Метапроза
(околофантастический абсурдяк)
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2017
|
ПРОЗА |
Выпуск 77 |
Предуведомление:
Это не фэнтэзи и не классическая фантастика, а совершенно реальная (а потому и абсурдная вещь), происходящая, м.б., в поле нашего второго «я». А то, что происходит за гранью видимого, очень трудно описать. Новояз и спецтермины здесь даны для приправы. Чтобы блюдо не показалось слишком пресным
Однажды посреди ночи я, протрезвев от сна, поднялся на неведомый и призрачный зов. Будто из предвечного Космоса кто-то звал меня. До моего уха долетали звуки далёкой вселенской симфонии. Слышалось что-то вроде: Ау-уа-а-а… Но в душе я уже чувствовал, что это отголоски всегалактической музыки, звучащей в холодных глубинах звёздных миров и долетающей до меня едва уловимым эхом. И душа откликнулась на этот зов: под волшебные звуки внеземных пульсаций она стала вливаться в содеянное Словом мироздание. Она постепенно возносилась над миром и увлекала моё бренное тело за собой по бесконечно-пространственной петле Мёбиуса.
Я наполнялся неимоверной сказочной силой и представлял себя, по меньшей мере, великим космическим странником, или, на худой конец, вселенским сторожем, пустившимся осматривать вверенные ему (то есть – мне) для охранения космические пажити. А ведь накануне и не пил вовсе, если не считать рюмки анисовой водки «Узо».
«Странно всё это», – подумал я.
И не успев высказать эту до невозможности простую мысль вслух, я был подхвачен неведомой и бодрящей силой вверх, сквозь кудлатые ночные облака. Так бывает, когда застоявшийся молодой жеребец-калхетинец, кем-то заговорённый, вдруг взбрыкнёт под тобою, закусив натянутые до предела удила, и понесёт бешено и неостановимо вскачь по чужим нехоженым владеньям.
«И вот возник звенящий луч, полёт,
дрожащий свет с горячим шлейфом эха…»
Кстати, лёгкое амбрэ аниса, витающее в астральном поле моего беспрецедентного полёта, ничуть не портило впечатления о происходящем.
Я летел в бездну космоса, как некое доверенное лицо надмирового разума, как Большой Спонсор копошащегося в дерьме человечества, достойного жить лучше, шире и богаче. А возможно, и недостойного. Не мне судить. Человечество может и обидеться. (Если уже не обиделось.) Навесит на меня лэйбл изгнанника. И никто, и ничто не поможет восстановить мой статус-кво. Обиды запоминаются надолго и передаются из поколения в поколение в виде канонов и учений.
Несмотря на то, что я летел головой вперёд, я обозревал всё окружающее пространство одновременно, как панорамная веб-камера. Земля холодной жемчужиной таяла в бездонных глубинах вселенского океана, а я уже входил в созвездие Большого Пса, уверенно и непреклонно приближаясь к Сириусу.
В руке своей, вытянутой вперёд, увидел я меч – карающее орудие мировой революции, веский аргумент возмездия победившего пролетариата. Меч этот поблескивал в чернильной черноте вселенной, отражая, по-видимому, звёздные сияния. Я сам был пронизан этим сиянием, отчего наполнялся ещё большей энергией, впитывая в себя исторгаемые небесными телами кварки и глюоны. Да и меч мой, думаю, был не простой. Какой-нибудь протонно-нейтронный, наверное, или даже покруче. Не могли же мне, Большому Спонсору, вручить простое оружие. В процессе полёта я осознал, что положение меча определяет и траекторию моего движения. Это было приятное открытие. Я летел именно в ту сторону, куда было направлено острие моего обоюдоострого оружия. И мне не составляло труда повернуть в любую сторону вселенной, хотя в подсознании теплилась странная мысль, что сторон у Космоса нет и, куда бы я ни перемещался во времени и пространстве, я одновременно и стою на месте и двигаюсь во всех направлениях.
