Интервью с Л. Матвеевой
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2017
|
КОНТЕКСТЫ |
Выпуск 78 |
Лиля
Матвеева
/ Миссула /
Ирина
ЧАЙКОВСКАЯ
/ Вашингтон
/
Иван Елагин у Бога на пиру
К 100-летию со дня рождения
ИНТЕРВЬЮ С ДОЧЕРЬЮ ПОЭТА ЛИЛЕЙ МАТВЕЕВОЙ
Ирина Чайковская. Дорогая Лиля, прежде чем задавать вопросы, хочу выяснить, как Вас называть. Официально Вас назвали Еленой, а близкие Вам люди зовут Вас Лилей. На какое имя Вы отзываетесь? Если продолжить об именах… Знаю, что Ваша мама, Ольга Анстей, еще до замужества звала Вашего отца, Ивана Елагина, «Заяц». А киевские знакомые называли его «Залик», так как при рождении ему было дано имя Зангвильд. А что Вы помните – как обращались к Вашему отцу знакомые и незнакомые люди? Как называли Вашу маму?
Лиля Матвеева. Меня всегда звали Лилей (а то и Лилькой) как дома, так и среди русскоязычных друзей и знакомых. Еленой Ивановной меня величают только совсем чужие люди. Моя мама – Ольга Николаевна Анстей – тоже предпочитала свою детскую кличку: Люша, и ее так называли все друзья.
Родители моего отца, Ивана Елагина, решившие не подвергать его никаким религиозным процедурам (как крещение или обрезание), а предоставить ему свободу выбирать свою веру когда он подрастет, надавали ему целый ряд имен: Венедикт, Март, Иоанн, Зангвилл, Уот. (Март – литературный псевдоним папиного отца, Венедикта Николаевича Матвеева, Уот – так в начале века в России писалось имя любимого дедом американского поэта, Уолта Уитмена.)
Зангвилл – а не «Зангвильд» – имя англо-еврейского писателя 19-го века, Израиля Зангвилла (Israel Zangwill) романы которого любила моя бабушка, Сима Лесохина. Отсюда пошла детская кличка – Заяц, Залил, Зайчик. На одном из стихотворных сборников Марта сохранилась надпись: «Сыну моему возлюбленному, лунных зайчиков Зайчику».
Моя мама называла отца попеременно, то «Заяц», то «Иван». Близкие звали его «Ваней», малознакомые – «Иваном Венедиктовичем», а студенты – «профессором Елагиным».
И.Ч. 1 декабря 2018 года будет отмечаться столетие Ивана Елагина. Находясь рядом, Вы ощущали, что он крупная личность, большой поэт?
Л.М. Самым значительным лицом в моем детстве была моя мама. В ней был огромный заряд энергии, творческих сил и жизнерадостности, не оставлявшей ее даже в самых трудных условиях. Неудивительно, что ребенком я была всецело под ее влиянием и смотрела на мир ее глазами. Она передала мне свою любовь к поэзии и литературе – от Шекспира и Жуковского до Цветаевой и Елагина. Мама говорила, что «Иван – один из крупных поэтов 20-го века», и мне не приходило в голову сомневаться в этом. Его стихи я очень любила и люблю.
И.Ч. Вам посчастливилось быть дочерью двух поэтов. Есть у такой семьи особенности? Вы поэтом не стали, хотя стихи сочиняете. Боялись, что будут сравнивать с родителями?
Л.М. Я думаю, что особенности есть не только в литературных семьях, но вообще каждая семья создает свой маленький мир, в котором характеры, вкусы и убеждения родителей играют роль в развитии детей, иногда положительную, иногда отрицательную. Да, я наверное чувствовала, что по сравнению с творчеством моих отца и матери (да и других любимых мной поэтов) в моих стихах, пусть грамотных и гладких, чего-то нехватает.
