Беседа c Борисом Кушнером
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2017
|
КОНТЕКСТЫ |
Выпуск 78 |
Евсей
ЦЕЙТЛИН
/ Чикаго
/
Борис
КУШНЕР
/ Питтсбург
/
Свои и чужие
Из цикла «Откуда и куда. Писатели Русского Зарубежья»
Беседа Евсея Цейтлина
с известным математиком, поэтом, переводчиком,
публицистом, историком, философом Борисом Кушнером
Евсей Цейтлин. Начну с очевидного: эмиграция оборачивается для писателя разными гранями. С одной стороны – несет свободу: физическую и, зачастую, духовную. С другой стороны – нередко мешает творчеству: заставляет писателя мучительно менять профессию. И, случается, он замолкает надолго, порой – навсегда. Давайте и поговорим сейчас об этом. О реальных проблемах и ситуациях, о сложившихся и горьких писательских судьбах. Вы прожили в эмиграции почти 30 лет. Есть что вспомнить и о чем задуматься.
Борис Кушнер. Не берусь судить, можно ли назвать меня писателем сейчас, поскольку я неисправимый дилетант. Но вряд ли такой высокий титул был применим ко мне в момент отъезда. Моя семья покинула Советский Союз в конце февраля 1989-го. К этому моменту было опубликовано несколько десятков моих математических работ, включая монографию (переведённую на английский язык). Что же касается собственно писательства, то мой портфель был почти пуст. Первый мой сборник стихов составила Вера Свечинская – вдова моего товарища Аркадия Шапиро. И она же отпечатала несколько копий на большом компьютере, который, кстати, имел только один шрифт, да и тот содержал лишь заглавные буквы! Правда, за время нашего трёхмесячного странствия в США через Австрию и Италию мое «открытое письмо Шафаревичу» было опубликовано в Германии и в Израиле, а переводы Сонетов Шекспира – в Москве. Но всё это можно охарактеризовать, как хобби математика. Переводам Сонетов была, вроде бы, суждена долгая жизнь – неоднократные публикации, увенчанные недавним (2016 г.) включением в академический том Сонетов Шекспира (в серии «Литературные памятники»)… И всё-таки я эмигрировал как математик, а не как писатель. У математиков-эмигрантов, разумеется, есть свои немалые трудности, но языковый барьер здесь всё же не столь высок, а производная синуса она и в Африке косинус. И поскольку круг моего общения – особенно в первые американские годы – состоял в основном из математиков, у меня нет «перворучного» знания «горьких писательских» судеб. Здесь Вы могли бы рассказать гораздо больше. Через несколько лет после приезда стали завязываться связи с профессиональными литераторами, но все они к тому времени уже «состоялись». Кстати, писателей, с которыми я общался и общаюсь, легко перечислить по пальцам – поскольку я в своём роде мизантроп.
Е.Ц. Кажется, Ваша судьба в эмиграции оказалась счастливой. Вы себя в полной мере реализовали как математик. Да и поэтических сборников выпустили немало. Но это – взгляд со стороны. А каково Ваше внутреннее самоощущение: какими были эти долгие, стремительно – как всегда, в эмиграции – пролетевшие годы?
Б.К. Я смог заняться в эмиграции любимым делом – преподаванием разумного, доброго, вечного, чем, несомненно, является математика (в отличие от, скажем, «политических наук»). Я видел юные лица: мне удавалось зажечь огонь в глазах рассказом о красивом интеграле или о великих творцах науки. Что же касается сочинительства, то я словно раскрепостился: как будто спали невидимые посторонним оковы.
Не буду идеализировать здешнюю реальность – в ней много болезненного, неприятного, порою зловещего. Но, кажется, Черчилль сказал: демократия – отвратительная вещь, однако лучшего способа поддержания цивилизованного общества не придумано. Годы эти – Вы правы! – пролетели мгновением. Почти как в Танахе: «И служил Иаков за Рахиль семь лет; и они показались ему за несколько дней, потому что он любил ее»… Так и я полюбил жизнь в эмиграции. И была мне она не сестрой, как у Пастернака, но возлюбленной.
