Глава из романа
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 79 |
Яков ИККЕС
/ 1926–2017 /
Игра в папку-мамку
Глава из романа
«На задворках распятой страны»
Родился в семье российских немцев 15.09.1926 в селе Куттер Бальцерского кантона АССР НП. В 1930-м после раскулачивания Иккеса Филиппа, деда по отцу, и Вагнера Иоганеса, деда по матери, семья бежала в полупустыни Калмыкии. После многолетних скитаний оказались в 1937 г. в с. Немецкая Потаповка Калмыцкого района Ростовской обл. В 1941 – депортация на юг Казахстана. Далеее – трудармия. Работал слесарем, шофером, комбайнером, автомехаником. Окончил Талгарский техникум механизации и электрификации сельского хозяйства. Изданы книга рассказов и романы «На задворках распятой страны», «Джут». Владеет русским, немецким, казахским яз. С 1994 г. живёт в Германии. Умер в 2017 г.
1935 год. В Кутейниковке, районном центре Калмыцкого района Ростовской области, куда мы переехали в 1935 году, прижиться не удалось. Весь заработок родителей уходил на питание. Ночами выстаивали в очередях за хлебом, крупой, маслом, керосином и другими товарами повседневного спроса. Держали свиней, корову, птицу, но возникли проблемы с кормами. Да и содержать их негде было.
Однокомнатные квартиры находились в общих, похожих на кошары, бараках, без простейших надворных пристроек. Общий, с несколькими ячейками туалет на более чем сотню жителей барака, был во дворе. Воду таскали с пруда – летом ведрами на коромысле, зимой на санках. Там же стирали и полоскали белье. Для отопления каждая квартира имела свою печь с чугунной плитой. Топили тем, что было: курай, солома, кизяк. Нас выручали стружки и щепки, которые мы с Петькой таскали со строительства, где работали наши родители. Жители бараков были такие же бродяги, как и мы: русские, татары, украинцы, калмыки и несколько беглых семей из немцев после раскулачивания. Вокруг бараков царила полная антисанитария. Вонь нечистот, днем – рой мух, ночью – тучи комаров и миллиарды клопов не давали людям житья. Зимой все это сковывалось морозом и превращалось в сугробы до самых крыш. В сортирах и прокопанных до сортира проходах творилось по утрам столпотворение.
В длинных, как туннели, коридорах общежития было темно и холодно. Из квартир по коридору шёл запах национальностей: у немцев – жареные семечки, у русских – кислая капуста, у украинцев – картошка в мундирах, у калмыков – протухшее мясо, у татар – кислый запах выделанных шкур и общая вонь немытых человеческих тел.
Напротив жила семья Горбуновых. Они часто приходили к нам по мелочам: то кружку им надо, то нож, то топор или просто пощелкать семечки и посплетничать. Но чаще всех посещала нас их темноглазая дочь. Она была шустра и непредсказуема:
– Меня звать Галя! – сказала она летом при первой встрече и, вытерев рукавом курносый нос, спросила: А тебя как?
– Яша, – ответил я неохотно, стругая палочку для чижика, – а тебе зачем?
– Ой, какой ты конопатый! Конопатый, конопатый! – запрыгала она передо мной, смешно ударяя себя обеими руками по ляжкам.
Увидев, как я начал краснеть и принимать позу атакующего, она взмахнула косичками, показала розовый язык и помчалась по переулку, поднимая пыль босыми ногами. Моя попытка догнать и поколотить её не удалась. Порхая передо мной, как стрекоза, она забежала в комнату и захлопнула дверь. Я обиделся. Через минуту она как ни в чем ни бывало улыбалась в окно. Это было наше первое знакомство. Я, действительно, был конопатый: крупные конопушки разбросаны по всему лицу, как кляксы из коричневых чернил. Посмотрю, бывало, в зеркало и вижу страшного «урода»: выгоревший на солнце желтый волос делал меня похожим на сказочного чертика. Только рожек не хватало. А тут еще эта «шмакодявка». «Ну, погоди, поймаю за косички!» – успокаивал я себя. В ней было что-то заманчивое, озорное, веселое. Я вспоминал ее непритворное кокетство, этот розовый язычок между пухлых, бантиком, губ. «Красивая девчонка, – подсказывало что-то изнутри. – Нет, нет, все равно отлуплю! Надо выждать случай и поймать ее одну!»
Но куда там! Она, гордо закинув голову, обходила меня стороной, а если за чем-то забегала к нам, делала вид, будто меня не замечает. Когда наши взгляды встречались, обжигала темными, как ночь, глазами. А когда, кривляясь, передразнивала меня, казалось, что она смеётся над моим бессилием и беспомощностью. Это бесило и волновало. Однажды (кажется, это было зимой), я открыл дверь и увидел её в коридоре. Она копалась в сумочке у своих дверей. Наверно, не находила ключ от замка. Наши взгляды встретились. Я таинственно поманил ее пальчиком и пропустил в дверь своей комнаты.
