались жалобы, вопли, царило немое отчаяние. Люди садились на порог разрушенного дома и ни о чём другом, кроме смерти, не молились.
Терпимее всего смотрелся дом судьи Ортмана. Он сам, его жена и их ребёнок в начале беспорядков надёжно спрятались в пещерах, о которых говорила Ами. Ортман стоял на пороге своего дома, который пострадал менее всего, и благодарил Бога.
Надеясь разжиться в доме, киргизы встретили в нём бешеное сопротивление юноши, по имени Ханмихель. С ним было столько хлопот, что они прекратили свои грабежи и отправились в другую часть села. Дом Ортмана оставался почти таким же, каким он его оставил, за исключением нескольких разбитых окон. Не хватало, однако, лучшего – верного слуги Ханмихеля. Стенаниям Ами не было конца. Её плач и жалобы могли растопить и каменное сердце. Ей хотелось, чтобы Ханмихель появился и чтобы отец сделал для этого всё возможное – он же судья! Сосед наблюдал за мужественным Ханмихелем из укрытия и утверждал, что он принёс себя в жертву. Перед глазами маленькой девочки представали теперь в ярких красках их милые игры. Её умоляющий взгляд взывал всемогущего отца о помощи, но он ничем не мог помочь. Ганмихеля ей не хватало, и она горько рыдала, пока, наконец, не засыпала.
По опустошённым деревням на следующий день пронёсся радостный слух, что майор Гогель получил команду догнать и отобрать в уральских степях добычу у киргизов, которые вздумали заняться разбоем на русских границах. Отряд из 25 гусар и 200 хорошо вооружённых русских крестьян должен был двинуться из окружного города Вольска и перерезать дикарям путь.
После того, как разбойники покинули орду, её хан поставил в известность военных Оренбурга и воеводу Саратова, под командованием которого находился майор. Выступление было своевременным, но его отряд был малочисленным, потому что, по донесениям, отряд киргизов насчитывал не более 70–80 человек. Не теряя времени, майор Гогель отправился в степь, к устью реки Узень, с двумя полевыми пушками – для большей надёжности. Ночевали у реки Мечетной, где днём ранее провели ночь возвращавшиеся киргизы. О том, что они находятся поблизости, отряд майора не знал.
Люди, оставшиеся на берегу Карамана, жили в робкой надежде, что повезёт отряду, который углубился в степные дали. Одинокие и обездоленные, они ежедневно выбегали на прибрежные высоты, чтобы не пропустить час приближения своих – среди них была и маленькая Ами. Она напряжённо вглядывалась вдаль, так что едва не выглядела глаза; смотрела, пока смотрелось, но в степи никто не появлялся.
Отряд майора продолжал скакать по степи. На горизонте он заметил большое пыльное облако, что всё увеличивалось и увеличивалось, но исчезало по мере приближения. Присмотревшись, Гогель понял, кто это. Всех озадачило полчище дикарей – силы отряда Гогеля были рассчитаны на 70–80 человек. Чтобы отвоевать награбленное, предстояло проявить смелость, а главное, быть предельно осторожным. Наблюдая за врагом в полевой бинокль, майор приказал рассредоточить фургоны по бокам отряда и использовать их, как гору телег. Крестьяне принялись обматывать полотном и флагами штанги, и маленький отряд в короткий срок обрёл вскоре внушительный вид.
Киргизы не знали, как им быть. Их верховые, посланные в разведку, приближались всё ближе и ближе к телегам и полям, но опасного для себя они ничего не находили. Между тем их собратья связали крепче пленных – приготовились ко всему. Форпост был мнения, что неизвестный отряд – это уральские казаки. По рядам разносились крики «Казаки! Казаки!» Киргизы были уверены, что ничего плохого этот дружественный народ им сделать не может и что с таким количеством военных легко справятся. Русским крестьянам не терпелось обрушить на киргизов силу своего оружия; майору стоило большого труда отговорить их. Он предупредил, что вместе с киргизами находятся пленные немцы и призвал оппонентов к выдержке и мужеству. Когда внушительная часть киргизов подступила к телегам вплотную, майор решил, что настало время зайти в тыл и вступить в бой.