Е.Ц. В своей литературной биографии Вы обращаетесь к метафоре игры: «Образ жизни, как игры, знаком всем из литературы, да и собственный опыт ведёт туда же. Не зря говорят о «драме жизни», «трагедии жизни». Как будто каждый из нас на подмостках и руководит нами Всеобщий Режиссёр…» Может быть, это и есть формула счастливой жизни в эмиграции?
Б.К. Моя метафора уподобляет жизнь развивающейся драме, фабула которой, как и её исход, нам не известны. Мы, в меру нашей восприимчивости, сознаём настоящее; память, пока она есть, в какой-то степени позволяет владеть прошлым. Третья грамматическая категория – Будущее – полностью вне нашей власти. Непостижим Автор и Режиссёр этой Драмы. Можно также говорить о жизни, как о гигантской Симфонии. Малер ощущал себя инструментом, на котором играет Вселенная… Но, пожалуй, за меня лучше скажут два небольших стихотворения.
* * *
До излёта взора
Чайки над водой,
Солнце ре-мажора,
Моцарт молодой.
Над волненьем рощи
Пенные поля –
В небесах Настройщик
Тихо тронул «ля»…
19
июня 2006 г., Pittsburgh
*
* *
Глаза мои стали тусклы. –
Времени вес.
Меркнут в театре люстры.
За-на-вес.
И всё же шепчу упрямо,
Пишу, карандаш кроша:
«Кончается жизни драма,
Но как была хороша»!
13
июля 2009 г., Route 22, East
Е.Ц. В эмиграции Вы, по собственному признанию, обрели особое состояние души. Произошло чудо? «Расставание с Россией… оказалось крайне благотворным. Стихи стали приходить… почти каждый день, бывали дни, когда сочинялось несколько совершенно разных (настроение, метры, метафоры) стихотворений». Ваши поэтические дневники уникальны. Они растянулись на десятилетия. И, конечно, достойны осмысления.
Б.К. Да, это своего рода лирический дневник. Стихи приходят как бы сами собой, подчас чувствую: только что сочинённое стихотворение уже было где-то в этом мире, и я его только «подслушал». Конечно такое «само собой» имеет цену: короткая, но предельная концентрация утомляет душу. Работая в региональном кампусе университета, я был окружён природой. Университету, в частности, принадлежал обширный лес, на тропах которого я встречал и стада оленей, и стаи диких индеек, да и змея порой переползала тропу. Кстати, коллеги рассказывали о небезопасных встречах с медведями. На тропах леса появилось много моих стихов, некоторые пришли по дороге на работу через поле, сменявшее наряды с временами суток и временами года. Особенно «задевали» меня весна и осень.
Конечно, мне приходилось слышать упрёки в дилетантизме: нельзя, мол, сочинять, как Б-г на душу положит, надо работать над стихом и т.д. Надо, надо… Что же, «каждый пишет, как он слышит». В моём случае имеется неодолимый импульс, инстинкт, если хотите, самовыражения. По-моему, «поэт» – это вообще не профессия, это человек с особенным устройством души. И я невольно вздрагиваю, когда читаю в мемуарах известного автора советской поры: «В ресторане обедала группа из десяти поэтов». Ну, не ходят поэты «группами»… Каждый сам по себе. Отсюда ясно, что ни к каким «группам» я не примыкаю и, соответственно, никогда ни в какие литкружки, студии и пр. не ходил.
Е.Ц. У Вас много еврейских стихов. Причем, еврейство присутствует
в них не формальными приметами – иудаизм часто определяет суть Вашей поэзии. Вы
ощущаете глубину еврейской традиции, проходящей через века, особую философию праздников,
каждый из которых укрепляет нашу связь со Всевышним. И
Вы, конечно, сами не раз оглянулись назад, задумались: «Библия (…) оказала на
меня сильнейшее воздействие. В ней обнаруживались “неподвижные точки” европейской
культуры, образы, ассоциации, пронизывавшие литературу и искусство. Книга Книг проливала
свет на многое, что оставалось бы без неё неясным. Какого богатства духа нас лишали,
предлагая взамен марксистские прописи! С тех пор образы Танаха, порою просто парафразы
стали постоянно появляться в моих стихах. Иногда они приходили сознательно, иногда
внезапно, казалось бы, случайно».
