Рассказ
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2017
|
ПРОЗА |
Выпуск 78 |
1
Дорога была узкой. С одной стороны, – постройки (магазины, пивная), с другой – заросли кустарника.
На травке, справа у дороги, рядом с пивной, расстелив старое дырявое одеяло, полусидели, полулежали, прижавшись к дереву, два бомжа. Один – маленький, худой, в шерстяной шапочке, натянутой на лоб по самые глаза; детское выражение лица и спрятанная информация под шапкой не давали определить его точный возраст. Другой, наоборот, весь открытый – огромный, седой, заросший, грязный, поживший. Равнодушно светило солнце, раскладывая свет и тени на избранных и отверженных. На одеяле лежали разбросанные пустые бутылки с цветными этикетками, стаканчики и какие-то вещи. А рядом, в тени, мирно спали три собаки.
Перекрыв мне путь, прямо на дороге, лежало упавшее после урагана дерево.
Я опаздывала на работу. Скажу прямо, не в первый раз. А человек с таким диагнозом, слеп и глух. У него в глазах пятиметровый начальник, застилающий солнце, в голове тикает будильник, а над головой висит карательный меч. Но чтобы пробраться к остановке, нужно было это дерево обойти. В общем, никак нельзя было избежать встречи с реальностью, которая расположилась на обочине, на солнышке. Я виделась с этой реальностью и раньше. Она часто сидела или лежала на моем пути и до урагана. Но была исключена из поля моего зрения. Я только совестливо сжималась внутри себя до глаукомного лошадиного восприятия жизни, когда опускаешь шоры, и мир с его грязью, вонью, криками, руганью, болью, остается сбоку, а ты идешь вперед, упрятав себя в кокон, спасаешься. Но нельзя спастись от божьего дара – объемного восприятия живых предметов и звуков. Каркает ворона, жужжит пчелиный рой в пивной. Реальность… она упорно мешает воспринимать условные радости жизни, очерченные и обозначенные людьми, как безусловные…
Бомжи внезапно стали бросаться пустыми пластиковыми бутылками – отнимать их друг у друга, обмениваться по-детски угуканьем, обрывками фраз и тихо смеяться. Я остолбенела. Захватывающее арт-пространство.
Вот он безусловный мир – мир без страданий.
Но… секунда – и он исчез, как только я отождествила бомжей с собой.
Я и мои друзья-подружки… Мы в детстве также любили сидеть на одеяле, на травке – играть с куклами, машинками и кубиками.
И только это отождествление случилось, как я споткнулась и грохнулась в чужую реальность, нарушив геометрическую гармонию.
Зацепив нечаянно край одеяла, я сбила угол, превратив его в овал, наступила на цветной пластмассовый стаканчик и он треснул. Бомж, сидевший у края, неожиданно вскрикнул и заплакал. Cлезы выкатывались из его глаз, заполняя глубоко прочерченные носогубные складки.
– Это мой любимый стаканчик. Ты понимаешь? – Он говорил тихо, вытирая их грязными кулаками, создавая при этом новое арт-пространство. На щеках и на лбу у него появились темные пятна. Линии морщин, как линии жизни на ладонях, расширились и продлились.
– Ты чо Николку обидела, гадина? – пьяно приподнялся второй, но, не совладав с телом, бухнулся обратно на подстилку.
– Ладно, Мишаня, не надо, не ругайся, – заступился за меня Николка, успокоившись. – Я давно хотел, но не мог… Не было слез… и все тут. А щас… вот они. Не мешай, хорошо?
Николка, похоже, вступил со мной в некую игру. Что ж, попробуем, поиграем.
– Я куплю тебе новый стаканчик, – виновато пробормотала я, назвав его на «ты» механически. И не потому, что он бомж, а потому что он «сын» – сын меня, моей матери и этого мира-отца, и не потому, что он далеко, а, наоборот, слишком близко.
Теперь я уже не спешила на работу. Николка занял место начальника в моей голове.
– Не хочу новый. Это мой любимый стаканчик, – закапризничал он.