Он длился всего несколько минут. Предводитель в сопровождении двух киргизов направил на майора свою смертоносную пику. Вовремя это заметив, майор выхватил пистолет. Два оруженосца предводителя распластались от выстрела по земле. Майор опередил предводителя – рассёк ударом сабли ему голову. Майора поддержали гусары и русские крестьяне. Страх киргизов перед регулярными войсками был силён. С криками: «Гусары! Гусары!», который действовал магически, дикари пустились в бегство. Их спасли быстрые кони, так что в руках победителей оказалось всего трое пленных.
Как не понять блаженную радость освобождённых! Банда была уничтожена, немцы оказались на свободе, и каждый один другому старался помочь. Все, кто побывал в плену, вспоминать о нём без слёз не в состоянии. Они были мужественны – помогали тем, кто был привязан к сёдлам: «Пойдём, брат, банда испарилась!» Первым чувством освобождённых была коленопреклонённая благодарность Господу, затем окружили майора, чтобы отблагодарить его за мужество. Они не облекали благодарность в нарядные одежды, но это было нечто настоящее, поэтому загрубевший и выносливый военный плакал, как дитя. Видя и слыша всё это, видавшие виды старые гусары прятали в бородах слёзы.
Беды так или иначе имеют всегда свой конец. На месте был согнанный скот и лошади киргизов с багажными тюками. Истощённых и измождённых немцев усадили на лошадей вместе с узлами грабителей и по печальной дороге, что одновременно стала и прибыльной, и убыльной, направились довольные в Мариенталь. Среди трёх киргизов был один, который отказался отвечать на вопросы майора. С ним обошлись по собственному усмотрению, двух других доставили в Саратов.
От реки Мечетной тянулся обоз из всадников и телег. На берегу Карамана стояла толпа. Удержать её было невозможно: каждый, кто мог, бежал навстречу тому, кого считал навсегда потерянным. Число рукопожатий, объятий и слёз радости способен сосчитать лишь тот, кто владел этой историей и кто направлял её по своему усмотрению. Боль и горькие, горькие слёзы… Многим, кто в Мариентале попал в плен, не удалось вернуться домой – в степях бескрайних они лежать остались навечно. Часть мужей снова обрела верных жён, но с пронзённым сердцем брошенным в степи на съедение стервятников осталось их дитя – в полях белеют лишь его бледные кости.
Но кто эта маленькая красавица, что сидит у дороги и плачет горькими слезами? Заметив её, майор приветливо направился к ней и спросил о причине печали.
– Господин солдат, – молвила она, – Вы не можете вернуть мне Ханмихеля? Вы не можете сказать, где он? Он мёртв или его утащили дикари?
Майор беспомощно оглянулся и поинтересовался, нет ли среди освобождённых Ханмихеля. И услышал отрицательный ответ. С того момента, как отряд ночевал на Мечетной, его никто не видел. Это добило маленькую Ами, она снова залилась слезами. Герфрид Ортман посадил ребёнка в телегу и начал утешать, но всё было напрасно. Для Ами наступили печальные дни и ночи. И возможно ли сосчитать, сколько она переплакала?
Бури случаются как в природе, так и в человеческом сердце, но по истечении времени они проходят, и мы едва уже можем различить следы от этих бурь. Проза жизни доставляет нам много неприятностей, но время лечит всё: и страшное, и горестное.
Надёжной защитой луговой стороны от кровавых нашествий явилась уральская заградительная цепь, выстроенная русским правительством; это остановило набеги ордынцев на все последующие годы. Всем жителям Мариенталя вернули лошадей, скот и имущество. Все были вынуждены смириться с потерей того, чего нельзы исправить и вернуть. Колонии, подверженные разбойным нападениям, достигли вскоре процветания и достатка благодаря трудолюбию и порядку, которые преданы теперь забвению, но картины ужасов кровавых событий останутся в глазах участников до последнего вздоха.
II
Двенадцать лет человеческой жизни – довольно длинный срок. За это время может случиться многое. И многое из того, что было когда-то утрачено, утеряно или забыто, может неожиданно всплыть.
Долгие годы пролетают иногда незаметно. У кого нет забот и нужды, кто может без ударов в груди спокойно пройти у двери скорби и боли, тот удивится, что не заметил, как прошло 12 лет. Но ежели скрытый червь гложет сердце и горе встаёт и ложится с нами, 12 лет покажутся длинными и рассказать о них так, как надо бы, становится почти невозможным.