И.Ч. Ваши родители познакомились в Киеве, оба бредили поэзией, «Заяц» на шесть лет был моложе Ольги, но имел громадный жизненный опыт, прошел через сиротство и беспризорничество. Елагин, по матери, Симе Лесохиной, был евреем, Ольга Анстей с детства веровала в Бога, была православной. Это не было препятствием к их соединению?
Л.М. Если бы мой отец был убежденным атеистом, это, возможно, стало бы препятствием для их соединения, но он с детства воспринял духовное мироощущение своего отца, поэта-футуриста Венедикта Марта. В своей поэме «Звезды» папа вспоминает звездную ночь, проведенную им с отцом в лесу, у костра:
В эту ночь поэт седой и нищий
Небо распахнул над головой…
«Вот они! /звезды/ Запомни их навеки.
То Господь бросает якоря.
Слушай, как рыдающие реки
Падают в зеленые моря!
Чтоб земные горести, как выпи,
Не кричали над твоей душой,
Эту вечность льющуюся выпей
Из ковша Медведицы Большой.
Как бы ты ни маялся, и где бы
Ни был – ты у Бога на пиру!»
Ангелы завидовали с неба
Нашему косматому костру.
Восприятие мира как Божьего дара есть и в стихах моей матери, написанных за год до встречи с Иваном:
Если так вот бережно бродить
Листьев разноцветных не тревожа
По дорогам осени погожей,
Можно очень Бога полюбить.
Правда, отец рос вне церкви и вне какой-либо организованной религии, а мама любила церковь, пела в церковном хоре, читала на клиросе. В то же время она была человеком широкой терпимости, и, рассказывая мне об истории христианства и разных вероисповеданий, подчеркивала, что люди часто делали зло и преследовали друг друга, прикрываясь религией. Читая мне Лескова и Толстого, она говорила о том, как православная церковь, гонимая в сталинское время, стала более христианской по духу, чем была до революции, когда церковные власти были частью правительственного аппарата.
В 1937 году, когда Люша и Иван решили пожениться, отец принял крещение и они повенчались. И то, и другое было по тем временам очень небезопасно, так что оба обряда совершались не в церкви а дома.
И.Ч. В 1943 году Ваши родители уехали из Киева на Запад, вслед за отступающей немецкой армией. Вы родились в Германии во время обстрела, в бункере, потом вплоть до 1950 года жили с родителями в дипийском лагере, в очень тяжелых бытовых условиях. Помните хоть что-нибудь из той жизни?
Л.М. Я отрывками помню Шлейсгейм, лагерь Ди Пи под Мюнхеном, где мы жили в бараках, ожидая разрешения выехать в одну из стран, согласных принять беженцев. Теперь я понимаю, что это были тяжелые условия – неуверенность в будущем, трое взрослых и ребенок в одной комнате. Но когда мне было 3–4 года, мне было уютно жить в тесноте с мамой, папой и бабушкой. Нашу бедность я просто не замечала, так как мне не с чем было ее сравнить, а голодной я никогда не была. Вокруг бараков был лес, и со мной много гуляли. По вечерам у нас собирались друзья, меня укладывали на койку, завешанную одеялом, и я, засыпая, слушала, как взрослые читают стихи.
И.Ч. При всем при том, даже находясь в дипийском лагере, и Ольга Анстей, и Иван Елагин не только писали стихи, но и печатались. На транспорте «Генерал Баллу», который вез дипийцев в Америку, находились и вы трое. Вопрос такой: везли Ваши родители с собой в новую жизнь эти тоненькие дипийские книжечки? Вам запомнился этот «исторический» переезд?