– Ага, попалась! – закричал я, захлопнув за собою дверь. В тот же момент её сумка с картошкой загуляла по моей спине. Она била в мою грудь маленькими кулачками, стараясь прорваться к двери. Я обхватил ее за талию и прижал к себе. Она яростно сопротивлялась, дрыгая руками и ногами. Зацепившись за неровности пола, мы упали. Борьба продолжалась молча. Мы, как два тигренка, сопя и задыхаясь, катались по полу. Я чувствовал ее горячее дыхание, тепло разгоряченного тела, и почему-то пропадало желание её колотить. Оказавшись внизу, я вдруг разбросал руки и ноги и закричал: «Сдаюсь!»
– Ага-а, сдаешься! – торжествовала она, сидя на мне верхом и прижимая к полу мои руки.
– А ты!.. Ты задавака! Обрадовалась? Да? – хрипел я, делая безвольные попытки подняться. – Ты презираешь меня, дразнишься! Да, я конопатый, а ты… ты… – не находил я слов.
Румяная и решительная, она закрыла глаза и прильнула к моим губам. Очнулся я, когда за ней захлопнулась дверь. Первым делом рукавом рубашки смахнул с губ противную мокроту ее губ. Схватив кружку с водой, я долго брезгливо полоскал над тазиком рот. В маленькое зеркальце на стене посмотрел на свои горевшие и распухшие губы и громко произнёс: «Дура ненормальная!» Но теперь, при встречах, у меня почему-то сладко ныло в груди. Тайком, краснея, я все больше присматривался к ней. Мне было стыдно, а ей хоть бы что. Она все чаще прибегала ко мне учить уроки или приглашала домой «пожрать» что-нибудь вкусное.
Зима была в полном разгаре. В конце февраля двухнедельный буран полностью похоронил наши бараки под сугробами, так что еле откапывали друг друга. Дружба наша с Галей крепла. Родители этому не придавали значения. Мой дядя Александр дразнил нас «женихом и невестой». Друг Петька все больше злился, что я реже стал к нему заходить. Всё его свободное время уходило на капризы матери по уходу за новым братиком, которого назвали Витей.
Целовались мы с Галей теперь все чаще. Мне с каждым разом становилось это приятнее. Первая брезгливость исчезла. Обхватив меня за шею, она впивалась в мои губы, как пиявка. Я обхватывал ее за талию, чувствовал подвижное тепло тела и от страха не знал, что делать.
– Мамка с папкой тоже целуются! Долго-долго! А потом папка берет ее на руки и несет на кровать, – шептала она мне на ухо. – Ну, Яша, ну попробуй! – просила она умоляюще, заглядывая мне в глаза.
Я непонимающими глазами смотрел то на нее, то на кровать, куда папка зачем-то уносил мамку. Показывая, как это делает ее папка с мамкой, падала мне на руки, и я волок ее на кровать. Там была она уже полной хозяйкой. Мы барахтались на постели до тех пор, пока она не оказывалась верхом на моем животе. Я покорно поднимал руки, разрешая расстегнуть рубашку. Затем она принималась деловито целовать меня, показывая проделки своих родителей. Начинала с макушки, потом глаза, нос, губы, шею, грудь и все ниже до живота. Когда переваливала губами пуп, я вскакивал от неприятного ощущения щекотки, которую терпеть не мог.
– И еще, когда я была маленькой, они часто играли в папку-мамку!
– Как это?
– Я тебе когда-нибудь покажу! Можно и сегодня! – спохватилась она и полезла под кровать. Потарахтев там пустыми бутылками, вернулась раздосадованной:
– Эх, все выпили!
– А что выпили?
– Водку или вино, все равно что! Они выпьют бутылку, потом папка кричит: «Мамка, раздевайся, будем играть в папку-мамку»! Знаешь, Яша, раздеваются голыми. Папка давит, давит, давит мамку! А она кричит: «Ой, милай, еще хочу, – сказала она, вращая широко карими глазами, – наверно, водку!»
– А ты пробовала?
– Не-ет! Они мне вино наливают.
За этим занятием и застали нас наши родители через несколько дней. Мой отец с субботы на воскресенье уехал с дядей Филиппом в Нем-Потаповку сватать Александру невесту. Родители Гали уговорили мать посмотреть с ними немое кино. При отце она, конечно, не пошла бы, но тут решила посмотреть, что это такое – кино. Любопытство взяло верх над религией. Едва в коридоре успел смолкнуть шум шагов и скрип морозного снега, Галя примчалась за мной. На столе стояла недопитая бутылка вина и чашка с квашеной капустой. Тут же стояло два граненых стакана и кусок черного черствого хлеба. Сияя, Галя кинулась мне на шею. «Вот! – показала она на бутылку и достала еще одну полную. – И водка есть! Хочешь – налью?»