– Ладно, чо сопли распустил. Я те щас принесу такой же, – сказал Мишаня, вынужденно соглашаясь с моим присутствием в их жизни. Опираясь на дерево, он смог таки подняться, качнуться и уплыть. Не успела я обернуться, чтоб проследить за ним, как его силуэт уже растворился в пивной.
Я, честно говоря, не знала, что делать. А когда я не знаю, что делать, я обычно роюсь в сумочке и почти всегда нахожу там, что нужно. И я нашла. Это были конфеты, обычные леденцы в цветных обертках. Я сладкоежка, и моя сумка, похоже, знает об этом.
– Ну, прости. Вот, держи, – я осторожно протянула ему этот разноцветный съедобный блеск. Он взял. Но в ответ почему-то снова всхлипнул, но как-то беззвучно. А слезы в глазах стояли. Хотя это были уже другие слезы. Это как первая реакция ребенка на новую игрушку, которая впоследствии станет любимой.
Николка уже не вытирал слезы руками, не всхлипывал, а молча держал конфеты в горсти. Затем закрыл глаза и медленно запрокинул голову назад – то ли подставил лицо солнцу для просушки, то ли предъявил небу как документ, удостоверяющий личность.
Так слезинка ребенка и слезинка бомжа слились в густое и мертвое море слез. Но живое живет в живой воде. А живая вода только в небе.
И пошел дождь.
Николка больше не взглянул на меня. А я побежала объясняться с начальником, как плохой ученик, опаздывающий на урок и ищущий уважительную причину для своего опоздания.
Вы думаете, он поверил бы, что меня задержали бомжи? Он скорее поверил бы, что меня задержала полиция. Я даже знаю, что он сказал бы мне:
– Послушай, Изотова, почему-то у меня под ногами бомжи не валяются. И чтоб вступить с ними в связь? Только ты до такого могла додуматься! Да, разные у нас с тобой пути-дорожки.
И действительно, разные.
…Вчера в новостях был красный боди-арт. Теракт в Пакистане. Разбавленные кровью краски мира перенасыщали серое.
2
Путь на работу не может быть один, даже исходя из того, что земля круглая. А дом-то четырехугольный. Выходишь из подъезда – и иди в любую сторону. Главное, чтобы дом удалился от тебя на определенное расстояние. Нет, мы почему-то ходим упорно одной и той же, протоптанной, даже если она раздражает нас. Подсознание, видать, подсказывает, что пространство хитро устроено. И куда бы ты ни ступил, ты все равно потащишь за собой весь тот хлам, от которого давно хотел бы избавиться. Мысли, которые давят, чувства, которые болят – они ведь не только в голове обретаются, но и в ступнях. На этой дороге ты уже пообвыкся, подуспокоился, смирился. А на новой тебе все нужно будет пережить заново с многократным расширением сердца и усилением пульса.
Может, попробовать пространство обмануть, немножко запутать? Может быть, самая удобная дорога – кривая?
И я решилась. К решению тут же присоединился азарт: обмануть захотелось не только пространство, но и время.
И я вышла из дома на час раньше обычного, и пошла не прямо, а свернула сначала влево, обогнув свой дом, затем повернула направо, и только потом прямо. В общем, оказалась с другой стороны зарослей кустарника, тоже на узкой дорожке. Пивная оттуда лишь просвечивалась, и пройти к ней можно было только через кусты и высокие травы. Вероятно, в тот момент во мне проснулось что-то собачье, и все обитатели околопивного пространства удалились острым скальпелем моей мысли с помеченной мной территории.
Удалились, – подумала я. Приблизились, – подумал некто. И оказался прав.
Я вдруг услышала громкие крики, ругательства, лай собак. Возле дороги остановилась машина черного цвета. Из нее вышли двое – одного роста, оба плотные, одеты как близнецы, в одинаковые футболки и джинсы. У одного из них было ружье.
Я остановилась. Что-то не давало мне сдвинуться с места. В кустах началось движение.
Да, я не успела рассказать вам, что на полянке, между кустами, бомжи построили дом из выброшенных жителями после евроремонтов старых диванов, шкафов и стульев.
