Повесть в рассказах
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2018
|
ПРОЗА |
Выпуск 79 |
Вячеслав СУКАЧЕВ (ШПРИНГЕР)
/ Москва /
Дом
Повесть в рассказах
Родился в 1945 г. в селе Белое Мамлютского р-на в Казахстане. Служил на Дальнем Востоке. Стихи писал со школьных лет. Всего издано более 25 книг. Издавался в Польше, Германии, Чехословакии, Болгарии, Латинской Америке, снято более десяти короткометражных фильмов. В 2000–2011 гг. – главный редактор журнала «Дальний Восток». С 1976 г. – член Союза писателей СССР (России). Заслуженный работник культуры Российской Федерации. Член жюри Национальной литпремии «Большая книга».
Глава «Шкет»
1
Задыхаясь, потея, Парамошкин толкал комод, который со страшным скрипом неохотно полз поперек половиц, безжалостно сдирая с них последнюю краску.
– Вот та-ак, вот та-ак! – злорадно повторял Парамошкин, и ему, как эхо в лесу, с той же озлобленностью вторила жена:
– Давай! Давай! Давай!..
Их сын, которого во дворе звали Шкетом, сидел на кухне за столом, наблюдая за действиями отца круглыми равнодушными глазами. Низкорослый, худенький, он казался младше своих двенадцати лет и лишь тяжеловатый, неподвижный взгляд серых глаз противоречил его внешнему виду.
– А ты как думала: вот та-ак! – потел Парамошкин.
Было около двенадцати часов дня. Веселое солнце заглядывало в комнату через балконную дверь. На кухонном сливе сидели голуби, щурясь на ослепительном свету и лениво растягивая мягко закругленные на концах крылья.
– Не тро-ожь! – пронзительно закричала мать Шкета, когда Парамошкин взялся было за трюмо. – Я на свои деньги его покупала…
– А пила-ела ты на чьи? – в нерешительности остановился Парамошкин, облизывая бледные, пересохшие губы. – Ты на мои деньги пила и ела, понятно?! – определился Агдам, как звали его все во дворе. – На мои кро-овные, вот этими руками заработанные…
Парамошкин взялся за трюмо и развернул его на тонких, хрупких ножках. – Вот так, ёшкин корень, будет вернее.
Левзея (Елизавета Зиновьевна), маленькая, нервная, птицей слетела с тахты, на которой сидела до сих пор, и сзади сильно толкнула мужа в спину. Парамошкин, не ожидавший такого коварства, споткнулся и растянулся на полу.
– Вот тебе трюмо! – вскрикнула Левзея. – А вот тебе и «ёшкин корень»! – сухонькими кулачками била она его по спине.
– Ах ты, кур-рва! – ворочался на полу Агдам. – Да я же тебя в порошок…
Наконец, он поднялся и, тяжело дыша, смахивая тонкие, липкие от пота волосы со лба, решительно двинулся на жену.
– Та-ак, – почти удовлетворенно протянул он, – счас я тебя маленько учить буду!
2
– Не трожь! – неожиданно выбежал из кухни Шкет и ершисто встал впереди матери. – Не трогай маму!
– От-то-то-то! Защитничек выискался, – растерянно остановился Парамошкин, глядя на бледного, с закушенной нижней губой сына. – Тебя, сморчок, не спрашивают, так ты и не вскакивай. Ясно?! А то и тебе достанется на орехи, – Агдам постепенно свирепел от собственных слов. – Брысь! Кому я говорю?
Но Шкет твёрдо стоял впереди матери и с ненавистью смотрел на отца.
– Ага, ты та-ак, – Парамошкин шагнул, намереваясь схватить сына за воротник клетчатой рубашки, но тот ловко увернулся, а Агдам вдруг почувствовал нестерпимую боль чуть выше большого пальца правой руки. Он рванул руку к себе и близко поднес к глазам: две полукруглые скобки от зубов медленно наливались кровью, прокушенная кожа заметно вспухала. – Ты что это, ёшкин корень, наделал? – почти испуганно спросил Парамошкин сына.
– Не подходи-и! – задушенно прошептал Шкет и только тут разглядел Агдам его мертвенно-бледное, узкое лицо, с капельками пены в уголках длинного, мальчишеского рта. И столько недоброй решительности было в его блестящих от злобы глазах, что Парамошкин смутился и отступил.