Л.М. Разумеется, родители везли с собой в Америку «дипийские» книжечки своих стихов – две папины: «По дороге оттуда» и «Ты, мое столетие», и мамину «Дверь в стене». (Кстати, я встречала в нескольких статьях о мамином творчестве всякие недоуменные догадки о значении этого названия сборника. Он назван по рассказу английского писателя Уэльса (H.G. Wells), «The Door in the Wall», где герой ребенком нечаянно открывает незнакомую дверь и оказывается в волшебном райском саду, а потом всю жизнь ищет и не может опять попасть в эту дверь, пока она не оказывается его дверью в смерть – и, может быть, в желанный сад.) Путешествие на транспортном судне «Генерал Баллу» я помню смутно; меня сильно укачивало, и мама часами сидела со мной на палубе и пела мне стихи и песни на морские темы. (Помню «Вы все, паладины зеленого храма» Гумилева, «Свет не клином сошелся на одном корабле! Дай, хозяин, расчет». А. Грина, «В океане сумрак долог» Елагина.) Помню, как мы вплывали в Нью-Йоркскую гавань и отец поднял меня на руки, чтобы я увидела Статую Свободы.
И.Ч. Родители Ваши сразу по приезде в Америку разошлись, Ольга Анстей сначала увлеклась поэтом и представителем белого движения, князем Николаем Кудашевым, потом был у нее короткий брак с литературоведом Борисом Филипповым. Как воспринял ее уход Ваш отец? Вы были тогда маленькой девочкой, но может быть, что-то Вам запомнилось на эмоциональном уровне?
Л.М. Это верно, что родители получили легальный развод в 1950-том году по приезде в Нью-Йорк, но они разошлись еще в лагере Ди Пи, когда мама объявила мужу, что уходит от него, так как она полюбила поэта Николая Кудашева. Вскоре мама убедилась, что Кудашев, как бы он ни был, в свою очередь, увлечен ею, вовсе не собирался разводиться со своей женой. Брак родителей был разрушен, но так как они со дня на день ждали решения иммиграционной комиссии, то отложили свой развод до приезда в Америку.
Это я знаю из того, что мама мне рассказывала, когда я подросла, а в 5 лет я только чувствовала что родители отчего-то грустные и что мы больше не живем с папой вместе. Я жалела папу, потому что он был один, а нам с мамой было весело вдвоем. Еще через год мама вышла замуж за писателя Бориса Филлипова.
Брак был не такой уж короткий: они прожили вместе 5 лет, а еще 5 лет жили в разных городах (Вашингтон – Нью-Йорк), но оставались женаты и часто виделись, пока не развелись окончательно в 1961 году.
И.Ч. Вы остались с мамой. Было ли в те годы общение между Вами и отцом? Вы переживали расставание родителей, удаление отца? Я знаю, что они с Ольгой Анстей оставались друзьями и после разрыва.
Л.М. Общение между мной и отцом никогда не прерывалась. Он часто бывал у нас в гостях и обычно брал меня в выходные дни гулять в парк, в кино, кататься на коньках, ездить верхом в Центральном парке. Только в 1975 году, когда отец, получив докторскую степень в Нью-йоркском университете, переехал в Пенсильванию, преподавать в Питтсбургском университете, мы стали видеться реже, но связь всегда была.
И.Ч. В 1958 году сорокалетний Иван Елагин женится на Ирине Дангейзер. Вы в это время 13-летний подросток. Как это событие восприняли Ваша мама и Вы? Как измену? Или как закономерный, даже несколько запоздалый поступок? Какие отношения сложились у Вас с семьей отца? Сын от этого брака Сергей на 22 года Вас младше. Чем он занимается? Общаетесь Вы с ним?
Л.М. «Измена» тут, конечно, ни при чем – ведь мама первая ушла из брака и она была рада, что у Ивана будет теперь семья. Она очень полюбила папиного сына, Сергея, который до сих пор с нежностью вспоминает «тетю Люшу». Отношения у мамы с Ириной сложились дружеские. Я сперва отнеслась к новой мачехе настороженно и, как теперь вспоминаю, была довольно противной девчонкой по отношению к ней, но в 13 лет это нормальная реакция, и Ирина это понимала.