Ленясь заказывать машины для вывоза строительного мусора, новые европейцы стаскивали сюда не только разную рухлядь, но и вполне пригодную для жизни мебель. Иногда попадались вещи собственно эксклюзивные: сундуки из дуба, липы с резьбой и памятью о достатке. Но такие вещи бомжам доставались редко. Их успевали схватить вполне респектабельные жители окрестных домов, вырывая буквально из рук несущих.
Один уважаемый экстрасенс сказал, что чужие вещи подбирать нежелательно, потому что они могут содержать вредоносную информацию. Но резьбленые сундуки – это же не резьбленые гробы. Сундуки – это все же перспектива.
Ну, насчет дома я, конечно, загнула. То, что построили бомжи, было скорее большой будкой, но жилой. В ней жила настоящая живая энергия. Внутри помещалось несколько собак, но жили там не только они, иногда приходилось видеть и торчащие из будки ноги.
Кто в этом доме был хозяином, сказать трудно. Но то, что в нем был мир и лад, сомненья не вызывало…
Раздался выстрел. Тревожно залаяли собаки. Я оглянулась.
– Колян, скорее сюда, – кричал Мишаня. Было раннее утро, и он был еще трезв.
Я услышала второй выстрел. Лай усилился. Собаки разбегались в разные стороны.
Мне стало страшно. Я увидела спины вооруженных близнецов и идущих им навстречу безоружных бомжей. У меня в голове все смешалось. Кого собирались отстреливать эти честные воины: бомжей или собак? И кто на чью встал защиту?
– Идиоты! – заорал близнец. – Козлы, мать твою! Вас только здесь не хватало! – вторил ему брат. – А ну быстро отошли от собак!
– А если нет, – прошипел Колян, – и такая сила засветилась в его глазах, что не поверить ей было невозможно.
Вожак, – подумала я, – авторитет! И Колян прочитал мою мысль. Впервые за долгое время в нем назрела ответственность, он почувствовал в себе поручительство Бога. Кто, как не Господь, дал ему сегодня такие права?
Колян, Мишаня, собаки слились в единое целое. Стая отстаивала свою территорию и свое право на жизнь.
Близнецы, похоже, опасности не чувствовали. Они даже не могли предположить, что кто-то посмеет не подчиниться им, в чьих руках оружие, а стало быть, власть.
– Последнее предупреждение! – Близнец выстрелил вверх.
От неожиданности Колян не удержался, зацепился за что-то и упал в траву. Близнецы замерли, стали как истуканы. Наверно, подумали, что пристрелили мужика.
И тут, откуда ни возьмись, выскочили две собаки. Одна прыгнула стрелявшему на спину, тот упал и выронил ружье, вторая вцепилась его брату в штанину.
– Боже мой, что же делать? Я судорожно начала рыться в сумочке. – Что я ищу, Господи? Ах, да мобильник… Надо звонить в скорую или в милицию. Телефона в сумочке не оказалось. Именно в этот день, когда его можно было использовать для всеобщего блага, я поставила его на «зарядку», и, конечно же, забыла.
Я так глубоко погрузилась в свои переживания, что даже не заметила, что вокруг меня уже собрались люди, и что кто-то уже куда-то звонил, и что над Коляном уже склонился мужчина в белом халате. Станция скорой помощи находилась совсем рядом, и доктору не пришлось долго собираться. Единственное неудобство – это кусты, которые надо было преодолеть, но и здесь ему помогли: дорогу ловко расчищали знакомые всем в округе сердобольные женщины, завсегдатаи этой территории.
Мишаня сначала, как и близнецы, подумал, что пуля попала Коляну в ногу. Но, к счастью, все оказалось не так. Колян легко отделался – из земли торчал кусок арматуры, ржавый провод просто поранил ногу. Да, была кровь, она-то и напугала всех сочувствующих.
А Мишаня молодец! Оказался на высоте, смог легко управиться с собаками. Казалось, что никто и ничто не сможет оторвать их от близнецов.