– Ладно, – прохрипел он, уничтожающе разглядывая переносье жены, – потом поговорим за все хорошее… Пото-ом…
Он повернулся и пошел на кухню, по пути с удовольствием поддев пинком попавшегося навстречу кота Пуфика. Кот, отлетев в угол, коротко мяукнул и вздыбил черную, лоснящуюся от сытости шерсть. Вместе с Левзеей и Шкетом он ненавистно посмотрел в узкоплечую спину Парамошкина.
– Ф-фу, изверг! – перевела дыхание Левзея. – Как не похмелится, так прямо с ума сходит, паразит.
– Так ты бы купила ему похмелиться, – хмуро сказал Шкет. – А то сама же и доводишь…
– Не твое дело, понял! – привычно кричит мать и принимается устанавливать трюмо на место. – Мал еще указывать, как мне жить надо. Лучше скажи, почему опять на тебя Степан Степанович жалуется? Ты какую собаку на чердак заволок? Зачем она тебе там сдалась?
Шкет равнодушно смотрит на мать, потом молча поворачивается и уходит в прихожую.
– Куда это ты настрополился? – подозрительно спрашивает его Левзея.
– Пойду, погуляю…
– Хлеба купи.
– Деньги давай.
– Деньги, – ворчит Левзея. – Где они, деньги… Вон, сдай бутылки и купи, да еще пшена надо бы взять и пачку маргарина, а то на обед совсем жрать нечего…
3
На улице ясно и тепло. Плывут по глубокому, синему небу перекрещенные следы реактивных самолетов, да медленно кружится одинокий ястребок, едва видимый с земли. К универсаму подъехала грузовая машина, и двое рабочих стали забрасывать в кузов пустые ящики из-под фруктов. Возле подсобки вино-водочного магазина одиноко маялся Закидушка. В песочнице возился с машиной рыжий Славка: надувал щеки, гудел, толкая перед собой игрушечный грузовик, набитый всякой ерундой…
4
Из десяти бутылок приняли девять, высунув в окошечко блестящие, серебристые монеты.
– А почему не все принял? – привычно начал канючить возмущенный Шкет.
– Иды отсуда! – недовольно фыркнули из окошечка.
– Никуда я не пойду, – сразу обозлился Шкет. – Отдавай тогда мою бутылку…
– Н-на! – бутылка с грохотом вылетела из окна.
Шкет внимательно осмотрел сколотое горлышко и сунул бутылку обратно в окно.
– Это не моя… Отдай мою, целую, – потребовал он.
В окошечке появились смоляные усы и злые кавказские глаза:
– Ты чэго хочеш, да-ра-гой?
– Бутылку мою отдай.
– Давай дэньги назад, забырай свой посуда. Нэльзя такым дэтям бутылка сдавать…
Шкет живо схватил бракованную бутылку и отступил от окна, недовольно проворчав в ответ:
– А обманывать дэтэй можно, да?
– Ти-ы кто такой! – врезалась в окошечко, словно в портретную раму, огромная, курчавая голова. – Ти-ы мэлицыя, да? Зачэм тогда болтаешь?
Шкет выскочил на улицу, огляделся по сторонам и опустил бутылку в хозяйственную сумку.
– У-у, паук жирный, – проворчал он, пиная бумажный стаканчик из-под мороженого.
5
Возле подъезда на скамеечке сидела Будьласка. Пересекая двор, Шкет угрюмо поздоровался с нею, зло подумав про себя: «Ишь, усищами шевелит, уже знает, что мои опять воевали».
– Ты в хлебный? – с приторной вежливостью спросила жена дворника, поглаживая пальцами бородавку на щеке.
– В хлебный.
– Будь ласка, посмотри, черный хлеб завезли или нет?
На качелях каталась толстушка Лада с книгой на коленях. Шкет не удержался, спросил:
– Пироженку хочешь, Гланда?
– Что? – переспросила Лада.
– Пироженку, говорю, с голубиным пометом хочешь? – Шкет стоял и смотрел ей прямо в глаза.
– Дурак и не лечишься, – вздохнула Лада.
За три рубля шестьдесят копеек он взял буханку черного хлеба, почти десятка улетела за пшено и столько же – за маргарин. Поэтому когда он вошел в магазин «Кулинария», у него в кармане не было ни копейки, и, тем не менее, Шкет попросил взвесить облюбованный им говяжий мосол. Продавщица тетя Валя кинула кость на весы и, мельком взглянув на стрелку, сказала:
– Семь девяносто три.