Кстати, обладал я почти абсолютным знанием, что единственное лекарство, которое может возвратить из небытия опустошённую душу в режиме on-line – это огуречный рассол.
Устремился я к бело-голубой звезде Сириус, меч свой былинно-барионный вперёд выставил, думаю, проскочу насквозь, приму купель огненную для полного вытрезвления. Хотя и трезв был, как стекло. Но сомнение глодало мою душу, что не окончательно. И вот когда головой в эту каникулярную звезду бухнулся, тут и начало меня колбасить и плющить, плющить и колбасить. И вспомнил я свой дом «повулице Матросава ссадом и сагородом каторай непрадаёцца и непакупаецца и бапку сваю Акулину Стяпановну чта мяня малалетняго патцана аладями картопельными потчивала». И когда эту звезду насквозь протаранивал, вся жизнь моя прошлая пронеслась-проехала передо мною и во всех коленах вспомнилась, и будущие мои жизни – тоже. И не было начала у них, и конца не было. А когда по другую сторону звезды выскочил, то почувствовал всеми фибрами души, что оттопырился по полной программе, и поставил цель себе и впредь оттопыриваться по умолчанию, когда случай представится. Но понял я потом, что случаев таких «ваще не быват, а ежли быват, то тока па бальшим празникам и с устатку на галодныё пузо».
Кстати, сказано мне было на ухо, как бы шёпотом, когда огневище звёздное преодолевал, что не в вине истина, а в спиритусе, то есть в духе. Что сеющий в дух от духа и пожнёт, и не что-нибудь, а жизнь вечную. А сеющий в плоть, соответственно, от плоти пожнёт. И пожнёт он – тление. Что совершенно естественно, господа хорошие.
Омолодился я от процедуры проделанной и стал видеть всё ясно и трезво, будто никогда в жизнях своих не отведывавал ни самогону первой возгонки, ни одеколону «Кармен», ни воды туалетной «Сирень». И стал видеть объекты, прежде не замечаемые мною. Один из них плыл поодаль на фоне далёкой диффузной туманности. Поначалу подумал было, киноцефал какой-то проплывает навстречу с субсветовой скоростью. Пригляделся, а это настоящий визионер, по всей вероятности Филька Гопнер из соседнего подъезда, пребывающий в состоянии постоянного аффекта. А может быть и профессиональный маргинал Ванька Максимов, который ещё вчера хвастался мне, что нашёл в мусорном бачке нераспечатанную вакуумную упаковку с копчёной курицей с действующим ещё сроком годности. «Во, люди живут!» Скорее всего даже Ванька, но морда у него явно не нашенская, протокольная – интеллигентная и хитрая, кирпича просит. Кричит мне что-то, но голоса его не слышу, лишь по губам догадываюсь:
– Всё, что в мире, похоть плоти, похоть очей и гордость житейская…
А дальше он голову свою стриженую отвернул в сторону, и я уже не мог понять, что он говорил ещё, потом посмотрел в мою сторону и как рыкнет хриплым басом пропойцы:
– Не я сказал!..
И голос его раскатистым эхом пронёсся по звёздным весям и покатился по далёким галактикам, возвещая правду-матку. Когда поравнялись мы, оказавшись как бы на траверзных углах, хотя дистанция бешеная была, на глаз эдак в пять парсек, не меньше, я увидел, что в руках у него тоже некое оружие имеется, похожее на сабельку кавалерийскую. Значит, тоже доверили ему задание некое. Можно предположить, что по прополке лишних галактических объектов типа белых или бурых карликов. Сабелька его больно серп напоминала – мирное орудие восставшего гегемона. Хочешь режь, а хочешь жни, вместо денег трудодни. Взмахивал иногда он своим серпастым орудием, но всё мимо. Рубал эфирное пространство почём зря. Язык от усердия высовывал. Приговаривал что-то неполиткорректное. А зацепив случайно за красивую звезду из созвездия Живописца, такие искры высек! Так его током ударило, что перекосило его лицо немытое, и глаза чуть наружу не выкатились. Инструкций, видать, не выучил. Времени всё не было. Водку пил, окаянный, да шовинизмом занимался, полигенист несчастный. А ещё на монетарные льготы рассчитывал, освобождаясь тем самым от крайностей гностицизма.