Здесь прерву Вас, дорогой Борис: в нашем разговоре должна непременно возникнуть важная, хоть и болезненная тема. Вы – один из немногих поэтов «еврейского происхождения», который уверенно остался в иудаизме, не ушел от него. «В отличие от многих сверстников у меня не было проблем с национальной идентификацией. Я ощущал себя с незапамятных моих времён именно евреем, соединённым нитями – духовными и физическими – с Отцами, с Моисеем. Возможно, сказывалась и кровь: дедом по материнской линии моей бабушки Софьи Моисеевны был 4-й Любавический Ребе Шмуэль Шнеерсон». Между тем легко заметить: огромное число русских литераторов-евреев уходили и уходят в христианство. И тут, в общем, нечему удивляться. Русская литература выросла на идеалах и темах христианства, пронизана ими. Однако естествен вопрос к Вам: легко ли Вам, работая и живя в этом культурном пространстве, оставаться самим собой, быть русским и – одновременно – еврейским поэтом?
Б.К. Вы, в сущности, ответили на этот вопрос – обширной цитатой из моего эссе. Что добавить? Безусловно, я ощущал и ощущаю серьёзный диссонанс, внутренний дискомфорт, сочиняя стихи, особенно еврейского содержания, на языке культуры, которую не могу воспринять как свою. К сожалению, тут ничего не поделать. Меня научили играть на этом инструменте (а русский язык удивительный, великолепный инструмент). Остаётся утешаться тем, что на скрипке, рояле, флейте, кларнете можно исполнять самую разную музыку. У меня – надеюсь – иногда получается музыка еврейская. Припоминаю бесчисленные споры вокруг моей русскости/не русскости. Я спокойно объяснял: при полном уважении к русским, сам себя таковым не ощущаю. На моё «не ощущаю» следовали горячие, до белого каления доходящие инвективы. «Нет, ты так не чувствуешь, ты здесь родился, ты на этом языке говоришь… Россия – родина твоя» (почти по песне Вано Мурадели). Я удивлялся: разве кто-то может знать, что и как я чувствую, лучше меня самого?! И старался прекратить бесполезный спор. Безусловно, я родился в России. Но мои оппоненты явно имели в виду слово «Родина» с прописной буквы, а это гораздо больше, чем констатация места рождения. В русской литературе можно найти удивительные по мощи выражения строки, в которых живет подобное восприятие России – как Родины. У меня же отказывались признать полное отсутствие такого чувства. Отказывали наотрез, до крика. Причём именно и особенно соплеменники. Русские друзья практически всегда меня понимали и деликатно умолкали. Возможно, и они чувствовали неловкость, да в отличие от меня не могли высказать её. Например, когда известный поэт «еврейского происхождения» (еврейской внешности, еврейской манеры говорить настойчиво, чтобы не сказать назойливо с упором на прилагательное) повторял: «Я – русский поэт, я – русский поэт, я – русский поэт». Систематические осквернения могилы Пастернака в Переделкино – трагическое подтверждение уязвимости такой позиции. Войти родным в родной язык оказалось трудным делом. Признаюсь, я всегда избегал вмешательства в вопросы, тесно связанные с русским национальным самосознанием. Никогда не стал бы пушкинистом, не читал бы лекций о декабристах и т.д. «Еврейская линия» в стихах возникала у меня сама по себе, без всякого наперёд заданного намерения, скорее как внутренний императив. Трудно выбрать что-то для нашей беседы из огромного корпуса моих еврейских стихов, но всё-таки:
* * *
На тьму наложено вето –
Света.
Теперь никаких теней!
Приходит Время Завета,
Наступление Дней.
И тьмы бесполезны уловки,
О, как злодеи слепы!
Повсюду звон перековки
Мечей в орала, в серпы.
Веселье под Любящим Оком, –
Имеющий Душу, внемли!
Осанна Еврейским Пророкам,
Спасителям Звёзд и Земли.
25
декабря 2002 г., Pittsburgh
*
* *
Начальнику хора.
При появлении зари. Псалом Давида
Псалом 22(21),1
Но появления зари
Не пропусти, начальник хора. –
Созвездий лопнут пузыри,
И зазвенит твоя кинора. –
При появлении зари.
На вызов тьмы, чреватой злом,
На безнадежье поношенья –
Звучи, целительный Псалом,
Души бессмертной утешенье. –
На вызов тьмы, чреватой злом.
Мой Б-же, я в тоске, один. –
Зачем же Ты меня оставил
Цепляться за осколки льдин?