– Тетя Валя, отложите в сторону, – попросил Шкет. – Я сейчас деньги принесу…
– Морочишь мне тут голову, – рассердилась продавщица и швырнула кость обратно в ящик.
– Я же сказал – сейчас принесу, – нахмурился Шкет, замечая «свою» кость в общей куче.
– Вот когда принесешь, тогда и разговаривать будем, – отрезала тетя Валя.
«Вот бы кнопку тебе подложить, – равнодушно подумал Шкет, – чтобы ты на одной ноге попрыгала…»
Он вышел из магазина, усиленно соображая, где взять восемь рублей.
6
След от самолета давно растаял. Кто-то огромный, невидимый из-за этого людям, смотрел на землю единственным, ослепительно-ярким глазом. Шкет попробовал встретить его взгляд своим и не выдержал – его ослепило, веки сами собой сощурились, и на мгновение наступила мгла. Когда он открыл глаза – солнце продолжало светить, над крышами летали голуби, из первого подъезда к давно насиженной скамейке с трудом ковыляла Бауля.
– Здорово! – с невольным уважением прошептал Шкет.
7
Он долго выбирал и, наконец, остановился на мальчишке лет девяти. Заступив ему дорогу к будке с мороженым, Шкет вытащил из кармана пуговицу и строго спросил:
– Хочешь получить?
Малец от удивления открыл рот и попятился.
– Ну, хочешь или нет?
– Зачем она мне? – мальчонка озадаченно смотрел на обыкновенную, черную пуговицу с четырьмя дырками и немного сколотым краешком.
– Если не понимаешь, то лучше помолчи! – нахмурился Шкет. – Думаешь, это обыкновенная пуговица?
– А какая? – живо заинтересовался малыш.
– Такая… Ты космонавта Редькина знаешь?
– Редькина? Зна-аю…
– Врешь! Его еще никто не знает. Он – засекречен. Мой друг, между прочем… А это его пуговица, понял! Когда-нибудь…
– Что? – понизил голос малец.
– Тебя как зовут?
– Володя.
– Когда-нибудь, Вовка, вещи Редькина будет международный комитет по космонавтике собирать… Ясно? А у тебя вот эта пуговица… Соображать надо, Вова, ты уже большой.
– Я в отпуск с мамой ездил, – на всякий случай сообщил Вовка, в самом деле загорелый, с выцветшими под южным солнцем длинными волосами.
– Ну, так как – берешь? – Шкет подбросил пуговицу на ладони.
– А за сколько?
– У тебя там чего? – Шкет кивнул на крепко стиснутый Вовкин кулачок.
– Вот, – малец разжал кулак, и Шкет увидел аккуратно сложенную новенькую десятку.
– Я хотел за пятнадцать, – вздохнул Шкет. – Ну да ладно, тебе за десятку отдам…
– Спасибо, – тихо поблагодарил Вовка и грустно покосился на будку с мороженым.
8
Шкет повеселел. Он даже пошутил, проходя мимо толстушки Лады:
– Эй, Гланда, – окликнул Шкет, – у тебя вся спина сзади.
Лада неуклюже завертелась на качелях, довольный Шкет пошел дальше. И тут ему навстречу – Хороший Мальчик Боря из 77-й квартиры. Был он на два года старше Шкета, но уже носил хорошо отутюженный костюм и белую рубашку с галстуком. Его круглое лицо с гладко прилизанными волосами и маленьким, прямым носом, как бы говорило всем: смотрите, какой я правильный, какой я совсем-совсем хороший…
– Эй ты, крокодил в галстуке! – остановился, пристально разглядывая нарядного подростка, Шкет. – Давно приехал с Канар?
– Не твоего ума дело, – нахмурился Хороший Мальчик Боря. – Иди своей дорогой…
– Жалко, грязи нет, – огляделся Шкет. – Я бы тебе галстук быстро уляпал.
– Н-но, сопляк! – угрожающе повернулся к нему Хороший Мальчик Боря. Однако Шкет и не думал отступать: он твердо стоял на месте, исподлобья разглядывая вечного своего противника.
– А хочешь, я тебя песком уделаю? – спокойно спросил Шкет и решительно шагнул к песочнице, в которой сидел на попе рыжий Славка и во все глаза разглядывал мальчишек. – Сейчас я это устрою…
– Т-ты! Псих припадочный, – настороженно ответил Хороший Мальчик Боря и медленно, через силу, пошел в сторону.