Когда я подросла, мы с Ириной тоже подружились , и, когда папа с семьей переселились в Питтсбург, я и мама их часто навещали. Мой брат Сережа – архитектор, живет в Питтсбурге с семьей. Его жена, Ханде, – турчанка. У них один сын, Озан Николай. Живя в Питтсбурге, я часто с ними виделась, а теперь мы больше общаемся по телефону и компьютеру.
И.Ч. Ваш отец сделал карьеру в Америке, приехав сюда, в отличие от Вашей мамы, совсем не зная английского языка, он окончил здесь университет, стал профессором русской литературы в Питтсбургском университете, начал переводить стихи и поэмы американских авторов. Что ему помогло? Какие качества личности?
Л.М. Отцу языки давались труднее, чем маме. Помню, как он мучился, сдавая курс немецкого языка в университете. Английский он, конечно, понимал и мог объясниться, но читать лекции по русской литературе на английском языке (как это принято во многих колледжах) было бы для него очень тягостно. Поэтому ему понравился славянский отдел Питтсбургского университета, где лекции для студентов в аспирантуре читались по-русски.
Когда отец делал стихотворные переводы, он боялся, что не сможет уловить все нюансы английского. Поэтому я делала ему подстрочники, а он их превращал в хорошие стихи.
Среди помогших ему личных качеств – трудоспособность, упорство (мама говорила: «Уж если Иван решит что-то сделать, то сделает наверняка, как бы трудно ни было».) и то, что по-английски называют «work ethic»; он очень добросовестно готовился к лекциям, и его студенты его очень любили.
И.Ч. Знаю, что с юности вокруг Вашего отца всегда было много друзей – поэтов, писателей, художников. Живя в Нью-Йорке и сотрудничая с еженедельником «Новое русское слово», Елагин общался с русской эмиграцией первой, второй и третьей волны. Кого бы Вы хотели назвать из числа его эмигрантских друзей? Кому он был особенно рад?
Л.М. Между прочим – еженедельником Новое Русское Слово стало много позже, а с 1910 года вплоть, кажется, до 90-х годов эта была ежедневная газета. Еще в Киеве папа дружил с художником Сергеем Бонгартом (эта дружба не прерывалась до смерти Бонгарта в 1985 году. Бонгарт – крестный отец моего брата Сережи), Натальей Тарасовой (она была потом редактором журнала «Грани») и Татьяной и Андреем Фесенко (Т. Фесенко редактировала эмигрантскую антологию «Содружество» и выпустила книгу «Сорок шесть лет дружбы с Иваном Елагиным»).
В лагерях Ди Пи папа подружился с поэтами Николаем Моршеном, Владимиром Марковым, Борисом Нарциссовым, писательницей Ириной Сабуровой, поэтом и журналистом Вячеславом Завалишиным. Среди папиных близких друзей в Америке – художники Сергей Голлербах и Владимир Шаталов, поэты Лидия Алексеева, Ираида Легкая, Валентина Синкевич, писатель Леонид Ржевский и его жена Агния Шишкова, писатель Владимир Юрасов, редактор Нового Журнала Роман Гуль, журналист и писатель Андрей Седых.
С прибытием новой, «третьей» волны эмиграции в США в списках друзей отца появились новые имена – Наум Коржавин, Борис и Наташа Рохкинд, Нелли Смолякова, Марк Альтшулер и Лена Дрыжакова.
Когда Евгений Евтушенко в первый раз выступал в США со своими стихами, он позвонил в редакцию Нового Русского Слова и уговорился с отцом о встрече в ресторане. Папа был обрадован и взволнован тем, что молодой советский поэт знал на память некоторые из его стихов. Папино стихотворение «Жил Диоген в бочке» написано после этой встречи.
И.Ч. Знаете ли Вы, какие русские писатели и поэты были особенно близки Вашему отцу? Какие книги он читал и перечитывал? Интересовался ли он жизнью в России?