В селе Мариенталь у милого Карамана после тех страшных событий прошло 12 лет. Остановим наш взгляд и посмотрим, что произошло за эти годы. Из бедной деревушки колония Мариенталь превратилась в величественное село – на высотах красуются, возвышаясь, гордые ветряные мельницы; многие земляные хижины исчезли, они уступили место просторным красивым деревянным домам. Меж ними зеленеют и набирают силу яблоневые сады. Прекрасные ухоженные лошади в лёгких телегах свидетельствуют о достатке. Однако лес, что ранее покрывал берега, сильно поредел – в нынешнем состоянии он едва ли послужит убежищем от любопытных глаз киргизов. Дуб у дома бывшего судьи Ортмана стал ещё краше – крепче, ветвистее и выше. Усадьба Герфрида представляет совсем иную картину – рядом со старым домом стоит новый гордый дом. Нет хозяйственных пристроек с глиняными стенами. Мешки денег ушли на окна, из дома можно видеть и говорить с колонистами.
А что стало с прежним табунщиком несчастного дома? Его хозяин ушёл давно в мир иной – переживания о потерянном сыне сократили его дни. У него не было родственников, и красавица Ами с его благословения унаследовала нехитрое хозяйство. Переняв его, она оставила всё, как было. Менять ничего нельзя было, несмотря на то что нелепые бараки рядом с домом Ортмана были, как бельмо в глазу; он давно поставил бы на этом месте что-нибудь другое, но детская почтительность к навечно усопшему табунщику сохраняла место саманному домику – в нём родился Ханмихель.
Ами Ортман превратилась в красивую девушку. Через пять лет о ней заговорили далеко за пределами села. Все знали, что Ортман мог бы давно выдать дочь замуж, но красавица Ами отказывала всем женихам. Они были не только из Мариенталя, но и из соседних и более дальних колоний: Шульца, Шёфера, Герцога, Графа и Луй; лучшие и бравые женихи приезжали также из богатого людьми Катаринштадта; сваты просились в дом старого Ортмана, чтобы взглянуть на «красивую переспевшую телушку». Старый Ортман усмехался, строил радужные планы, но своим решительным «нет» красавица Ами всякий раз перечёркивала все воздушные планы отца, опрокидывая их с ног на голову. Воспоминания о юных днях не покидали её душу. Ханмихель постоянно стоял перед её глазами: то он мужественно оборонялся от бесчеловечных дикарей, то его утаскивали – окровавленного, избитого, возможно, даже мёртвого. Она никого не могла полюбить – из всех парней он был самым бравым. Она снова и снова с болью и печалью тепло вспомнила друга юности, и снова объявляла любимому отцу, что не согласна на замужество. Ами удалялась в саманную хижину умершего Петерханнеса, садилась на старую деревянную скамью и плакала горькими слезами.
Девичье сердце всегда остаётся девичьим – не важно, это сердце салонной дамы или сердце простой крестьянской девушки. Под простым лифом это сердце чувствует так же глубоко и нежно, как и под сверкающим в блёстках халате. Как от непогоды и ветров могут быть защищены под цветным зонтиком глаза, так могут плакать глаза, подверженные ветрам и яркому солнцу. Отец Ортман, случалось, часто удивлял свою дочь. Он глубоко понимал её боль и горе и потому решил изменить свою тактику – к замужеству её больше не склонять.
Так прошло несколько лет. Красавица Ами становилась всё старше, но о том, что может всплыть свободный мужчина с более прекрасными глазами, чем те, которые она знала, не думала. Всё её существо было проникнуто искренностью. Общаясь с несколькими женщинами и девушками, она избегала визиты, но однажды случилось так, что она приняла участие в так называемой «игре», после чего обрела репутацию гордой, надменной блудницы, безразличной к сверстникам. Но её это не трогало, она не прислушивалась к сплетням – жизнь протекала в тихом и спокойном однообразии.
– Ханмихель не вернётся, а другого мне не надо, – сказала она отцу. – Стать женой мне не суждено, суждено умереть девственницей.
Вероятность, что Ханмихель вернётся, была мала: о нём никто ничего не слышал. Он числился мёртвым или без вести пропавшим, и сердце старого Ортмана пребывало в глубокой печали от несчастной и безнадёжной любви любимой дочери.