Кстати, заглянуть в бездны разума примерно то же, что заглянуть в бездны Вселенной. И никогда не заглядывайте туда на трезвую голову, это может привести к непредсказуемым последствиям.
А ведь точно инструкций он не читал! Смотрю – пересекает сферу Швацшильда. А этого делать категорически нельзя. И остались его ноги в пространственно-временном континууме, а тело с серпом в руке полетело дальше в дальние углы галактики, и вряд ли они теперь когда-нибудь соединятся. Штаны на ногах его были добротные, из дорогого армейского сукна с лампасами генеральскими, широкими. В сэконд хенде, похоже, приобретал. На одной лампасине белыми буквами было вышито «Истина, добро и свобода», а на другой «Свобода – это когда нечего терять». А Ваньке (или Фильке Гопнеру?) терять уже было нечего. А значит, был он свободным и, возможно, счастливым. Но не познал ни истины, ни добра. А всё оттого, что инструкций внимательно не читал. Однако крикнул мне издалека, горлопан хренов, конфуцианец недобитый:
– Не давай рыбу просящему, лучше дай удочку!
«Я ж давал тебе удочку, а ты её пропил», – подумал я.
А он, будто услышав мои мысли, ответствовал:
– Воля падшего ангела оказалась сильнее моей.
Кстати, выводил он губами, дыша перегаром из далёкой планетарной туманности:
– Не верь написанному! Правду пишут только на заборах. Свобода – это терпение. Терпи и будешь абсолютно свободен.
Вот так преодолевал он своё кантианство алогизмом, а, может быть, даже и панлогизмом. Жалко мне его стало почему-то. С двумя ведь высшими образованиями, а ума так и не нажил. И услышал я от улетающего в вечность Ваньки Гопнера (или Филимона Максимова) кондовую песню, от которой засосало под ложечкой, и ком в горле встал:
Ё-моё, Ё-моё,
Ё-моё…….
Шире вселенной горе моё.
Ё-ё-ё, Ё-ё-ё, Ё-ё-ё –
Трёпаный Пол-Пот.
– Ума так и не набрался! – озвучив свою мысль, крикнул ему вслед.
Печать глубокого сожаления лежала на моём лице. Оборвав на полуслове песню, Ванька (точную фамилию уже и запамятовал) отозвался голосом, напоминающим звук охрипшей морзянки. В этом голосе не было ни горечи, ни обиды, ни злости, была лишь сухая дикторская констатация с большим вопросительным знаком:
– Если все вдруг станут умными, куда тогда нам, дуракам, деваться?
– А не повернуть ли мне к газовой туманности Ориона? – подумал я, указав остриём своего барионного меча на зарождающиеся в дальней дали звёзды, похожие на поджаренные в чугунной сковородке амёбы.
Преодолев несколько астрономических единиц межгалактического пространства, опять увидел я приближающийся под острым курсовым углом объект. Узнал я его не сразу. А, узнав, чуть не вскрикнул от неожиданности. Ба! Так это ж Абарбанель Иегуда! Мистик хренов! А, может быть, и сам Арон Маммонович с очень высоким уровнем libido и mortido. Уж больно они похожи. И опять еврей в Космосе. И чего они разлетались? К деньгам, должно быть. Хотя какие тут деньги? Деньги – это сублимация мужской энергии. А здесь нет полов, значит, и денег нет, а есть одна нерасчленённая вечность – material subtilus. Уже сама мысль об этом делает, если не меня самого, то мою душу вечной.