Л.М. Любимые поэты – Пушкин, Некрасов, Блок, Цветаева, Ахматова, Волошин, Мандельштам, Ходасевич, Маяковский. Прозаики – Л.Толстой, Лесков, Гоголь, Чехов, Островский, Зощенко, Грин, Булгаков, Солженицын. Помню как отец пристально читал попадавшие к нам номера «Дней Поэзии», «Литературной газеты», «Юности», стараясь найти что-нибудь помимо казенного советского шаблона. И как он радовался, читая новые стихи Леонида Мартынова, Юнны Мориц, Новеллы Матвеевой, а позже – Евтушенко, Ахмадулиной, Вознесенского.
И.Ч. Иван Елагин умер в 1987 году, всего через два года после смерти Ольги Анстей, в возрасте 68 лет. Он тяжело болел. Вы медицинский работник, я знаю, что в те дни Вы взяли на себя уход за своим отцом. О чем он говорил и думал в свои последние дни и часы?
Л.М. В течение многих лет отец проводил свободный от занятий летний сезон, читая лекции по русской литературе в Миддлбери-Колледж в штате Вермонт. Летом 1986 года я с мужем и детьми приехала в Миддлбери проведать папу. Он показался мне нездоровым, похудевшим, усталым. Он думал, что у него развивается язва желудка, и часто глотал противокислотные таблетки «Tums». Когда он осенью вернулся в Питтсбург, обеспокоенная Ирина уговорила его пойти к врачу. Желудок оказался в порядке, стали исследовать печень. Когда я приехала из Нью-Йорка и пришла навестить отца в больнице, он встретил меня двустишием: «Человек не вечен; у него есть печень!». На следующий день ему сказали, что у него рак поджелудочной железы. Перед войной отец четыре года проучился в Киевском мединституте. Считая, что с таким диагнозом шансов на выздоровление нет, отец отказался от химиотерапии, сказав, что предпочитает умереть спокойно дома. Я с семьей переехала в Питтсбург.
В конце 1986 года мы с отцом несколько раз летали в Филадельфию, где в университетском госпитале применяли новую терапию «моноклонными антителами» (monoclonal antibodies), на которую врачи возлагали большие надежды. Филадельфийский поэт Елена Дубровина познакомила папу с врачами, которые проводили этот экспериментальный курс лечения. Поэт Валентина Синкевич и художник Владимир Шаталов встречали наш самолет и везли нас домой к Шаталову, где папа мог отдыхать после терапии.
Папе очень понравилась картина Шаталова «Гоголь». Лежа в постели, он попросил Володю поставить картину на стул, чтобы он мог ее видеть. Свое последнее стихотворение он посвятил этому портрету Гоголя.
ГОГОЛЬ
Владимиру Шаталову
Пока что не было и нет
Похожего, подобного,
Вот этот Гоголя портрет –
Он и плита надгробная.
Портрет, что Гоголю под стать,
Он – Гоголева исповедь,
Его в душе воссоздавать
А не в музее выставить;
Его не только теплота
Высокой кисти трогала,
Но угнездились в нем места
Из переписки Гоголя.
И Гоголь тут – такой как есть,
Извечный Гоголь, подлинный,
Как птица насторожен весь,
Как птица весь нахохленный.
И это Гоголь наших бед,
За ним толпятся избы ведь
И тройка мчит, чтоб целый свет
Из-под копыт забрызгивать,
Или затем, чтоб высечь свет,
Копыта сеют искры ведь!
О Русь, какой ты дашь ответ
На гоголеву исповедь?
Иль у тебя ответа нет,
Кто грешник, а кто праведник?
Есть только Гоголя портрет,
Он и портрет, и памятник.
Отцу уже было трудно читать, но он слушал классическую музыку, попросил поставить «Реквием» Моцарта.