– Струсил, гад!? – захватив горсть песка в одну руку и размахивая сумкой с продуктами в другой, побежал за ним Шкет. – Стру-усил, пижон вонючий…
Хороший Мальчик Боря пошел быстрее, потом еще быстрее и, наконец, побежал, придерживая рукой болтающийся галстук. Шкет, не очень-то и догонявший его, швырнул вслед горсть песка и остановился.
– Это что же ты делаешь, паразит? – зло закричала с балкона 56-й квартиры Молодая Пенсионерка.
– А ничё страшного, – добродушно прошамкала со скамейки у подъезда Бауля. – Этакий-то конь и от мальца бегает.
– Хорош малец, – проворчала усатая Будьласка. – Бандитом растет этот ваш малец. В папаньку пошел – такой же малахольный… Ни души у него, ни сердца, любому надерзить готов…
9
Светило солнце. И на Америку, и на Россию – одно. Тёплое и для рыжего карапуза Славика, и для бабушки Ульяны из 8-й квартиры, для удобства прозванной во дворе Баулей… Светило это теплое, это яркое солнце, одинаково щедрое ко всем, ничего не требуя за то, что всему земному даровало Жизнь: не росло бы без него ни былинки в поле, ни ёлки в лесу, ни рыбы в море, ни птицы в небесах. И даже возомнивший себя властелином всего этого разнообразия жизни на земле – человек, не вызрел бы без его чудотворного тепла и присмотра…
А в доме напротив сидела на балконе древняя, седенькая старушка и на блестящих под солнцем спицах вязала бесконечно длинный, черный шарф.
10
Оставив дома хлеб, маргарин и пшено, Шкет незаметно для матери выскользнул с хозяйственной сумкой на лестничную площадку и по ступеням побежал наверх. На пятом этаже он остановился, внимательно прислушался и решительно полез по металлической лестнице на чердак.
Не без труда приподняв тяжелую, металлическую крышку люка, он уперся в нее плечами и спиной, постепенно поднимаясь со ступеньки на ступеньку. Забравшись на чердак и захлопнув крышку за собой, Шкет вновь прислушался, и лишь затем негромко посвистел. На его свист тотчас откликнулись: радостное повизгиванье послышалось из угла, а следом за ним неясный шум и жалобное попискиванье… Шкет широко заулыбался, глаза у него потеплели, разгладилась вертикальная складка на мальчишеском лбу.
– Кукла! Кукла! – ласково позвал он и пошел в тёмный угол.
Кукла, встречая Шкета, сдержанно помахивала хвостом, внимательно разглядывая его умными, чёрными глазами.
– На, Кукла, возьми! – Шкет протянул ей огромный мосол, с удовлетворением отметив, что щенята немного подросли и уже реагируют на его голос. – Как тут твои обормоты поживают?
Кукла осторожно прикусила кость, несколько мгновений подержала её на весу и опустила на пол.
– Ешь, не стесняйся, – засмеялся Шкет. – А я пока твоих цюциков посмотрю.
Кукла, словно бы поняв его, прилегла на обвислый, с большими красными сосками живот, понюхала кость, и безо всякой жадности принялась вгрызаться в неё.
– Ну, карапузы, ну, славные, – Шкет по одному доставал щенят, целовал в теплые мордашки и усаживал к себе на колени. – Не бойтесь, тут вас никто не найдет, тут вы, как дома…
Кукла тихо грызла мосол, изредка стукая хвостом по земле. Прежних ее щенят, еще полуслепых, нашел под ящиками из-под вина Медвежья Кровь и утопил в ведре. Вначале Шкет хотел поджечь его магазин, но вовремя вспомнил, что тогда мать останется без работы – она в магазине мыла полы. Но зато уже раз пять подряд меняет торгаш с красной рожей проколотые колеса своей машины и будет менять еще…
– Ты будешь Мститель, понял? – говорит Шкет самому крупному щенку с белой полоской на лбу. – А ты – Справедливый, – берет он второго за шиворот. – Тебя назовем Верный, а тебя – Дружок, – щедро раздает Шкет имена и радостно улыбается ворочающимся у него на коленях трогательно-беззащитным, пахнущим молоком щенкам.
11
В слуховое окно заглянуло солнце. В его лучах засияли невидимые раньше пылинки, заискрилась слюдяными блестками паутина, и от этого сразу веселее стало на чердаке. Положив голову на вытянутые лапы, бездомная собачка Кукла внимательно смотрела на то, как возится с ее щенками человек. Она-то хорошо знала, что душа и сердце у него есть.