Я обречён, я – прах, я – Авель. –
Мой Б-же, я в тоске, один.
В слезах молю, услышь, узри.
Начальник хора, тон небесней!
Я оживу не хлебом, Песней, –
. . . . . . . . . . .
При появлении зари.
3 февраля 2000 г., Johnstown
*
* *
Душа, что роздана потребам… –
И пахло утро свежим хлебом,
И дымом – дом, очаг, обед.
Как лемехом, дробилось эхом
Названье тёплое Бет-Лехем –
. . . . . . . . . . .
Начало стольких наших бед.
29
марта 2000 г., Johnstown
…Евреи и христианство: еще один сложный и – простой – поворот темы. Сложный – потому, что сложна огромная «история вопроса», сложны вовлечённые чувства людей. Вспомним, например, прекрасные стихи Пастернака. Простой – потому что прямой линией через века проходят преследования, гонения евреев, издевательства над ними со стороны христианских церквей. Новый Завет содержит удивительные, чистой печальной поэзии страницы. Но без фундамента Танаха, называемого христианами Ветхим Заветом, религиозная концепция не состоится. Таково начальное неудобство новой религии, так называемого Нового Израиля, виртуального, выражаясь современным языком, образования, задумавшего вытеснить, заместить Израиль настоящий. (Не так ли Интернет сегодня начинает теснить реальность?) Неоднократно приходилось читать высказывания, да и слышать от собеседников: иудаизм – отжившая, примитивная религия, преодолённая посланием учителя из Галилеи. Многие речи и теории приводились в поддержку этой идеи. Восторгаясь красотами слога, изяществом логических построений, я всё-таки видел простую и резкую истину: а не Эдипов ли комплекс просвечивает сквозь все изыски? Не учит ли яйцо курицу? Что касается крещения евреев, то и здесь для меня всё сложно и просто. Сложно, потому что вовлечены душевные миры талантливых, тонких, попросту очень хороших людей. Мне приходилось близко наблюдать евреев-неофитов из круга вдохновенного проповедника, священника Александра Меня. Деятельность его по обращению евреев в (православное) христианство вызывала и вызывает у меня глубокое сожаление. Ещё один заблудший, одарённый талантом сын Израилев. Но не буду продолжать – жуткое убийство Александра Меня не позволяет. Относительно же еврейского крещения мой моральный ориентир опять-таки прям и прост: ощущаю в этом такую начальную непорядочность, что и объяснять неловко. Для тех, кого такое объяснение не удовлетворяет, напомню слова великого православного мыслителя Владимира Соловьёва: «Проходя через всю историю человечества, от самого ее начала и до наших дней (чего нельзя сказать ни об одной другой нации), еврейство представляет собою как бы ось всемирной истории». Родиться на этой оси и поддаться центробежным силам – какое падение!
Е.Ц. В эти годы Вы часто обращались к истории евреев в России. Вспомню, к примеру, Вашу большую работу, посвященную книге Семена Резника «Вместе или врозь?» Резник писал «на полях» двухтомника Солженицына «Двести лет вместе». И Вы тоже вступили в спор. Вообще Вы часто вступали в полемику с антисемитами. А какую роль антисемитизм сыграл в Вашей собственной жизни?
Б.К. Безусловно, я сталкивался с проявлениями юдофобства – на улицах, в магазинах, поездах… Что касается партийно-государственной политики в «еврейском вопросе», то мне повезло. В университет я поступал во время определённой отдушины. Бесчинства в отношении еврейских детей на приёмных экзаменах начались позже. К сожалению, в этих (назову вещи своими именами) преступлениях оказались замешанными и некоторые мои однокурсники. Они не были энтузиастами-ненавистниками, просто колебались вместе с линией партии. В профессиональной среде эта линия выражалась в не-приёме на работу, блокировании «еврейских» диссертаций, препятствиями в публикациях статей и книг.