Скоро должен был выйти папин последний сборник стихов «Тяжелые звезды», изданный вскладчину его друзьями (папа говорил: «это называется Другиздат»), но он чувствовал, что у него уже осталось мало времени жить. Поэтому он дал мне список всех, кому надо будет разослать и раздать экземпляры сборника, и продиктовал мне надписи для каждого из друзей. Он еще успел увидеть книгу и подержать ее в руках, но уже был к тому времени слишком слаб, чтобы самому сделать надписи. «Видишь, – сказал он мне, – как хорошо, что у тебя все это записано!»
В наш следующий приезд в Филадельфию, в феврале 1987 года, мы с папой остановились у моего друга детства, профессора Георгия Пахомова и его жены Даши. Папа был все слабее, много спал, но с удовольствием смотрел с нами зимние Олимпийские игры по телевизору и слушал, как мы с Жоржем вспоминали наших друзей из русского летнего лагеря «Аккорд» в кэтскильских горах штата Нью-Йорк. Это была папина последняя поездка на лечение. «Может быть, лечение и помогает, – сказал он мне, – но болезнь развивается быстрее, чем действует терапия».
Мы вернулись в Питтсбург на день рождения моего брата Сергея. На следующий день, в субботу 7 февраля, у папы и Ирины собрались друзья – приехал из Нью-Йорка Сергей Голлербах, пришли питтсбургские друзья. Отец сошел в гостиную и был рад видеть близких ему людей и отпраздновать 20-тилетие сына. Когда гости разошлись, папа пошел в спальню, и ему стало дурно. Ирина, Сергей и я поехали с ним в больницу и были у его постели, когда он умер рано утром 8 февраля.
И.Ч. Вы, дорогая Лиля, знаете множество стихов матери и отца. Были ли у них стихи, обращенные друг к другу? К Вам?
Л.М. У мамы есть два стихотворения, обращенных к папе. Оба были написаны в 1937 году.
В пол-окна снега мои накиданы…
Полуночное стекло, холодей!
Звездный мой! Самый неожиданный
Из одиннадцати лебедей!
Смятое крыло изнеможенное
Бережно тебе распрямлю.
Не влюбленная, не завороженная,
Не любуюсь я, а люблю.
Мама говорила, что Иван был ревнив и они иногда из-за этого ссорились. После одной такой ссоры она написала:
Ну, что тебе? Что, мой мучительный?
Что ты клонишь профиль Пьеро?
Ну, по ниточке душу вытяни,
Расточи моих слез серебро!
Ну как, ну чем тебя вызволить
Из больного твоего забытья?
Ну смотри, хоть в упор, хоть издали:
Ведь твоя.
Отец посвятил маме такие стихи:
Ты вся – эскиз карандашом,
Ты сложена легко и плотно.
Таких голландцы на полотна
Пускать любили нагишом.
Таких изображают там,
Где прямо пьют вино из бочек,
Целуются без проволочек
И бьют себя по животам!
После массовых арестов 1938 года папа писал маме:
Что стоишь ты в стороне,
Что ты смотришь в сторону?
Обо всем поведай мне,
Все поделим поровну.
Знать, последняя весна
И тебя состарила –
Вот уже и седина
По вискам ударила.
Как тебя я уводил,
От людей выкрадывал –
Ветерок не находил,
Месяц не подглядывал.
Что ж стоишь ты в стороне,
Что ты смотришь в сторону?
Обо всем поведай мне,
Все разделим поровну.
У папы есть еще одно, очень сильное стихотворение, «Отпускаю в дорогу, с Богом!», которое он написал уже в Нью-Йорке, после маминого брака с Филлиповым.
Я всегда считала, что оно обращено к маме, но когда я спрашивала об этом отца, то он отнекивался и говорил – «да нет, это была совсем другая женщина; ты ее не знаешь». Что ж, возможно, но мне кажется, что у папы в то время были только краткие и несерьезные романы, а в этих стихах описан горький и тяжелый разрыв с любимой женщиной. Мама тоже думала, что стихи относятся к ней.