Глава «Хороший мальчик Боря»
1
По радио пропикало восемь часов утра. Ржавое осеннее солнце заглянуло в комнату, уютно устроившись на крыше соседнего дома. От молочного магазина отъехала машина, загремев пустыми бидонами. Внизу надсадно кашлял широкоскулый дворник Степан Степанович: было слышно, как его метла скребет сухой асфальт, сметая в кучу нападавшие за ночь листья.
– Бо-оря, вставай! – в который уже раз окликает из соседней комнаты мама.
– Встаю-ю, – в который раз лениво отвечает ей сын.
В квартире стойкий запах перегретого утюга постепенно уступал место аппетитному дурману жарившихся блинов. И в самом деле – пора было вставать…
Умытый, расчесанный на прямой пробор, пока еще в майке и спортивном трико, Боря сидит за кухонным столом и с аппетитом уплетает блины, по очереди макая их в блюдечки со сметаной, растопленным медом и клубничным вареньем. Мама в это время собирает его портфель.
– Борик, ты не забыл, у тебя сегодня школьный Совет? – напомнила Ангелина Вениаминовна, маленькая, хрупкая женщина с большими, выразительными глазами на подвижном лице. – Надо проследить за выпуском вашей классной газеты, организовать сбор макулатуры и выбрать ответственного в кружок «Дети – друзья природы!» – старательно перечисляет она, заглядывая в бумажку. – Еще тут написано, что надо «Охватить Парамошкина»… Это какого, Боренька, Парамошкина, нашего что ли?
– А какого ещё? – с полным ртом едва выговаривает Боря.
– Задача, – неодобрительно покачала головой Ангелина Вениаминовна. – Ну и, наконец, музыкальная школа…
2
И вот Боря в последний раз поправляет галстук перед зеркалом, мама смахивает с его костюма невидимые пылинки, целует в щёку и открывает входную дверь.
– Не забудь пообедать в буфете, – наказывает она напоследок. – И, ради всего святого, обязательно возьми себе горячее.
– Хорошо.
– И пей яблочный сок, но ни в коем случае эту дурацкую колу или фанту.
– Обязательно…
– Пожалуйста, не ввязывайся в ссоры, – кричит ему вслед мама, и потом внимательно слушает стук его каблуков по всем ступеням нижних этажей. Когда эти звуки стихают, Ангелина Вениаминовна опрометью бросается в комнату, срывает со стены бинокль и выскакивает с ним на балкон.
– Доброе утро, Степан Степанович, – вежливо здоровается Борис и терпеливо слушает ответ дворника. – Спасибо, Степан Степанович, я постараюсь…
– Борис, ты опаздываешь! – кричит с балкона мама.
Он отдёргивает рукав и видит, что действительно времени у него в обрез – только-только добежать до школы.
– Там, в портфеле, – кричит Ангелина Вениаминовна, – я завернула тебе пирожки с маком и кусочек сыра. Это ты можешь скушать после четвертого урока.
– Хорошо, – Борис прощально взмахивает рукой, желает Степану Степановичу здоровья, и спорым шагом пересекает двор.
– Отличный парень! – уважительно говорит ему вслед дворник. – Сразу видно, что он из хорошей, интеллигентной семьи.
– Еще бы! – раздается у него над головой хриплый голос Любовь Васильевны. – Мамочка – художница, папочка – артист…
– Ну и что? – Степан Степанович поднимает голову и неприязненно смотрит в заплывшие жиром глаза женщины.
– А то, что мы ещё будем посмотреть, что из него выйдет, – она ожесточенно встряхнула снятый с дивана плед, и чуть ли не на голову дворника полетели пробка от вина, конфетные бумажки и сломанные сигареты.
– Ты куда трясешь, зар-раза!? – рассвирепел Степан Степанович. – Тебе лень на улицу выйти!
– Закрой хлеборезку! – рявкнула на него Любовь Васильевна и хлопнула балконной дверью.
– Тьфу на тебя! – сплюнул в сердцах Степан Степанович. – Морду отъела – за три дня босиком не оббежишь…
3
С балкона 77-й квартиры поблескивали линзы девятикратного бинокля, в который Ангелина Вениаминовна проследила за тем, как её Боря миновал хлебный магазин, пересек стадион и скрылся за углом родной школы. У Ангелины Вениаминовны появилась небольшая пауза минут в пять-семь – столько времени необходимо Борису, чтобы добраться до своего класса по внутренним коридорам. Она бросилась на кухню, торопливо перекусила оставшимися после трапезы сына блинами, налила себе кружку крепкого чёрного кофе, и успела на балкон к биноклю как раз в тот момент, когда Борис сел за стол и открыл портфель.
