Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2017
|
ПРОЗА |
Выпуск 78 |
Лёша с Мурой были коренными харьковцами, в отличие от своих родителей, бывших обитателей черты еврейской оседлости.
Они были сверстниками, и в один год окончили институты – она Харьковский стоматологический, а он, несмотря на то, что был евреем – авиационный, с «красным» дипломом.
После окончания они и зарегистрировали свой брак, так Мария Марковна Винницкая стала женой Леонида Зиновьевича Берестецкого.
Лёша получил направление в Сталинабад – столицу советского Таджикистана, и они уехали, оставив родителей, – это были патриархальные еврейские семьи, – безутешными.
Однако по прошествии трёх лет они вернулись, отработав по распределению. Они приехали не одни, а с двумя дочками-близнецами, родившимися у них там. И что удивительно, родившиеся в Средней Азии девочки были словно натуральными уроженками тех мест – смуглые, крепенькие, с длинными чёрными косами и блестящими тёмно-сливовыми глазами. Два маленьких тугих шарика или как называл их дед Маркус, отец Муры: «Мои дыньки!»
Щебечущее, непреходящее веселье заполонило квартиру Винницких, расположенную в глубине одного из старых дворов по Сумской, главной харьковской улицы. Дед Маркус, привыкший всего бояться и отовсюду ждать беды, только тревожно вздрагивал при взрывах детского хохота, сотрясавшего привычно-настороженную тишину еврейской квартиры.
«Ох, добром это не кончится», – бормотал он на идиш, чтоб никто его не понял. И сам тут же суеверно и плевался, и чурался, а потом Ему молился, чтоб отвёл зло, охранял и сберёг их всех…
Постоянное ожидание несчастья подкосило старого Маркуса, да так, что он и не заметил, как переместился в «другой» мир. Нет, он не умер, он просто стал существовать в «параллельном» мире, то есть стал сумасшедшим. Тихопомешанным слонялся он по мужскому отделению 36-й психиатрической больницы, по-народному называемой «Сабуровой дачей», «Сабуркой». Там он тихо и скончался от привычной для психбольных почечной недостаточности (из-за токсичности лекарств), то есть и телесно покинул этот мир.
Его жена Зельда (в русском варианте Женя) ушла «туда» раньше него, ещё до его помешательства, незаметно пересекла она «границу» во сне. Маркус тогда завидовал покойнице, призывая и на себя подобную смерть. «Она умерла как настоящая праведница, – беспрерывно-возбуждённо повторял он, – а мне видно не суждено, – уже плакал, – не удостоиться, грехов много…»
Лёшиных престарелых родителей забрал к себе в Москву старший сын.
Берестецкие обменяли родительские квартиры на одну хорошую, большую квартиру в центре, в харьковской «высотке».
К этому времени и у Лёши, и у Муры отладилось всё и профессионально. Казалось бы, наступил долгожданный покой в собственной семье, под надёжным кровом, где расцветали две восточных красавицы – Галина и Ирина.
И, действительно, прошло несколько благополучных лет…
Но, видать, недаром преждевременно печалился старый Маркус, недаром истово молился, словно провидел он ненастное Будущее…
У девочек постепенно совершался процесс превращения: «дыньки» созревали!
Тут-то и грянуло… С Ириной случился напугавший всех приступ: выгнувшись поначалу дугой, она потеряла сознание, а на молодой розовости губ появилась пена.
Мура хоть и была стоматологом, поняла всё. Но сама же уверила себя, что в пубертатном периоде, во время полового созревания – всяко бывает, и что ничего-то особенного не случилось, пройдёт.
И затаилась, как покойный отец, в ожидании несчастья. Она освободила свою Ирину не только от занятий физкультурой, но и от тенниса и изучения английского, от всего-всего, что могло бы хоть как-то спровоцировать приступ.
Мура не хотела, не желала замечать ни предвестников, которые переходили в некие эквивалентные состояния, ни иных, известных ей признаков ужасной болезни.
Только после второй атаки, она, по требованию мужа, повела девочку к врачу, который произнёс то, что ей уже было известно: эпилепсия!