День 15 августа 1788 года изменил между тем жизнь красавицы Ами – он стал для неё праздником. Когда во время богослужений церковь возносила благодарность за чудесное спасене тех, кому 12 лет назад Бог даровал жизнь, она всегда просила о Ханмихеле, чтобы Бог вернул его в отчий дом, если он всё ещё жив. Вот и сегодня она снова усердно молилась. Поплакала и вернулась в общество отца. Она всё ещё оставалась «красавицей из Мариенталя», всё ещё цвела юной красотой – печаль придавала ей лишь благородства.
В дом старого Ормана вошёл однажды гость. Сын богатого Мариентальского крестьянина, он с красавицей Ами был одного возраста и из числа тех пленных, которых в тот ужасный день освободили и доставили в село. В ту ночь у реки Мечетной Гейнрих Пётр разговаривал с Ханмихелем, который говорил, что боль от разлуки с маленькой Ами сильнее, чем раны. За это известие Ами была ему очень признательна. Гейнрих Пётр знал, как она любит Ханмихеля, поэтому ждал, когда же, наконец, тот вернётся. Видя бесплодное ожидание, он 15 августа 1788 года ступил в дом Ортмана, чтобы просить у него в жёны его девочку, которую очень любит, – Ханмихель был его добрым другом, но он же не возвращается!.. Ортману пришлось это по душе, но, чтобы опередить не под руку сказанное «нет», взглянул на Ами и покачал головой. Ами, однако, благосклонно взглянула на Гейнриха Петра и сказала, что против него ничего не имеет, но, прежде чем объявить ему о своей воле, хотела бы подождать до вечера.
В церкви у неё было ощущение, будто кто-то шептал, что сегодня должен явиться Ханмихель. И если он не явится сегодня, он не явится никогда, а потому хотела бы подождать до вечера. Если он не объявится, она не скажет своего «нет» бравому Петру Гейнриху, и старый отец получит в дом сына. Старик Ортман не знал, как ему быть. Против желания девушки ничего не имел и жених:
– Скорее обрушится небо, нежели вернётся Ханмихель.
Красавица Ами удалилась в домик Петерханнса, чтобы помолиться и поплакать.
III
Покинем дружественный нам Караман и вернёмся в бесконечные степи, к суровым тростниковым берегам реки Яик. На одиноком холме – множество маленьких палаток, среди которых шумели, прыгали и кричали полуголые дети. У самой большой палатки, перед которой к столбикам было привязано несколько тяжело навьюченных верблюдов, расположились лагерем на пёстрых одеялах маленькие, похожие на дикарей мужчины. Под огромными котлами с бурлящим в них содержимым весело бушевал огонь. Из котлов время от времени вынимались куски варёной конины. Деревянные пиалы с кисловатым кумысом наполняли энергией круглых мужчин, каждый из которых был способен принимать смелое решение, если не хотел, чтоб его славные дни не были смертельно омрачены. Главный из них праздновал свадьбу своей любимой дочери, цена которой была означена привязанными к столбу верблюдами и навьюченными шкурами животных. Предводитель дружественного соседнего племени брал её себе в жёны. Курьеры этого предводителя собрались, чтобы разделить с ним радостное событие и ранним утром, когда едва наметится рассвет, привести юную госпожу своему господину. Опьяняющие напитки имели эффект: бешеные крики и громкий дикий смех разносился далеко вокруг, многие лежали без чувств.
Луна ещё не сошла, надвигалась глубокая ночь, небесный свет укоризненно следил за картиной, при взгляде на которую хмурились время от времени лёгкие облака.
На втором холме, в тростниковых зарослях Яика, сидел погружённый в мрачные мысли одинокий мужчина, заключив голову в ладони. Вокруг него на влажной траве стояло и паслось бессчётное количество лошадей. Ответственность за табун лежала на нём. Вокруг него ничего, кроме глубокого Яика да шума от палаток и шелеста камышей от свежего ночного ветра.
Но… прислушайтесь: в богатой осокой степи слышны шаги. Изящная тонкая фигура в длинной, пёстрой и тонкой фате спешит к холму, останавливается рядом с хмурым человеком и лёгким ударом по плечу нарушает его мечтания.
– Что так хмур, сын чужестранцев? – заговорила она с нежностью. – Скажи, где твои мысли? Где желания? Почему тебя нет среди празднующих мужчин? Что я такого сделала, что не хочешь принять участия в моём празднике в мой особенный день? Чашка и коврик приготовлены и для тебя, но ты избегаешь меня и мой праздник. Скажи, странный человек, неужели твоя юная госпожа не милее диких неприрученных лошадей?