– Боже, Борис, алгебра в другом отделении, – прошептала она сыну, видя в бинокль, что он наощупь разыскивает в портфеле учебник, и счастливо улыбнулась, когда Борис, словно услышав её, тут же достал нужный учебник.
4
Еще до большой перемены Борис проставил в своем списке два жирных красных крестика: газета была выпущена и назначен ответственный в кружок «Дети – друзья природы!». За школьный Совет он тоже не волновался. Самым трудным было – «охватить» Парамошкина…
– Не забывай, Парамошкин, ты учишься в гимназии! – строго и наставительно говорил Борис на школьном Совете. – И мы просто не позволим тебе позорить наше учебное заведение…
Парамошкин молчал, низко опустив узкое, клиновидное лицо.
– Не добивайся, чтобы мы применили к тебе крайние меры – тогда будет поздно, – нахмурился Борис и тут же нахмурились все члены школьного Совета. – Пока еще мы за тебя боремся…
– Чё, делать больше нечего? – едва слышно прошелестел сомкнутыми губами Шкет, неприязненно разглядывая носки своих разношенных ботинок.
– Что ты сказал? – строго спросил Борис.
– Что слышал…
– Исключить его! – потребовала Валя Ничегошкина, заместитель Бориса по воспитательной части. – Сколько можно терпеть?
– Исключить? – Борис тронул аккуратный узел галстука. – Исключить никогда не поздно. И очень просто это – исключить! А я думаю, что за Парамошкина надо бороться!
Заседание продолжалось, и когда большинством голосов решено было за Парамошкина «бороться» – Борис проставил в своем списке самый большой и самый жирный крестик. Крестик этот разглядела в бинокль мама, Ангелина Вениаминовна, и со вздохом сама себе сказала: «Осталось еще три».
5
Борис широко шагал по тротуару и пожилые люди, не выдерживая, оглядывались на него: так он был ладен и пригож в хорошо сидящем на нем костюмчике, в дорогих туфлях на среднем каблуке, голубенькой импортной рубашке и галстуке, со вкусом подобранном в тон костюму. Аккуратная прическа и выражение круглого Бориного лица – все говорило о его исключительной правильности, о хорошо развитом сознании собственного достоинства и значимости его персоны. И если Боря широко шагал по тротуару, то сразу видно было, что в данный момент иначе идти он просто не имеет права, что именно так он и должен идти в это время и в этом месте. При всем при том, Боря не забывал посторониться, пропуская старших, в одном месте помог малышу сесть на велосипед, в другом – поднял и подал старушке выпавшее из авоськи яблоко. А подав, опять же, не стал выжидать благодарности, вежливо раскланялся и поспешил дальше.
Спешил же Боря в музыкальную школу, где наконец-то должен был проставить в свой список последний крестик. Музыкального слуха у него, увы, не было, но Ангелина Вениаминовна решила, что её сын непременно должен вызубрить нотную грамоту и одолеть хотя бы азы музыкального искусства. И Борис три раза в неделю ходил в музыкальную школу, барабанил по клавишам, ставил в список крестик и с сознанием выполненного долга возвращался домой.
Сразу за ювелирным магазином Борис облегченно вздохнул, слегка ссутулился и укоротил шаг: теперь он был в «мертвой зоне», которая не просматривалась с балкона 77-й квартиры. Боря немного подумал, приспустил узел галстука и направился в музыкалку напрямик – через пустырь, пыльно доживавший остатние дни: на противоположной стороне строители уже начали забивать сваи. Он только вступил на пустырь, только сделал два шага по тропинке, как в глаза ему бросилась кучка незнакомых ребят. Сердце у Бориса сжалось, ойкнуло, он тревожно оглянулся, а ноги по инерции продолжали нести его в сторону незнакомой компании, которая слишком красноречиво столпилась вокруг какой-то жертвы: из-за плеч видны были только длинные, пепельные волосы…
Он шел и шел, видя себя почему-то со стороны – такой чистенький, такой аккуратный мальчик с галстуком и взрослым портфелем в правой руке. Впервые Борис пожалел о том, что этот проклятый пустырь не просматривается в бинокль с их балкона. Обреченно опустив голову, он поравнялся с незнакомыми ребятами, и вдруг сердце у него радостно забилось – мальчишки не обратили на него никакого внимания.