Мура поменяла позицию по отношению к болезни дочери. Она рассказывала девушке, как в древности считали эту болезнь священной. О том, что ею болели святые и пророки. Что эпилептиками были и Магомет, и Юлий Цезарь, и Наполеон, и Достоевский… Она буквально внушала ей комплекс исключительности, чтобы хоть как-то компенсировать этот непреходящий ужас. После начала ежемесячных девичьих очищений приступы стали практически ежедневными! Девушка из боязни не покидала пространство комнаты, она страшилась, бедняжка, из неё выйти.
К кому только не бросалась Мура – к врачам, доцентам, профессорам; к травникам и гомеопатам; к снимавшим порчу и сглаз; к «дедам» и «бабкам», использующим заговоры и отливающим на воде; и даже колдуньям и ведьмакам… В те годы ещё не было армии биоэнергетиков, экстрасенсов и прочих, иначе бы и к ним умоляюще бросилась бы отчаявшаяся мать.
Скорее всё-таки её дочь сглазили, склонялась к этой мысли Мура. «Нельзя, нельзя было быть такими самонадеянно счастливыми!» – часто говорила это себе Мура, и то же она повторяла Лёше, даже не замечая при этом превращения мужа в глубокого старика. Несчастная, она не знала, на кого взвалить вину за свалившееся горе, и потому так же сильно, как хотела она исцелить дочь, так же хотела она найти виновников своей беды.
По настоянию какой-то из «бабок», что не бралась за лечение, пока девушка не будет крещена, она крестила свою дочь (пригласив священника на дом), попутно он и квартиру освятил. Однако и это не помогло, как и ничего вообще. Через десять лет изнурительной борьбы Мура опустила руки.
За это десятилетие цветущая Иришка превратилась в задыхающееся между приступами, худючее, «в чём душа и держится», с меловым цветом, как выражались врачи, «кожных покровов», существо. Самое дорогое в мире для Муры существо. Про вторую дочь и мужа она за это десятилетие и подзабыла. Хотя оставалась и хозяйкой, женой и матерью для Гали хорошей, но были они от неё столь отдалены, что как только случалось им уехать или даже просто выйти из дому на несколько часов, как она забывала о них. Наверное, потому, что они не нуждались в ней, они были здоровы.
А Галка окончила университет, и вышла замуж за своего однокурсника Диму, с которым как оказалось, она встречалась уже несколько лет. Приятный юноша Дима по матери был евреем, а покойный отец его был русским.
Муре некогда было и порадоваться за дочь, ей пришло в голову, что она одиноко несёт груз своего несчастья…
Галя же ушла жить в семью мужа, потому что был он единственным сыном, там ей пришлось немало хлебнуть по своей невесточьей доле.
Мура пропустила бы известие о беременности дочери мимо ушей, да подивилась неожиданному молодому блеску в Лёшиных глазах, когда, приобняв её за плечи, он кричал:
«Представляешь! У нас внук будет! Мальчик! На УЗИ пол определили! Представляешь!» Мура, конечно, была рада за дочь, но обрадоваться уже не могла.
И когда Галя попала в больницу, Мура не испугалась, какая из современных молодых женщин может родить, не побывав хотя бы раз «на сохранении». Такое уж поколение, нездоровое, чтоб не сказать – гнилое!
И не встревожилась она, когда её к себе вызвал лечащий врач, это тоже было в духе времени и ничего плохого не предвещало.
Но в отделении для беременных роддома… Это было вопиюще! Это было несправедливо, это было н е в ы н о с и м о! Этого просто не могло быть! За что? За какие такие грехи? Что? Что должны были сотворить они с Лёшей или их предки, богобоязненные евреи, чтобы зло обрушилось на её кем-то проклятых дочерей?! «Что?!» – вопила она, став посреди сквера, обратившись лицом вверх, к закатному небу. Подошла какая-то нищенка и что-то спросила, Мура не поняла её, да и понять бы не смогла.
– Почему? – снова закричала Мура, – почему я несчастная мать, одна дочь – эпилептик, инвалид первой группы, – задыхаясь, она размазывала по лицу слёзы, а другая – беременная, от рака помирает? Почему? Что сделали мои девочки плохого, и кому?! – уже выла она.
Она практически не помнила дальнейших событий того вечера, не знала, как к середине ночи добралась домой – с красными от слёз веками, со спутавшимися, вдруг поседевшими волосами, с опухшим лицом, расхристанная, распатланная, в порванном платье, обнажавшем ссадины на круглых коленках…
Она почти вползла и упала на пороге своей квартиры. Вышел не спавший Лёша и проснулась от нечленораздельной, прерываемой икотой, речи матери, и приковыляла в прихожую Иринка. И ничего не знающие и не понимающие, глядя на свою жену и мать, заплакали и они…
А чуть позже у Иры случился приступ. И это привело Муру в чувство.