Кроме того, от папы и мамы осталось множество шуточных, «домашних» стихов, которые они называли «Десятая муза». Например, папа описывал как от Люшки сбежал «верный жених, Иван»:
Что же, как и почему
Не понравилось ему?
Не стервятники-соседи
И не дворники-медведи,
Не громила-управдом,
А причиною был в том
Страшный Люшкин недостаток:
Не умела класть заплаток!
А жилец ли в наш-то век
Без заплаток человек?
Люша и Иван часто оставляли друг другу рифмованные записки:
ЛЮША: Ты обещаешь рай земной
И жизнь без рытвин и колдобин…
А что когда, дражайший мой,
Ты к брачной жизни неспособен?
ИВАН: Напрасны эти опасенья,
Но коль тебя грызут сомненья –
Угрозы от мужей рогатых
И целый ворох аттестатов
От восхищенных мною дам
Повергну я к твоим ногам…
Но и другой есть вариант:
Чтоб избежать словесной копоти,
Вышеуказанный талант
До брака спробывать на опыте!
Мне папа посвятил одно стихотворение:
ЛИЛЕ
По ученому
не говори,
Пусть наивностью речь твоя дышит.
Будешь много читать словари –
О тебе в словарях не напишут.
Бойся благоустроенных слов:
Слов-чиновников, слов-бюрократов,
Слов без выступов, слов без углов,
Гладко выбритых, щеголеватых.
Чтобы стих по степному был дик,
Как душа, был широких размахов,
Напусти в него слов-забулдыг,
Слов-отверженцев, слов-вертопрахов.
И в словах оставляй сквозняки;
Если схватит читатель простуду,
Значит ветер качает стихи
И стихи уподобились чуду.
Сочиняй с разумением в лад,
Никогда не гоняйся за звуком;
Сочиняй, как хозяйка салат,
Чтоб запахло укропом и луком,
Чтобы каждый предмет норовил
Озариться свеченьем глубинным –
Чтобы в листьях сквозил хлорофилл,
Чтобы кровь была с гемоглобином.
И стихи за стихами пиши:
Сочиняй и некстати и кстати –
Для души, или не для души,
Для печати, иль не для печати.
И.Ч. Пожалуйста, расскажите о своей жизни. Чем Вы сейчас заняты. Знаю, что семья Ваша растет, это значит «елагинский корень» не кончился. Как обстоит дело с русским языком у Вашей молодежи?
Л.М. Я живу в штате Монтана, в красивой, огороженной горами долине, где на речке Кларк Форк стоит университетский городок Миссула. Со мной живет отец моих трех дочерей, Федор Левшин. Мы с ним развелись в конце 80-х годов, но остались друзьями, а в 2014 году решили вместе стареть и нянчить внуков. В Миссуле живет наша дочь, Анна, с мужем и двумя дочерьми, а ее близнец, Алена, живет на западном побережье и часто гостит у нас со своими тремя сыновьями. Наша старшая дочь, Марьяна, живет в Пенсильвании, около Питтсбурга. У нее две дочери и один сын.
Я много лет работала медсестрой, навещала хосписных больных, которые хотели болеть и умирать не в больнице, а дома. Я всегда сочувствовала этому желанию, и мои дети обещали записать меня на программу хосписа, когда я стану умирать. Теперь я в отставке, много читаю, пробую сажать овощи в огороде, играю с внуками. Моя молодежь – англоязычная. Все три наши дочери говорили только по-русски, пока не пошли в школу, но потом многое забыли.
Я начала писать о своей семье, о жизни и творчестве родителей, о том, что знаю о предшествующих поколениях. Пишу по-английски, чтобы эти записи остались для детей и внуков.
И.Ч. Дорогая Лиля, благодарю Вас за интервью, в котором Вы так щедро и очень лично поделились с нами воспоминаниями об отце! Вы приблизили к нам Ивана Елагина, спасибо!