Те же самые еврейские спорщики, о которых я упоминал, обычно приводили «неотразимый» аргумент: «Если бы мне не напоминали, я бы не чувствовал себя евреем». Горько было слушать эти признания духовного рабства, которые, кстати, подогревали и подогревают снисходительное, если не презрительное отношение к евреям у некоторых интеллектуалов (вспомним того же Шульгина с его книгой «Что нам в них не нравится»)…
Е.Ц. Еще в СССР многие узнали Вас по открытым письмам академику Игорю Шафаревичу: они гуляли в самиздате, их читали по радио «Свобода». Как известно, Шафаревич, который с предупредительной вежливостью здоровался с Вами в коридорах МГУ, был не только выдающимся математиком, но и, последовательным, убежденным антисемитом. И это ярко проявила его «Русофобия». Конечно, разубедить антисемитов, как правило, невозможно. Думаю, Ваши глубокие, страстные письма были нужны, прежде всего, соплеменникам. Тора говорит, что Всевышний посылает нам испытание антисемитизмом и для того, чтобы еврей не смог уйти от себя, не смог покинуть еврейский мир. Ситуация выбора, трудное осознание собственной миссии – это тоже будни духовной жизни еврея.
Б.К. Сен-Санс не публиковал при жизни свой искромётный «Карнавал», опасаясь: эта композиция отвлечёт внимание от его более значительных сочинений. У меня примерно такое же чувство в отношении упомянутой Вами публицистики. «Автор открытого письма Шафаревичу» – эти слова нередко были моим определяющим «титулом». В своём автобиографическом эссе я рассказал об обстоятельствах того давнего дела. Весной 1988 г. мне дали прочесть ходивший в Самиздате список «Русофобии». Шафаревич развивал концепцию «малого народа» и его зловещей роли по отношению к «народу большому». Естественно, с особым упором на Россию и её историю. Хотя формально «малый народ» не определялся в этнических терминах, всё изложение подводило к выводу, что «русский малый народ» – это почти исключительно, а духовно целиком – евреи. На российское еврейство, таким образом, ложилась тяжёлая ответственность за несчастья страны. «Русофобия» на меня особого впечатления не произвела, лишь огорчил уровень Шафаревича публициста, историка, социолога, совершенно не сопоставимый с его масштабом как математика. К сожалению, отложить пухлую машинопись в сторону не удалось. Тревожила растерянность еврейских друзей, очевидно, не находивших для себя аргументов. Наконец, я получил прямые просьбы ответить. Пришлось сесть за письменный стол и через несколько часов появилось Открытое письмо. Должен сказать, что на него горячо реагировали и многие мои русские друзья, коллеги. Конечно, появились возражения, причём особенно вздорные, на мой взгляд, с еврейской стороны. «Я бы написал(а) по-другому», «Вам его не переубедить» и т.д. Разумеется, никакого намерения «переубеждать» Шафаревича в моём случае не было и в помине. Недавняя кончина Игоря Ростиславовича глубоко меня опечалила. Это был совершенно незаурядный человек. Вспоминаю университетский трёхсеместровый курс линейной алгебры. Как же нам повезло – Михаил Михайлович Постников в первом семестре, Шафаревич – в остальных двух. Блистательные, неподражаемые профессора! (Шафаревич, кстати, оказывал несомненное внимание одной из наших однокурсниц.)
Вы, возможно, заметили, что я избегаю термина «антисемитизм», он и в моей публицистике появляется крайне редко. Слишком часто с лёгкостью употребляют это тяжёлое слово, тем самым с одной стороны его девальвируя, а с другой – сводя к ярлыкам сложные проблемы. Мне неизвестны конкретные антиеврейские поступки Шафаревича – «заваливание» диссертаций, блокирование книг. А ведь возможности были. Он проявлял внимание и предупредительность к любому собеседнику, будь то еврей или эллин. Да, его социо-политические труды в менее щепетильных руках могли (и могут) обернуться огромной бедой, с ними необходимо было полемизировать перед самой широкой аудиторией, отнюдь не ограничиваясь аудиторией еврейской. В последнем случае хотя бы и в попытке вернуть национальное самосознание уже упомянутым еврейским спорщикам. А поддерживать таковое вне рамок религиозной традиции нелегко. Впрочем, сегодня труды российских еврееведов, будь то Шафаревич или Солженицын, представляются мне отнюдь не магистральной нашей проблемой. Совсем не главной опасностью. Многое тревожит куда сильнее, в особенности ситуация вокруг и внутри Израиля. Здесь и зловещая тень почти ядерного Ирана, ИГИЛ и прочие прелести исламского мира, системное преследование (иного слова не подберёшь) еврейского государства европейскими странами, подлое поведение ООН, движение университетских «интеллектуалов», призывающих к бойкоту, санкциям и т.д. Полное энтузиазма участие «либеральных» евреев в таких оргиях – тяжелейшая вещь. В почтовой комнате моего собственного дома систематически появляются листовки организаций, вроде «Евреи за справедливость в Палестине». Во что выльется «палестинская справедливость» не видит только умственно ослепший. Проезжаю мимо очередной демонстрации в защиту невинных овечек из Газы. В первых рядах красуется пожилая идиотка (извините мой французский) с плакатом: «Не все евреи за Израиль». И если бы только «не за»! Против Израиля! А мерзавец Голдстоун с его клеветническим «отчётом»?! Безусловно, граждане Израиля имеют полное суверенное право самим решать свою судьбу. Безусловно, они видят всё изнутри, из гущи событий. Не осмеливаюсь приставать к ним с советами, но со своего расстояния ощущаю деятельность ряда левых и «правозащитных» израильских организаций, как психиатрическое заболевание, танец с факелами на пороховой бочке. Вот уж наказание Б-жье… Какой тут Шафаревич!