Надо было жить, а ради чего Мура не знала, и знать уже не хотела.
Это раньше она считала, что для Ириши, чтоб облегчить участь несчастной дочери. Потому, видно и «просмотрела» Галку, да нынче, взглянув на мужа, ужаснулась тому, как выглядел он.
Получалось, что она их уже давным-давно «не видела», и потому сама была виновата в бедствии, что придавило их, всех.
О ребёнке, всё возраставшем и уверенно-в-себе толкавшемся в умиравшем теле дочери, она старалась не думать. Ведь не могла же она заранее ненавидеть его, как сейчас зятя. Ведь это его проклятое семя разрушило утробу её единственно здоровой дочери, он и был главным в и н о в н и к о м!
С Галей виделась она теперь ежедневно, иногда и по нескольку раз в день, подчас и в ущерб своему общению с Иришкой. Она словно бы заново знакомилась с дочерью. Не отрываясь, и одновременно боясь глядеть, смотрела она на свою дочь: вместо прежней полнощёкости – севшая на кости кожа лица; с каждым днём как будто больше затуманивались зрачки; мать отмечала частоту выдохов по сравнению с малостью вдохов, словно бы той не требовался воздух…
– Мамочка! – печально улыбалась дочь, – всё будет хорошо! Вот увидишь! Ты бы знала, какой Женька (так она звала ещё не родившегося мальчика), здоровый, ужасно бьётся!
Мура поджала губы, дескать, какой надоедливый ребёнок! Чтоб только сдержаться, чтоб со слезами не прорвалось: «Что же будет хорошо? Что-о?!»
Врач сообщил Муре, что придётся делать кесарево, для того чтобы спасти ребёнка. И она, тогда, впадая в бешенство, заорала:
– А моя дочь?! Вы что её спасать не думаете? Я знаю, вы на ней давно крест поставили! – рыдала она.
Врач попытался что-то сказать, но махнув рукой, смолчал.
Ребёнок, сытый донорским грудным молоком, тихо посапывал, а лежавшая Галя, излучавшая своей улыбкой какое-то, почти неземное сияние, говорила Муре.
– Вот видишь мама, я же говорила тебе, всё будет хорошо! Посмотри на внука, он у тебя с характером! – детская головка уместилась в длиннопалой кисти дочери, а сама она столь внимательно вглядывалась в сына, словно навсегда хотела запомнить. Муре пришлось сделать вид, что её одолел насморк…
Недолго, после рождения сына, прожила Галя, врачи только удивлялись, как ей удалось здорового ребёнка выносить, когда у неё уже имелись множественные метастазы.
Только теперь до Муры дошло, что дочь даже не догадывалась, а каким-то образом з н а л а обо всём! И когда говорила матери о том, что «всё будет хорошо», то имела в виду ребёнка, сына своего.
После этого открытия смирилась Мура с мальчишкой, её семья по-прежнему состояла из четырёх человек, зять, как и прежде, в расчёт не принимался.
Подошли времена, непонятно какие, то ли бегства, то ли массовой эмиграции.
И Мура с зятем тоже подали документы на переселение в ФРГ.
В Муре вдруг появилась невесть откуда взявшаяся уверенность, что в Германии Ирину обязательно вылечат. Да и Лёшу на «ноги поставят, а то в последнее время у него случалось, если не спазм сосудов головного мозга, так гипертонический криз или стенокардический приступ, какая-нибудь болячка его да одолевала!
Годы шли, разрешения они всё продолжали ждать, и Мура, даже не глядя на себя в зеркало, наблюдала себя как бы «со стороны»: женщина, больно смахивавшая на старушку, с исступлённым блеском в глазах.
Мура пошла на церемонию «первого звонка» в школу к внуку. Зять был там же, среди родительской толпы. Как обычно, были они порознь.
Когда нарядных детей развели по классам, Мура, приложив носовой платок к повлажневшим векам, подумала про уверенное Галино: «Мама, вот увидишь, всё будет хорошо!»
В школьных воротах она столкнулась с зятем, у которого были тоже покрасневшие веки, и они, внезапно, впервые, обнялись.