– А сколько стоит такая мысль? – поинтересовался Абарбанель (он же Арон Маммонович), выставив вперёд своё заросшее седым волосом ухо.
– Рупь двадцать, – ответил я назло ему, поскольку мысли не покупаются и не продаются, как и родительский дом по улице Матросова.
– А за рупь не отдашь? – стал торговаться со мной старый сквалыга.
– За рупь? – переспросил я. – За эти деньги купишь разве что стакан жареных семечек, а здесь – мысль! Ядрёная, прозрачная, на ходу из пажитей вселенских вынутая. Дарю так. От души.
– Не могу так принять, даже от души, – слёзно отозвался философ, покручивая на указательном пальце правой руки американский сиксшутер, – цены ей знать не буду. С чего же тогда процент набавлять?
Кстати, забыл он, сукин сын, как в Испании под оливами, ещё в ХV веке, пили мы с ним бормотуху местного разлива, что под вывеской «San Sebastian bodega» покупали на его же деньги. Это я при прохождении звезды Сириус видел собственными глазами.
И вдруг заговорил он голосом пророка:
– Никогда не делай того, о чём тебя не просят, даже если ты делаешь это из самых благих побуждений. Я разве просил тебя дарить мне что-нибудь. Я просил продать.
Решив не ударить лицом в грязь, я продолжил его мысль:
– А если делаешь, о чём просят, никогда не жди вознаграждения. И что отдал, считай, уже твоё навеки.
Вот тут его и заклинило. Получалась неразрешимая дилемма. На нервной почве он стал освобождаться от начавшего раздувать его метеоризма, поскольку с детства страдал синдромом Золлингера-Эллисона и сенсорной афозией одновременно, и, чтобы сгладить конфуз, начал постреливать из своего шестизарядного револьверчика и громко, с выражением, читать пришедшие вдруг на ум стихи:
Я, как сбитый с толку бугай,
Отошедший от дел и забот…
Как хорош наш родимый край!
Но на всё я забил болт…
Свою элегию он понёс дальше в галактические дали – в чёрную паранойю Вселенной, и я чувствовал, что в замкнутой бесконечности нам предстоит ещё встретиться. И, если не закончится его метеоризм, придётся дослушивать конец его словоизвержений, подводящих даже профана в медицине к мысли, что в данном конкретном случае мы наблюдаем ещё и классический синдром Туретта, который, к сожалению, не лечится аптечными лекарствами. Потому что всем уже давно известно, что лекарства от самых тяжёлых болезней не всегда хранятся у аптекарей. Но знал ли он сам об этом, наделённый таким несравненным умом? Бедный философ из страны басков. Я его, конечно же, любил в глубине душе. И жалел.
Кстати, в языке басков нет ни одного бранного слова. И баски не пьют одеколоны. Это я знаю наверняка. И доношу эту мысль до Мирового разума, будучи в полном уме и трезвости.
Я лихо рубанул мечом по холодному Космосу и направил острие его не к газовой туманности Ориона, которая приблизилась настолько, что я уже стал различать процессы созидания новых светил (ох, уж эти мне новоделы!), а, закрученный в турбулентные потоки протозвёздных облаков, направился к центру галактики – к чёрной дыре. Слышал я краем уха, что дыра эта находилась под патронажем сэра Ван Ден Брука, который в своё время председательствовал в Антидиффамационной Лиге. То, что он встанет на моём пути и потребует от меня предъявить личный идентификационный код, в этом я не сомневался. Но на моё счастье встретился мне не Ван Ден Брук, а граф де Спадафорос Гутьерес собственной персоной. Приверженец Джона Весли. Непримиримый адепт Системы. Он был более лоялен к посетителям особых зон курируемых им территорий. Ещё издали я заметил в его правой руке особое лекало, которое давало ему возможность следить за изменением временных положений разбегающихся галактик. В левой же он крепко держал свой любимый масонский знак – шестиконечную звезду Давида, сквозь которую он смотрел на мир своим добрым, тихим взглядом. Завидев меня, он маханул элегантным лекалом и, поменяв траекторию, приблизился ко мне на расстояние, с которого я хорошо различал перхоть на атласных отворотах его безупречного фрака.