* * *
Евреи – споры, ссоры, гам,
Вагон сочувствия к врагам,
И все мы вместе –
В их перекрестье.
15
мая 2005 г., Pittsburgh
*
* *
Ужели взвешено
уже
Всё Царство до последних унций? –
Послы, министры, атташе,
Парламентарии-безумцы?
Ослов пустая болтовня,
Паяцы, важные, как дожи? –
Но Свой Народ средь бела дня
За что наказываешь, Б-же?
17
февраля 2000 г., Johnstown
Е.Ц. Что Вы скажете о литературной
жизни эмиграции? Читаю еще одно Ваше признание: «Начиная с 90-х годов прошлого столетия,
новые средства коммуникации, Интернет в особенности, подарили мне старших друзей,
общение с которыми безмерно обогатило мой духовный мир. Яков Хелемский, Иосиф Шварц,
Владимир Зак, Марк Азов… С некоторых пор предпочитаю виртуальный
мир реальному. С одной стороны электронная почта – мгновенный вид связи, вдобавок
не знающий географических границ. С другой стороны – с электронным письмом не связан
риск нежелательного вторжения в физический мир корреспондента… Виртуальность общения
скрадывает различия возраста, положения, жизненного опыта. Мир, вроде бы, виртуальный,
а вот возникающие отношения – самые настоящие»…
Знаете, Борис, Вы точно очертили реалии моей собственной жизни – сегодня мое общение с коллегами тоже происходит в основном в виртуальном пространстве. Но тогда возникает вопрос: а существует ли еще литературная жизнь эмиграции в ее традиционных формах?
Б.К. Мне трудно судить о литературной жизни эмиграции в целом, поскольку моё участие в этой жизни (объединения, встречи и т.д.) минимально. Знаю, что в традиционных формах живого общения авторов литературная жизнь существует в Нью-Йорке. В Сан-Диего активно работает литературный клуб «Кактус». Я и сам выступал с чтением стихов в Питтсбурге, Балтиморе, Сан-Диего, Нью-Йорке. Но, действительно, реальность заметно вытесняется виртуальностью. Как во всяком сложном явлении здесь можно видеть и плюсы и минусы. Однако начавшееся движение неостановимо. Мне, правда, удаётся избежать участия в социальных сетях, сам жаргон которых вызывает отторжение: каждый встречный называется «другом», Девятая симфония Бетховена – «песней» и т.д. Нет у меня и «умного» телефона, зависимость от которого уже напоминает эпидемию. Упрёк, что я просто «устарел», безусловно, приму.
Вместе с тем моя библиотека электронных книг далеко превзошла физическую и даёт доступ к изданиям, которые никогда бы иначе не попали мне в руки. Но жаль, жаль добрых старых книг, с потёртыми обложками, пожелтевшими страницами, с запахами клея и типографской краски… Увы.
* * *
Собранье электронных книг,
Теней умерших книг бумажных, –
Пустившись в плаванье однажды,
Находишь всё, что хочешь, вмиг.
И всё ж нахмуришься, жалея –
Убил клавиатурный лёд
Бумаги хруст и запах клея
И ветхий тёплый переплёт.