Я со страхом и любопытством смотрел то на Галю, то на бутылку. В нашей родне никто никогда не пил. Бутылки с вином и водкой я видел только на прилавках магазина. Первое, что пришло в голову:
– Галя, это грех! А если родители узнают?
– Папочка, на, держи, – сказала она таинственно и подала полстакана темной жидкости. – Папочка, милый, если хочешь меня, пей! Делай, как я! – она выпила содержимое, поднесла к носу кусочек хлеба, понюхала и торжественно положила в рот: «Аа-а!» – выдохнула она демонстративно.
У меня ныло под лопаткой, руки тряслись так, что темная жидкость в стакане выплескивалась наружу. В голове крутилась мысль – бросить стакан и бежать. Другой голос подсказывал: «А что подумает Галя? Ты мужчина, сумей постоять за себя и свою подружку!» А Галя в это время блестящими от слез глазами смотрела на меня и тихо шептала:
– Ну, чего тянешь? Пей скорей и пойдем играть в папку-мамку!
Она подталкивала под локоть и подводила стакан к моим губам. Жидкость оказалась сладкой – не такой противной, как мне казалось. Через минуту, позабыв обо всем на свете, мы кружились вокруг стола, подражая старшим. У меня поднималась температура, кружилась голова. «А Галя, милая Галя! Какая она красивая, хорошая! – думал я, прижимая ее горячее тело.
Мы выпили еще. Кажется, попросил я. Затем уже смутно помню. Галя, как всегда, упала мне на руки… Мы добрались до кровати. Она стояла передо мною голая и настоятельно требовала, чтобы я тоже разделся… Всё в доме кружилось и плыло. Свет лампы на столе то удалялся, то приближался… Потолок, окна, стены, печь – все терялось в тумане, а Галя казалась сказочной феей. Нет, богиней. Она командовала – я подчинялся. И… провалился в бездну.
Меня обвивало какое-то волосатое мокрое чудовище! Я отчаянно сопротивлялся и взывал о помощи!
– Мама, мамочка, ма-ама! – орал я, просыпаясь и дрожа от страха.
– Сыночек, сыночек! Я здесь!
Я открыл глаза и обрадовался родному голосу и тому, что это был всего лишь сон.
Передо мною все вращалось, как на каруселях. Меня тошнило. Мать подставляла тазик под болтающуюся во все стороны голову. Выворачивало наизнанку… Пробирал озноб… Бросало в жар. Трясло, что зуб на зуб не попадал.
– Ой, мама, мамочка, родная, умираю! Аа-а! – орал я над тазиком, изрыгая содержимое желудка.
– Ах Гот! Крозер Гот!1 – молилась она, рыдая над своим чадом.
– Аа-а! О-ох! У-у о-о! – содрогался я всем телом.
С постели я не поднимался двое суток. Все молчали. Мне было стыдно спросить, почему не приходит Галя. «Что же произошло с нами?» – мучился я в догадках.
А произошло то, что родители досмотрели кино и вернулись домой. Не нашли меня. Соседи шумели и стучали в дверь, чтобы Галя открыла. Никто не отзывался. В окне горел свет, и через щель занавески они увидели нас на кровати голыми. Первое, что пришло им в голову: «С ними, наверное, что-то случилось!» Отец Гали силой сорвал с крючка дверь. Забежали и ахнули… Мы, голые, лежали в обнимку и что-то несвязно бормотали. «Пьяные! – наконец, дошло до них. – Быстрей и тише, чтоб никто не слышал!» – шепнул отец Гали и, подняв меня на руки, отнес домой.
С Галей мы встречались теперь только в школе. Моя мать почему-то не ходила на работу и следила за каждым моим шагом. Родители Гали запретили ей заходить к нам в комнату.
– Сами творят, а нам нельзя! Так, Яша? – возмущалась она по дороге из школы, глядя на меня полными слёз глазами. – Еще и отлупили… Весь зад распух!
– Галя, мы с тобою что-то неположенное натворили. Мои родители вообще молчат. Мне стыдно. Лучше бы поколотили!
– Эх ты! – отвернулась она от меня.
– Мы уезжаем! – крикнул я ей вдогонку.
– Мы тоже, через неделю! – сказала она и, подбежав, обняла за шею и поцеловала так, что шапка свалилась с головы.
Через неделю, не попрощавшись, они уехали на станцию Куберле. А мы в конце марта уехали в село Потаповка, где нас ждал мой дядя Александр с молодой женой.
[1] (Вернуться) О Боже! Великий Боже!