– Любезнейший, лицо мне Ваше вроде бы знакомо, – проговорил он, слегка грассируя. Если не ошибаюсь, Зэргей Петропалыч? Моё теперешнее положение обязывает меня задать Вам несколько вопросов, чтобы Вам можно было беспрепятственно следовать дальше.
Я уже заранее знал все его вопросы, поэтому со спокойной душой по-простецки ответил:
– Валяйте, граф, я с удовольствием отвечу.
– Какое место Вы занимаете в подведомственной нам иерархии?
– Я член…
– Э-э-э, – перебил меня сэр Гутьерес, – я не интересуюсь Вашим членством в пустопорожних людских организациях. Вчера Вы легат консуляра, сегодня септемвир эпулонов, а завтра Вы никто. Меня интересует Ваше место в золотом миллиарде.
– Можете мне поверить, – слукавил я, – что я вхожу в первый миллион. Но моё положение не позволяет называть мой истинный номер, то бишь код, поскольку нахожусь здесь с весьма секретным заданием.
Сэр Гутьерес с пониманием вытянул нижнюю губу.
– Тогда Вам должен быть известен код самого Идентификатора. Соблаговолите ответить и можете следовать дальше.
– Три дабл ю.
А про себя подумал: это и дурак знает.
– Это его логин…
– Три шестёрки под окном пряли поздно вечерком, – незамедлительно отреагировал я, сделав изящный реверанс в его сторону.
Граф де Спадафорос Гутьерес буквально заклокотал неудержимым смехом и, утирая лекалом выступившие на глаза слёзы, удовлетворённо произнёс:
– Это что, фишка такая, типа юмора?
– Как бы типа, – ответил я с самым суровым выражением лица.
– Но это на сто пудов потянет, – оценил Гутьерес мою иронию.
– А может быть, и на все пять тонн, – добавил я самодовольно.
– О-о-о! – только и сказал дрожащим голосом несчастный рыцарь чести.
Кстати, забыл граф спросить меня, что я делал до 1917 года. А был я махровым анархистом и графьёв разных ох, как недолюбливал. И однажды, напившись конфискованного самогону, плюнул в сердцах в самое зеркало русской революции. За что потом корил себя и слёзно каялся. Простили ли меня в сферах заоблачных, не знаю.
Граф сделал едва уловимый кивок в мою сторону, и я беспрепятственно помчался дальше, напутствуемый словами на не понятном мне языке:
– Гынтын мытвыркын этернаменте.
Потом он опять перешёл на русский, сопровождая свою речь сложным ритуальным жестом, который вряд ли возможно и повторить:
– Возлюби себя, как ближнего своего!
– Всё с ног на голову, – подумал я. Теперь что, себя – то любить надо, то ненавидеть?
Провожающий посмотрел мне вслед сквозь свой сдвоенный масонский треугольник добрыми, слегка слезящимися глазами патриарха Вселенского Клуба избранных. Ну, как не полюбить за всё это старика? Добрейшей души человек. Память о нём сохраню на всю жизнь. А жизнь – это трагическое путешествие в вечность, как сказал один из магистров Клуба, сосед графа по ложе Ван Ден Брук Х., которого любить я не мог, потому что ни разу не видел. И слава Богу! Как будто подслушав мои мысли, граф напоследок изрёк:
– Не забывай, что Бог един! Но боги у всех разные.
Лицо его было отмечено глубоким и неотразимым интеллектом и казалось умнее, чем было на самом деле. Ничего я не мог ответить старику. Не было ни аргументов, ни мыслей. Чёрная дыра, к которой лежал у меня путь, всасывала меня, словно гигантским пылесосом и лишала возможности какого-либо манёвра. Даже меч мой, отведённый до предела в сторону, нисколько не менял моей траектории. Дыра была незаметна для глаза. Присутствие её только предчувствовалось. Или подставил меня граф, или я что-то напутал с паролем. Я был во власти притяжения мощного гравитационного поля.