И вспомнишь вдруг из этой жали
Про книжку сказок дней иных,
Как руки бабушки дрожали,
Когда она читала их…
4
апреля 2017 г., Pittsburgh
Уникальная черта публикаций в Интернете – читатели без границ. Откуда только не приходили отзывы! А вот два удивительных случая из цикла «Нам не дано предугадать,/ как наше слово отзовётся». В эссе «Учитель» (памяти А.А. Маркова) я употребил прилагательное «апокрифический». Соответствующая цитата вошла в национальный корпус русского языка, как иллюстрация словоупотребления этого термина. В эссе об «еврееведческом» двухтомнике Солженицына есть небольшое рассуждение о языке писателя. Оно цитируется в Энциклопедии русского языка для школьников. И, кстати, думая о судьбах эмигрантской литературы, нельзя обойти вопрос о языке, об оторванности от метрополии, от океана живой речи. Не пишем ли мы на своего рода ладино, сохраняя – кто знает, может быть для будущих исследователей – архаичные формы русского языка? Сколько новых слов появилось! Судя по программам первого канала ТВ (только таковой мне здесь ограниченно доступен), по новым фильмам, изменилась сама музыка речи. Многие неологизмы кажутся уродливыми, но мне ли судить? Язык – живой организм. Словари пытаются уложить его развитие в какие-то рамки. Однако сколь часто приходится меняться им самим под натиском народа-языкотворца!
Е.Ц. Уходя в эмиграцию, погружаясь в неё, русский (или русскоязычный) писатель, тем не менее, не может проститься с Россией. Не буду задавать вопрос о «долгом прощании», притягивании и отталкивании – отвечу за Вас. Вашим стихотворением, оно публиковалось и в США, и в России:
* * *
Россия –
памяти ожог. –
Хоть свечи погасил я, –
Прошу Тебя,
еврейский Б-г,
Пусть выживет Россия.
Храни Россию у межи,
При резкой смене галса –
Прошу за всех,
кому там жить,
За всех, кто там остался…
Спаси простёртою рукой
И Тайною Шумера, –
И пусть придёт в Москву покой,
Достоинство и вера…
Б.К. Спасибо, что напомнили это стихотворение мая 1997-го. По его поводу известный российский филолог, прозаик и критик, профессор Московского университета Владимир Новиков писал: «Для истории отечественной религиозно-культурной мысли Ваше стихотворение «Россия – памяти ожог» означает необходимую и уникальную нишу. «Прошу Тебя, еврейский Б-г, пусть выживет Россия» – так до Вас в поэзии не писал никто, а тот, кто скажет после, должен будет дать ссылку типа «как Кушнер некогда сказал».
Признаюсь: никакой ностальгии именно по России у меня нет. Со времени отъезда там не был, да и не тянет поехать. Иногда оказываюсь там во сне – просыпаюсь в ужасе. Есть печаль по ушедшей молодости, по друзьям, по местам, где был счастлив… И, конечно, воспоминания бывают не всегда радостными. При моей импульсивной манере сочинения стихотворение часто оказывается мгновенной фотографией состояния души. Среди таких «фотографий» были и очень резкие, несправедливые. Они ранили меня самого. Отсюда и «Россия – памяти ожог». Конечно, желаю счастья и благополучия Бельгии, Франции, Канаде, Грузии – назовите страну. Но всё-таки Россия на особом месте в сердце – там остались друзья, родные, наконец, могилы. В кинофильме «Семь стихотворений» я читаю ещё одно такое «ожоговое» стихотворение:
* * *
Зарево над далью,
Тени – блок-посты… –
А по междушпалью
Редкие цветы…
Памятью опалой,
Вдоль болот-осок –
Шпалы, шпалы, шпалы… –
Щебень и песок…
Небо так высоко,
Звёзды высоки –
Камыши-осока,
Жалобы-гудки…
Ржавые кривые,
Звездопад дождём… –
Мы полуживые
По путям бредём…
Из росы горошин
В искрах свет-факир… –
Как же он заброшен –
Этот горький мир…
Тяжесть кирасирья,
Солнце на оси… –
Бедная Россия… –
Б-г тебя спаси…
3
июня 1996 г., Pittsburgh
Счастлив тот, кому довелось умереть там, где он родился.
Октябрь, 2017