Незадачливые охотники ретировались, сели в машину и, пригрозив еще вернуться, уехали в неизвестном направлении.
Наверное, поехали покупать себе новые джинсы.
То, что Мишаня вместо благодарности получил от близнецов матерное благословение и лавровый венок угроз, его не смущало.
Он улыбался, выпрямившись во весь рост. Лицо его светилось каким-то знакомым счастьем, счастьем победы. Он почувствовал, как горят щеки и пекут подошвы. Он ощутил себя на пьедестале. Когда-то, в далеком прошлом, Мишаня был спортсменом, не раз брал высокие награды, и знал, что ничто не может сравниться с этими ощущениями. Ты будто летишь ввысь, уши полнятся аплодисментами, и твоя родина, наконец, видит в тебе сына. Она знает о тебе, и ты знаешь о ней не понаслышке: наблюдаешь, как твоя сила и воля поднимает вверх национальный флаг, как звуки гимна звучат мелодией любви, и восторженные взгляды зрителей отпечатываются в сетчатке глаза.
Все вокруг постепенно затихало и успокаивалось, люди расходились. На работу я решила не идти. Вернувшись домой, я позвонила своему начальнику и сообщила ему, что у меня расстройство.
– Изотова, – сказал начальник, – где тебя вчера носило? И зачем нужно было совать в рот всякую гадость?
– У меня расстройство сердца, – тихо произнесла я и отключилась.
Собаки еще долго лаяли в моей голове.
3
Сегодня выходной. Это тот день, когда я не опаздываю на работу, а значит, могу разевать рот и смотреть по сторонам. Скажу вам, это очень интересное занятие. Оказывается, пока ты трудишься на «дядю» и не замечаешь ничего вокруг, «дядя» делает вид, что трудится на тебя, и город твой волнообразно трансформируется. Сегодня я вдруг заметила, что на улице, как на шахматной доске, светлые квадраты домов чередуются с темными, модерные яркие отделки одних вызывающе гордо наезжают на обшарпанные стены соседних. Поневоле хочется опустить глаза. Никогда не думала, что мне может быть стыдно за красоту. Смещение координат. Будто кто вылил клей в живую траву. И вместо росы застывшие глянцевые капли сверкают на солнце. Точечное счастье. Безжизненный блеск.
Тощая беременная сука в поисках воды и пищи безнадежно тычется носом в сухую землю.
Мама Николя обожала Толстого. Есть люди, которые не читали «Войну и мир» никогда. Есть те, которые смотрели эпопею Бондарчука. Есть те, кто читал ее в кратких пересказах-шпаргалках, которые сейчас массово издаются, чтоб облегчить участь современных перегруженных школьников.
Она читала «Войну и мир» четыре раза. Первый раз в школе, перескакивая страницы военных действий (это для мальчишек). Второй раз в двадцать пять, на спор, что прочтет четыре тома за четыре дня. Третий раз в тридцать два. Захотелось вспомнить. Четвертый – в сорок… И потрясению ее не было предела. Нельзя школьникам читать эту книгу. Они же никогда ничего не узнают ни о Толстом, ни о самой жизни. И тогда она создала собственную теорию чтения художественных книг – логарифмическую.
Возраст, как основание, (а); степень, в какую нужно возводить, – это уровень восприятия текста и возможности мозга; число (б) – результат (получение удовольствия от текста, информации и т.д.) Она б, возможно, прочла ее и в пятый раз, но помешала смерть.
Николя не прочел ни разу. Сначала мама не разрешала. Он так и сказал своей учительнице по литературе: а мне мама не разрешила. А потом, когда не стало мамы, ему пришлось читать уже саму жизнь.
И вот в свои сорок… в день рождения матери он стоял у книжного развала, где книги лежали прямо на земле на покрывале и продавались практически за копейки, но у него и копеек-то этих не было. Мужик, торговавший книгами, жил где-то в соседнем доме, они давно знали друг друга, и тот его иначе, как Николя, и не называл. А сам Николя имя его подзабыл и называл просто соседом.