Дома растроганную Муру встретила тишина. В своей комнате, неподвижно, уткнувшись в подушку лицом, лежала Ира. Ну, как было не разбиться материнскому сердцу, потерявшей и вторую дочь?!
Пронзительно звонил телефон. Смятенная Мура, с нараставшей внутри, затоплявшей всё болью, машинально подняла трубку, чтобы хоть как-то заставить замолчать аппарат, бесстыдной своей трелью нарушавшим торжественно-мёртвую тишину квартиры.
Звонили из конторы, где в последние годы трудился Лёша, чтобы сообщить, что у него инсульт, и что он госпитализирован.
Ничего не соображавшая, и потому ничего им не ответившая Мура положила трубку, и бездумно-бессмысленно уселась в кресле у продолжавшего свой трезвон телефона. Она отключилась то ли в дрёму, то ли в забытьё, то ли ещё в какое-то непонятное состояние.
Но снова пришлось восстать: ей надо было похоронить дочь, и теперь она была необходимой мужу, и была нужна ещё мальчику (сватья была очень старой и не справлялась, а зять очень много работал, чтобы обеспечить семью).
Ирину похоронили рядом с сестрой. И теперь они, двойняшки, вместе и покоились на городском кладбище. Зять помог «пробить» могилку рядом, дав крупную взятку. И Мура была благодарна ему за то, что девочки её навсегда вместе, никто и ничто уже не разлучит их.
А Лёшу через месяц выписали из клиники, как выразился врач – домой, «долёживать». Муру он предупредил, что подобные больные могут умереть и через два часа, а могут лежать и годы! Сколько? То одному Богу ведомо.
Хоть Лёшу и подотпустило, но тело его осталось парализованным, а речь мучительно-нечленораздельным выговариванием слогов, словно у него во рту была каша.
Лёша лежал чисто выбритым, от его полных щёк шёл запах мужского лосьона. Для него жена стала всем – руками, ногами, взглядом и голосом… Его организм она изучила, почти как свой, и во многом, «подстраивалась» под него, чтоб удобней было.
Ведь был ещё Женя, который из школы приходил к ней, и с которым проходили её лучшие часы. Может быть, если бы не этот ребёнок, она бы сошла с ума или погрузилась в одно из тех отрешённых состояний, что бывает у тех, кто годами ухаживает за «хрониками».
Но в один из майских дней, тихой их с внуком идиллии, был положен конец…
Угроза появилась в виде отчего-то сияющего зятя, который даже не захотел стереть улыбку, ещё и в её доме?!
– Мария Марковна, – он помахал каким-то листком, – я получил разрешение на ПМЖ, в течение года мы с Женей и с мамой должны уехать!
– Как это? – изумлённо вопросила Мура, – что это? Какое ПМЖ?
– Разрешение на постоянное место жительства в Германию, на меня и мою семью, – об’яснял он ей всё, словно ребёнку.
– Женя уедет? – растерянно сказала-спросила она, – а я, а мы, как же, что же будет, а? Отчего нам ничего не пришло?
– Видите ли, Мария Марковна, – продолжал, уже против собственной воли улыбаться зять, он уже понимал неуместность своей улыбки, но поделать с собой ничего не мог, – мы с вами глупость совершили, ещё тогда в консульстве. Получилось, что мы с вами подавали документы, как разные семьи, как чужие, и попали, по-видимому, в разные федеральные земли, а следовало заявить, что мы – близкие родственники, что вы – Женина родная бабушка.
– Что же будет? Что будет-то? – повторяла она, хватаясь за бахрому скатерти.
Зять ушёл, уводя с собой внука, а Лёша из соседней комнаты бесплодно мычал, пытаясь привлечь её внимание.
Теперь каждый Мурин день пробегал быстро, точно год, потому что зятю дали только год на сборы.
Неожиданно, скоропостижно, как будто преподнесла неприятный сюрприз всем, (а на это она была большая мастерица) умерла сватья. Она хоть и была вечно старой, но казалась столь же вечно живой.
После её похорон состоялся у Муры с зятем, странный разговор.
– Мария Марковна, вам же известно, что в моём разрешении на ПМЖ стоят три фамилии, то есть в ФРГ могут въехать три человека. Увы, мама не дожила, – тут он высморкался. – Так что решайте!