– Зачем ты, госпожа, держишь меня? Это бесчеловечно издеваться над моими страданиями! – сказал мужчина с иностранным акцентом. – Я должен веселиться и быть весёлым вдали от родины, от дома своего отца, у меня нет надежды вновь туда попасть! Ты ждёшь, когда тебя уведут к мужчине, которого любишь. А знаешь ли, что у меня на сердце, когда я думаю о девушке, которую сердечно полюбил ещё мальчиком! Она, госпожа, была тогда ещё маленькой, но уже красивой и доброй, и сейчас она такая, как ты. Нет, гораздо лучше тебя, и когда я думаю о твоём радостном свадебном торжестве, мои мысли блуждают далеко-далеко по степям – возможно, и на моём милом Карамане гуляла бы счастливая свадьба, но это была бы другая женщина, мне от этого очень-очень больно. Не злись, милая, что в этот час мне лучше быть здесь, чем на радостном празднике. Печальный человек не любит весёлых, он не подходит им, а они – ему. Но о тебе, милая госпожа, я хочу думать с любовью и благодарностью. Твой Бог открывает тебе все пути и награждает тебя за всё, что ты для меня, бедного пленного, сделала.
При этих словах мужчина притронулся к краю её фаты и поцеловал её с глубоким чувством. Она опустилась рядом, на песок холма, и сказала:
– Ты очень хороший и верный друг, и я хотела бы тебе помочь, насколько это в моих силах. Отчего не возьмёшь из табуна моего отца сильного Шиммеля и быстроногого резвого Фукса и не отправишься на родину, если за тобою никто не следит?
– Госпожа, о чём ты говоришь? – ответил мужчина – Я что, должен стать вором? Мои родители не учили меня этому.
– Ты не вор, – ответила она, – то, что принадлежит моему отцу, принадлежит и мне, и я дарю тебе этих двух коней. Возьми их и с помощью Аллаха отправляйся на свою родину.
– Но в какую сторону я должен скакать? – недоверчиво спросил мужчина. – Я мальчиком прибыл сюда и не знаю, в каком направлении небо над большой водой, вблизи которой мой отец построил дом. Я помру в далёкой степи.
– Не бойся, несчастный, – успокоила дева. – Путь тебе укажет Бог моего отца. Видишь яркую звезду на вечернем небе? Скачи прямо на неё и не сворачивай ни налево, ни направо. И ты придёшь к большой воде и к голубым берегам. Я часто прислушивалась, когда в палатке моего отца говорили о твоей земле и направлении, где она находится. Ты должен следовать звезде, она приведёт тебя к твоему дому. Но в дороге ты можешь стать жертвой голода и жажды, поэтому потерпи ещё какое-то время, я приготовлю тебе несколько кусков мяса из котла и запас воды. Возьми их с собой, но смотри, чтобы в дороге они не испортились. Ну, а теперь прощай. Мне пора в мой шатёр, из которого меня попросили выйти. А ты не колебайся, поймай названных мною лошадей и прихвати запас. Шиммель переплывёт Яик. Ты должен решиться уже в эту ночь, так как на вахте никого нет, и сонные глаза мужчин отуманены.
После этих слов киргизская невеста поднялась и почти мгновенно скрылась, оставив на лбу немецкого юноши поцелуй. Юноша тоже поднялся. Его сердце учащённо билось одновременно и от страха, и от надежды. Дело казалось совсем не опасным, но колдовское напутствие нежной девы беспокоило – рисовало милые картины… Он затерялся среди лошадей, с усилием выловил двух и с предосторожностями отправился назад, к холму, где его ждали мясо и вода, приготовленные незримыми руками. Завернув в ковёр узелок, он привязал его к седлу прекрасного Фукса, вскочил на Шиммеля и погнал его к водам Яика. Пред ним уже представал другой берег. Великолепное животное преодолевало волны с огромной скоростью, когда у шатра несколько полупьяных киргизов заметили беглеца на мерцающей при лунном свете воде. Со страшным воем бросились они к реке, чтобы его догнать. Один из них вооружился копьём, вскочил на верховую лошадь и бросился к воде.