Первым предвестником приближения к дыре стал появившийся в отдалении фингербордер в обтягивающем худое мускулистое тело трико, украшенном стразами из ложных бриллиантов. Был он похож на сына проклятия, с глазами, исполненными любострастия и непрестанного греха.
– Куд стопроцентный, – подумал я.
Он уверенно стоял на хорошо отполированной доске и выделывал такие пируэты, что можно было только позавидовать. Он умело ловил гравитационные течения, исходящие от дыры, и, ловко ими пользуясь, свободно перемещался в пространстве, как встревоженная осенняя муха, которую собираются прибить мухобойкой. Приблизившись ко мне по сложной «концептуальной» кривой, он растянул тонкие губы в подобострастной улыбке, и я сразу же узнал его. Звали этого худого фингербордера с толстыми развратными ляжками, обтянутыми дамскими легенсами ярко-фиолетового цвета, Мисбулам Ариманович. Внучатый племянник сына тьмы и зла, выдвиженец незарегистрированной партии Света и Добра. Наперсингованный до предела. Не отмечалось на его теле органа, куда бы не вставлено было кольцо, шпилька или стилизованная булавка. Возлюбить его я почему-то не мог. А это значит, что я никогда не любил и себя, и никогда не полюблю.
Кстати, в правой руке у Ариманыча была четверть мутного самогона первой возгонки, и он, щёлкая длинным нестриженым ногтем по бутылке, предлагал продегустировать содержимое, что было величайшим искушением. Я неожиданно для себя решил отказаться и понял, что впервые в жизни совершил величайшую победу в битве за свою бедную, но бессмертную душу.
– Наливай, – сказал я, и сразу же поставил его в двусмысленное положение.
Наливать было некуда. Его простодушное лицо с алчущими, близко поставленными глазами, разделёнными широким мясистым носом, выражало полное недоумение и растерянность. Он думал, что я из горла буду. Не предусмотрел, бесовское отродье, что, несмотря на мою провинциальную физиогномию, я сохранил ещё в себе остатки достоинства и чести, казалось бы, навсегда утерянные в сумятице лихих лет. Правда, боюсь, что окажись в его руках гранёный двухсотграммовый стакан, материализовать который не составило бы Ариманычу никакого труда, я бы не выдержал соблазна. Но он был так обескуражен в первые минуты, что я, перехватив инициативу и недолго думая, с размаху ударил мечом своим поперёк бутыли… Вот это было зрелище! Бутыль рассыпалась на мелкие кусочки, самогон длинным шлейфом стал расползаться по галактике, сначала медленно, а потом всё быстрее и быстрее втягиваясь в чёрную дыру. Вот тут-то дыра себя и обозначила. Увидел я её очертания, когда поглощала она в себя ненасытно предназначенный мне самогон. И не дыра это была вовсе. А квадрат. Похожий на намалёванный Малевичем в час прозрения. Квадрат, вырезанный в толчке деревенского сортира над вселенской пропастью в антимир – вход в аннигиляцию, в небытие. И услышал я за чёрным квадратом скрежет зубовный, стоны, плач и стенания. Подлетев ко мне на своём полированном скэйтборде, Ариманыч проверещал мне на ухо высоким, почти женским голосом:
– Зубами скрежещут, говоришь, так это одно из двух: или нервы, или глисты.
Хотел отвлечь меня от суровой действительности, мозги запудривал, пыль пускал, думал, что его диагноз собьёт меня с толку и преддверие ада я спутаю с обычным гельминтозом. Не такой уж я простак, каким кажусь с первого взгляда.