– Что решать? – не поняла бедная Мура.
– Ну, чтобы вместо мамы вписать вас. Вы же бабушка моему сыну, и я смогу документально это подтвердить. Надеюсь, сейчас вы меня поняли?!
– А как же? – Мура только кивнула на дверь, за которой и не жил и не умирал Лёша.
– Это дело решаемое. Вы находите, к примеру, но могут быть и иные варианты, вы находите порядочных людей, нынче бедствующих. Оставляете им квартиру, а они за это досматривают Леонида Зиновьевича.
– Нет, нет, – отшатнулась Мура,– я не смогу его оставить, ведь самое страшное, когда от тебя отказываются близкие, предают тебя. Ведь только моя энергия и воля поддерживают его, страждущего. Нет, нет, – уже твёрдо сказала она, – пусть живёт! Пусть вот так, лежачим, мычащим, неподвижным, но живёт!
– Да я что, против что ли?! Я просто сделал вам предложение, вы его не приняли. Будем считать, что ни о чём мы с вами не говорили!
Несчастная Мура вернулась к своему несчастному Лёше, который часами старался что-то выговорить, а ведь она уже давно перестала вслушиваться.
Всё продолжалось как бы по-прежнему, так же Мура ухаживала за мужем, кормила, обтирала, обмывала… А «ум-подлец» тем самым временем подтачивал её уверенность в единственно правильно принятом решении. И эти её сомнения разрешились действием.
Протирая мужа тампонами с камфарным спиртом (для профилактики пролежней), Мура, вдруг с неожиданной силой вжала их на чувствительной строне тела. Лёша вскрикнул от боли. «Нет, нет, и ещё раз нет!» – яростно шептала она, как бы снова и снова отвечая зятю на его предложение.
Не хотелось Муре даже думать о зятевом плане, ан нет, постоянно мысли возвращались к нему. Да и как от Женюшки ей оторваться, ведь единственный свет в окошке! И его загасить! И всё из-за этого паралитика?!
Впервые, мысленно назвав так мужа, она точно отделила себя от него. А отделив, сделала ч у ж и м.
«Уж, если бы со мной такое случилось, то он бы не церемонился, непременно в “дом инвалидов” сдал бы!» – озлобляясь, думала она. Да ещё приходили на память поговорки типа: «Муж умер – вдова осталась, а жена померла – жених появился», и подобные этой выражения народной мудрости.
Исподволь совершалась в ней эта работа, и уже думалось, как оставить его, на кого, конечно, в «хорошие руки»; самой частенько наезжать; постоянно контролировать происходящее здесь, а там, глядишь, и на Лёшу вызов придёт, тогда уж для того, чтобы его вывезти придётся нанять микроавтобус… И сама страшилась этих собственных мыслей, и бежала на кладбище к своим двум могилкам, там плакала и прощения у них просила. Потом кидалась к родительским холмикам, молила надоумить, вразумить…
Лёша, будто ощутив прервавшуюся между ними связь, перестал мычать, замолк. Теперь он лежал сосредоточенный в себе, до самого того дня, когда хватил его новый удар…
Много слёз по его кончине выплакала Мура, называя себя и предательницей и чудовищем, женой, желающей смерти своему мужу, отцу своих детей. Она содрогнулась, когда в тишине произносила это, бывшее п р а в д о й. Пусть и бессознательным было желание смерти ему, самое главное в том, что оно было!
Зять в консульстве выправил все бумаги, вместо покойницы вписали её.
В Германии она наконец-то смогла расслабиться. Размякла она и оказалась больной, самой страшной из болезней, той от которой когда-то и Галя скончалась.
«Хорошо, что я хоть здесь, в Германии, заболела, – утешала она себя, – а не приведи Господь э т о случилось бы там!»
Ей попалось высказывание Наполеона о своей такой, как и у неё болезни: «Рак – это Ватерлоо, вошедшее внутрь». Она было подумала о себе, о том, что её рак – это результат всех случившихся с нею и с её близкими несчастий…
Да не успела она додумать это до конца, как в больницу пришёл к ней внук, Женька, с букетиком в руках. Она, улыбаясь ему, вспомнила снова Галкино: «Всё будет хорошо!»
– Ты что, бабушка?
– Ничего, ничего… Может, и действительно всё будет хорошо?!
/ Штутгарт
/