Он был уже на середине реки, взвешивал в натренированной руке острое оружие, чтобы с небольшого расстояния достойно встретить иноземца на берегу. Но… летящая стрела прорезала ночной воздух. Стонущий дикарь опустился от боли в седло, качнулся несколько раз, и волны поглотили храбрую жертву. Лошадь без всадника вернулась на берег. Другим подарком, который получил иноземец в качестве оружия из натренированных рук киргизской невесты, была, конечно же, свобода, а, значит, и жизнь.
Матерно ругаясь и крича, оставшиеся киргизы вернулись к оставленным чашкам, и происшествие было вскоре погребено в глубоком сне. А беглец быстрой рысью продолжил свой путь навстречу вечерней звезде, а когда наступило утро, он и его благородные животные скрылись в каньоне далёких степей. Там он отдохнул, подкрепился, дал лошадям возможность пощипать зелёной травы, а вечером отправился вновь в дорогу навстречу стабильному небесному указателю – звезде. Так он, до смерти уставший, двигался неудержимо по бескрайнему степному морю, пока, наконец, утром, на восьмые сутки, пред ним не предстали берега голубой Волги. Спасённый слез с лошади и поблагодарил Господа за любезное содействие на опасном и нелёгком пути. Часом позже он был уже у немецких колоний, интересуясь дорогой в родную и дорогую колонию Мариенталь. Солнце клонилось к закату. Едва он заметил знакомую улицу, в глазах появились слёзы радости. На загоревшего мужчину в странном платье при красивых лошадях все смотрели удивлённо. Но, как только он раскрыл рот и раздалась немецкая речь, перед ним беспрепятственно расступились.
Он поскакал к хижине отца, что стояла на берегу реки, плача, что остался жив. В дороге его застал звон колокола. На вопрос, что за праздник сегодня, мужчина ответил: «Вознесение святой Марии», и его тело пронзило воспоминание. Что он только в этот день не вспомнил! Перед глазами предстала кровавая 12-летняя давность: ночь на Мечетной, бой, бегство киргизов и как его утащили в киргизские края, затем плен, горькое 12-летнее пастушество, любовь киргизской невесты и чудесное спасение. Он стал мужчиной, который имел право говорить о том, что значат длинных-предлинных 12 лет человеческой жизни! С высокими мыслями и чувствами подошёл он к домику отца, в полусне слез с лошади, привязал прекрасных животных к толстой ветке хорошо знакомого нам дуба, вступил в низкие покои, чтобы приветствовать старого отца.
На жёсткой скамье, погружённая в глубокие думы, сидела красавица Ами. От тяжёлой поступи вошедшего она вздрогнула, испуганно вскочила, взглянула на полудикого незнакомца, но – взгляд любви, быстрый и сообразительный, всё понял. В ней и ранее тлела надежда, что он должен сегодня прийти. С невыразимо радостным возгласом: «Ханмихель, это ты?» – она бросилась ему на грудь.
В эту минуту вошёл старый Ортман. Последовали поцелуи, ласки и объятия, светлые слёзы радости, шедшие из глубины сердца, после чего началась жизнь Господина, короля великого Духа. Вся деревня собралась на берегу Карамана, и Ханмихель должен был от «А» до «Я» рассказать историю своей жизни и своего освобождения. По щекам многих мужчин Мариенталя катились слёзы сочувствия от того что, когда не хватало немецких слов, рассказчик пользовался киргизскими словами.
Петру Хейнриху старый Ортман на прощание сказал, что он не должен расстраиваться, что Ами не может стать его женой, – он может стать шафером, но на его шляпе должна быть самая красивая лента, и прискакать он должен на прекраснейшем киргизском Шиммеле Ханмихеля. Пётр Хейнрих был вынужден состроить добрую мину при плохой игре, но, не в пример другим парням, утешился, что имел возможность наблюдать красавицу Ами вблизи. Это было лучше, чем получить «корзину» в качестве несостоявшегося жениха. Он женился в течение года, признав тем самым, что имел неосторожность прибавить красавице Ами седых волос.
В этот же год красивую пару образовали Ханмихель и красавица Ами. Их любовь, преданность и верность друг другу стали образцом для подражания для многих женщин и мужчин, а возрождённый Ханмихель за стойкость в страданиях, за риск и мужество получил в селе прозвище «Kirgiesenmichel».