Этот новоявленный шлёнда, пасынок тёмных сил, тут же смекнул, что вокруг пальца меня не обведёшь, и выкатил свой последний ничтожный аргумент. Он собрал свои тонкие напомаженные губы в букву V и, прикрывая их слегка ладошкой, произнёс подобострастнейшим голосом:
– А не кажется ли Вам, любезнейший Куратор Динамической Сферы Вселенских Устройств (ага, вот кто я есть на самом деле!), что эта чёрная дыра, а вернее чёрный квадрат, – и он немотивированно захихикал частым, дробным смехом, – есть результат последнего плебисцита?
– Винить плебс также бессмысленно, как и говорить правду. Плебс всегда безмолвствует, а если и говорит, то только под диктовку.
После этих слов Ариманыч сразу же сник и прикинулся мёртвым пауком. Но самое главное во всей этой истории оказалось то, что моё неминуемое падение в чёрный квадрат – на раскалённые сковороды для грешников, приостановилось. После разбития заветной бутыли с самогоном, мой барионный меч снова стал работать.
– Как просто иногда, – подумал я, – избежать неизбежное.
Я опять мог свободно управлять своим полётом, поэтому решил: «Вон, вон отсюда! Подальше от этого места. И вообще, галактики стороной объезжать надо». Ариманыч сразу же ожил и попытался, было, меня с пути истинного свернуть. Твёрдым уверенным голосом сказал так:
– Стрёмно ты со своим мечиком управляешься. Дай подержать хоть разок. Или меняться давай. Любые преференции получишь взамен. Хочешь, консалтинговую компанию подарю. Промоутером тебя назначу. Будешь у меня, как кум-каралюм. Или риэлтером? Что тебе сподручней? Знаю! Топ-менеджером Большого Холдинга тебя заделаю. Топ-менеджеру меч ни к чему. Зелени будет столько, что самому тошно станет. Дом себе купишь в стиле хай-тэк.
Замахнулся я на него мечом своим, зная, что кроме меча этого нет у меня ничего, и потеряв его, стану я ничем. Скукожился Ариманыч, глаза ещё больше к носу прилипли, и заскулил, как сука, дверью зажатая:
– Нэ убывай мэнэ, лыцарь благароднай! Службу табэ лубую саслужу…
– Да пошёл ты… – сказал я в сердцах.
И пошёл он, а вернее, полетел, на своём надраенном до блеска скэйтборде, ляжками своим мясистыми потряхивая. Полетел, как пуля, как ракета мезонная, наверное, туда, куда я его послал, удаляясь от места нашего небольшого саммита со сверхсветовой скоростью. Испугал, видно, беднягу. Но не жаль было его почему-то.
Кстати, самогон в строго отмеренных количествах способствует выработке эндорфинов. На худой конец можно воспользоваться этим средством, господа, если нет в вашем сердце радости оттого, что вы просто живёте. Это, как антибиотик: принимать нужно в строго отмеренных количествах и в крайних случаях. Но не надейтесь при этом, что чувство радости поселится в вас навсегда, его можно только на время реанимировать, но коллапс всё равно наступит раньше или позже.
Итак, рванул я из своей родимой галактики на периферию мимо цефид и горячих гигантов, мимо карликов-альбиносов и остывающих субкарликов, пробиваясь сквозь диффузные туманности и преодолевая зоны реликтовых излучений. Путь свой измерял уже мегапарсеками, которые оставлял за подошвами своих белых резиновых тапочек. Меч свой держал по струнке, вперёд вытянутым. Ура! В атаку! За Родину, за Сталина! Рубал на ходу разный космический мусор: кометы, метеориты, звездолёты, посланные наивным, но пытливым человечеством для познания иных миров, в поисках иных цивилизаций, которых во вселенной быть не может. Не знает пытливое человечество, что оно одно в этом бесконечном мире. Если человек поверил в Бога, если Он был явлен ему, то должен знать человек этот, что другой Земли и других человеков нет нигде. Как Бог един, так и человек един. И зря он ищет в безбрежном Космосе признаки внеземной жизни. Это же просто фантастический абсурд: уничтожать в своём же доме живое, включая и самого себя, как вид высшего творения, и одновременно выискивать с лупой и пинцетом примитивные формы плесени и лишайниковой накипи на склонах марсианских холмов.