6
И вот уже всё позади: опасная кучка ребят за спиною, впереди сто метров пустыря и – спасительный тротуар, по которому ходят люди, а чуть дальше прохладная прихожая музыкальной школы. И в этот самый момент Боря слышит высокий, пронзительный голос:
– Вы, крокодилы! Вам попадёт!
Боря споткнулся и неожиданно для себя остановился.
– Только тронь! – кричит тот же голос и уже нет сомнений, что это Шкет. – Попробуй, тронь…
– Он еще грозит, щенок! Дай ему в дыхалку, – советует кому-то хрипловатый басок.
– Ой! – пронзительно вскрикивает Шкет.
Борис тяжело, всем корпусом поворачивается, и видит, как трое или четверо ребят лупят Шкета, передавая его друг другу по кругу. И опять это странное зрение со стороны: он видит себя бегущим к ребятам, медленно, как в кино, плывет по воздуху зачем-то отброшенный портфель, светит солнце и блестят паутинки бабьего лета… Всё остальное он чувствует уже самостоятельно, с ходу врезавшись в кучу ребят и решительно отталкивая от них Шкета…
От неожиданности мальчишки отступили, растерянно уставившись на галстук Бориса.
– Прекратить! – кричит Борис. – Подло и грязно втроем на одного! Так могут только провокаторы и трусливые люди!
Мальчишки от такого натиска неожиданно оробели, боевой пыл у них поугас, а кто-то не выдержал и виновато начал оправдываться:
– Ты его не знаешь, он сам – провокатор… Они вчера нашего Серёгу избили…
– Нет – знаю! – отрезал Борис. – Он в нашем дворе живет… Но если мы все начнем сегодня на подлость отвечать подлостью – завтра на земле останутся только подлецы!
– Ладно, братва, пошли, – сказал обладатель хрипловатого баска. – Этого мы уже поучили, а этот, видите, чокнутый – в галстуке ходит…
Никто возражать не стал, и ребята ушли, оставив Бориса и Шкета на пустыре одних.
7
– Ну и чё, думаешь, благодарить буду? – презрительно спросил Шкет, сунув грязные кулаки в карманы штанов.
– Вообще-то полагается, – ответил все ещё тяжело дышавший Борис.
– Не дождешься! – Шкет нервно дернул узкой головой. – Да и не просил я тебя вовсе, нечего было ввязываться…
Борис молча подобрал портфель и аккуратно отряхнул его от пыли. Потом достал носовой платок и протер лицо, огорченно покосившись на носки запылившихся туфель, а затем молча пошел своей дорогой.
– Ты чё? – не выдержал и закричал ему Шкет.
– Что такое? – оглянулся Борис, тоже изрядно удивленный.
– Чё ты ничего не говоришь? Даже жить не учишь?
– Ты вот что, – вдруг вспомнил Борис, – не забудь про то, что тебе сказали на школьном Совете. Это – очень серьезно, понял?
– Я чё, маленький! – скривился Шкет, поддёргивая штаны и удивленно разглядывая удаляющуюся спину Хорошего Мальчика Бори, только теперь по– настоящему осмысливая все то, что случилось с ними на пустыре.
8
Через полтора часа, вооруженный шестым крестиком в списке обязательных дел на день, Борис возвращается домой. Он тщательно поправил галстук, подтянулся и бодро вышагнул из-за ювелирного магазина, мгновенно поймав взглядом острый блеск цейсовской оптики старого бинокля.
9
День был теплый, щедрый на попискиванье синиц, воркотню голубей под карнизом, сдуру решивших, что лето вернулось и можно припеваючи жить дальше. Впрочем, клюнули на это тепло и старики во дворе, в полном составе собравшиеся вокруг стола и забивавшие «козла» в домино. То и дело слышалось громкое: «Ты почему мне отдуплиться не дал?», «А ты почему мой конец зарубил?». Старики ворчали, громко спорили, время от времени вскрикивая заветное: «Рыба!» или «Кончил!». Парамошкин, дня три уже державшийся без выпивки и вчера вечером даже позволивший себе заметить, что пьянство уродует человека, хмурился и не реагировал на привычную во дворе кличку – Агдам. На скамейке у подъезда одиноко сидел широкоплечий Закидушка из 50-й квартиры и грустно посматривал на трезвого Агдама.