Николя долго присматривался к книгам.
– Что, почитать захотелось?
– Сегодня день рождения у моей мамы.
– Здорово. Тогда выбирай любую.
– Толстого можно?
– Сегодня можно.
Николя прочел все залпом, он даже не пил в эти дни. После чего лег на спину, и поднял глаза к небу. У него, как и Болконского, ничего и не было, кроме этого высокого и бесконечного неба.
Вокруг него обретались люди с потолками в сердце и с деформированной душой. Все почему-то хотят жить под потолками, но потолок ведь придавливает внутренний мир, выпускает из него кислород. И человек выходит на улицу, как лопнувший шарик, с обвисшей душой, он ничего не видит вокруг себя. У него даже нет сил надуться, поднять голову вверх и посмотреть в небо.
Николя был счастлив. Он лежал несколько часов подряд и молчал. И как ни странно, его никто в это время не беспокоил. Он так и ушел в сон, не обронивши ни слова. А там мама. Вот она спускается с неба по золотой лестнице, садится рядом на покрывало, снимает с него старую шапочку, из-под которой нехотя освобождаются скомканные русые кудри. Она берет расческу, как волшебную палочку, и осторожно пробует расчесать их, как когда-то в детстве, когда он упал с вишни, и она расчесывала его волосы, слипшиеся от сока и крови, затем осторожно мыла их. Он и сейчас во сне чувствовал ее нежные руки, и ему совсем не было больно. Разве только чуть-чуть. Но это чуть-чуть моментально выветрилось из памяти, а нежность осталась. Она с ним и сейчас, как чистое мягкое облако, колышется теплым приятным ветерком, обволакивает тело, как покров Богородицы, как плацента, пропитанная живой водой, добром и любовью. Он в этом сне, как в утробе, защищен и утешен в безусловном счастливом мире.
А утром надо будет проснуться, оторваться от мамы, родиться снова.
Завтра он инстинктивно будет искать это ощущение счастья, но уже не найдет его. Ему опять обозначат счастье в виде пакета портвейна и цветного пластикового стаканчика. И он не откажется от него. Да и где ему взять столько силы, чтобы отказаться от счастья?
* * *
Вечером я разговаривала со стеклом. Оно было прозрачным и текучим одновременно. За ним струился настоящий безусловный мир, в поисках которого мы умираем в течение одной жизни неоднократно. Его нельзя было потрогать, он постоянно менял свои формы и очертания, то расплывался, то снова обретал форму. Как же обозначить его и зафиксировать, когда угол зрения постоянно смещается? Вот тебе кажется, что это мир, где есть все, и это все разложено по полочкам, как в супермаркете. Нужна комедия, подходишь, смотришь производителя, срок годности, берешь – хохочешь.
Но почему мы постоянно выбираем себе страдания?
Почему мы до конца дней своих смеемся и плачем невпопад?
Или это мир, где ничего нет, только небо и тишина?
Ответа, похоже, не будет…
Не будет. А будет нежданный звонок от начальника:
– Изотова, какие у тебя планы на завтра?
– Ну… хотелось бы изменить мир.
– Я так и знал, что никаких. Поработаешь в выходной, раз тебе нечем заняться…
В этот момент грохнулась книжная полка. Из нее выпал «Идиот» Федора Михайловича. Книга раскрылась. Взгляд уперся в строку: «Люди и созданы, чтобы друг друга мучить». Я согласилась. Но читать дальше не стала. Очень хотелось спать, тем более справиться с полкой было нереально.
Уснула быстро. И приснились мне оба. Лев Николаевич Толстой и Лев Николаевич Мышкин. Толстой сидел в кресле, а Мышкин нервно ходил по комнате. Резкость сна была плохо отрегулирована (провайдера придется сменить). Лица были нечеткими, но я точно знала, кто со мной в комнате. Приблизившись к моей постели, Мышкин наклонился и прошептал: «Просыпайтесь, голубушка, пора, уже утро. Утро уже наступило».
Просыпаться совсем не хотелось.
/ Донецк
– Киев /