Раскачивалась на качелях Лада из 27-й квартиры, а вечно одинокий Славик из 44-й, гонял на трехколесном велосипеде.
– Вы можете мне сказать, кем он вырастет? – спросила Молодая Пенсионерка, щурясь на рыжеголового Славика.
– А бес его знает… Бандитом, должно быть, – ответила Будьласка, усатая жена дворника.
– И чего он вам покоя не дает? Мальчик как мальчик, – удивилась Бауля. – Ещё, смотришь, в инженеры угадает, али куда повыше.
– Ну-у, уважаемая Ульяна Марковна, это уже чушь собачья! – гневно повела длинным носом Молодая Пенсионерка. – Чтобы инженер получился – надо воспитывать!
– Ги-ря! – в который уже раз кричал длинный, нескладный Якорь, вызывая белобрысого дружка Генку Попова из 16-й квартиры.
Подкатила черная «Волга» и из нее вышли Колосковы: отец, мать и Володька, прозванный во дворе Валетом.
– Ишь ты, – нервно передёрнулась жена Парамошкина, Левзея, – на государственной машине, как на своей.
– Конечно, она в администрации работает, – усмехнулась Молодая Пенсионерка. – Он у себя в кооперативе деньги лопатой гребёт… Нет, живут же люди!
– Как послушаешь вас, – вздыхает Бауля, но Будьласка договорить ей не дает:
– А ты не слушай, никто ведь не заставляет.
– И ещё эти, артисты да художники, тоже загребают, будь здоров! – смотрит на балкон 77-й квартиры обделенная всяческим вниманием мужа и природы Левзея. Она широко зевает, а зевнув, поспешно прикрывает рот круглой ладонью.
10
На балконе сидит Боря и читает книгу. Вечер у него свободен – занятия в бассейне через день, шахматная олимпиада открывается лишь через три дня и для расширения кругозора Ангелина Вениаминовна подобрала ему литературу о расцвете древнейшей цивилизации в Южной Америке. «Инки, первоначально индейское племя, – читает Боря, – обитавшее в одиннадцатых-тринадцатых веках на территории современной Перу…»
– Р-раскинулось море шир-роко, лишь волны бушуют вдали. Товарищ, мы едем далеко, подальше от нашей земли, – пропел на соседнем балконе инвалид Афганской войны Николай Иванович Сенивёрстов. Громко всхлипнула двухрядка с давно облупившимся лаком на деревянных крышках и неожиданно новым ремнем из кожзаменителя через плечо. – Т-товарищ, не в силах я вахту держать», – пел Николай Иванович, положив голову на двухрядку.
– Боже! Вернулся? – выбежала на балкон Ангелина Вениаминовна. – Борик, ступай в кабинет, здесь ты ничего не сможешь прочитать…
– Не слухай ты её, Борька! – вдруг резко сомкнул меха гармошки Николай Иванович. – Иди на улицу, гуляй, парень! Жизнь-то одна, Борька, а ты её за книжками так и не увидишь… Я вон без ног и то бегаю – во сне… Три десятка лет так-то вот по ночам развлекаюсь, – Николай Иванович усмешливо смотрит на смущенного Бориса, крепкими толстыми пальцами охаживая бока гармони. – А её, – он кивнул на Ангелину Вениаминовну, – слушай, да не всегда слушайся… Она, поди, сама детства не знала, а теперь и тебе не дает узнать. Э-эх, Борька! – Николай Иванович вскинул крупную, лысеющую уже голову, рванул меха. – Как родная меня ма-ать провожала, так и вся моя родня на-абежала…
Притихшие женщины на лавке, слушая такую родную и такую далекую уже (из самой юности) гармошку, жалобно вспоминали свою полузабытую и до конца не позабываемую никогда молодость. Вскинул лохматую голову Закидушка, разглядывая поющего Сениверстова. Продолжали играть в домино мужики за столом, но не стучали костяшками, а осторожненько приставляли одну к одной.
– Дрались по геройски, по-русски два друга в пехоте морской. Один парень был калужский, другой парень – костромской, – пел и пел Николай Иванович, чьи-то души веселя, чьи-то надсаживая, а то и раздражая…
11
И угасло солнце за городом. Процеженные лесами, вползали на поля туманы, подле молодого месяца уютилась крохотная звездочка. Пел на балконе инвалид войны, а в доме напротив, бессильно опустив руки с вязанием, сидела и горестно слушала бывшего фронтовика древняя седая старушка.
Ко-огда поют солдаты…