Поблагодарил я Всевышнего, что дал мне возможность осмотреть владения его безмерные, но мало я понял из того, что он сотворил. Вижу только, что мудро всё устроено и не я один мечусь по вселенной со своим мониторингом. И в подтверждение этого тезиса из соседней галактики показался ещё один объект-субъект. Поначалу не узнал его. В разодранном кимоно, рожа белая, без признаков национальности, будто в английский трайфл окунули и наскоро вытерли сухим полотенцем. Гуру новоявленный что ли? Или дервиш азиатский, преждевременно выпавший из состояния транса. Оказалось – сухая, отпавшая ветка генеалогического древа императорской династии, гениальный философ-самоучка и забытый всеми поэт – Ху-я-Ши-то. Последователь великого Ямамоты Цунэтома. Жив ещё курилка! Я его узнал по характерному лицевому тику. Он так дико жмурил глаза, будто ожидал, что его ударят по лбу оловянной поварёшкой.
«Фэйс-контроль с таким лицом ему точно не пройти», – подумал я.
В его правой руке я заметил большой жестяной раструб переговорного рупора, которым он безостановочно махал, будто гребец сломанным веслом.
– Ху-я-Ши-то-сан, – крикнул я в вечность, – куда вы так стремительно гребёте в своём старомодном ветхом зипуне? Пардон – шушуне. И что с вашим благородным лицом? Такое впечатление, будто на Вас плюнул верблюд.
Наш доморощенный философ стал озираться по сторонам, не понимая, кто его спрашивает. Он стал смотреть в свой рупор, как в подзорную трубу, и, наконец-то, увидел меня.
– О! Лучше не спрашивайте, досточтимый Куратор. На день святого Патрика, – и он резко зажмурил глаза так, что глазницы превратились в мясистые щели, – решили мы украсить молодёжную тусовку нашим лучшим спектаклем театра Кабуки «Ночь перед битвой». Это великая драма, где повествуется о последних часах перед битвой в долине Сэкигахара. Так нетерпеливые тинэйджеры буквально с первых минут забросали нас чипсами, попкорном и бигмаками. Бедные, они не читали «Цветы Ямабуки». И я, как апологет кодекса бусидо, решил проучить зарвавшийся плебс, но он с таким непринуждённым безалаберством вовлёк нас в свои ирландские пляски, что мы поневоле втянулись и выдрыгивали ногами такие кренделя (это в кимоно-то!), что самим становилось страшно. Театр Кабуки превратился в сплошной бедлам. Наш ривер-данс под пиво с чипсами длился всю ночь. Результат видите сами: кимоно (вы по ошибке назвали его шушуном) – в клочья, грим расплылся от пота, и сам я потерял всякое к себе уважение и даже стал забывать о смерти, что абсолютно не свойственно истинному самураю.
Его лицо с зажмуренными глазами отражало мудрость, сарказм и разочарование одновременно.
Кстати, пиво с чипсами – это сплошной нонсенс, как любил выражаться один великий просветитель. Пиво с воблой – вот что приведёт нас к всеобщей гармонии. Пиво и вобла – нет ничего прекраснее на свете. Может быть, в этом даже смысл самой жизни, который никак не могут найти наши интеллектуальные водители, подымающиеся в сферы недостижимые.
– Многоуважаемый последователь бусидо, почитайте мне что-нибудь из позднего Ху-я-Ши-ты, – попросил я, чтобы хоть немного взбодрить нашего несравненного поэта.
– Всенепременно! Это для меня лучший подарок – читать свои собственные стихиры жаждущему. Но я могу только наполовину утолить жажду. Остальное дополнит музыка, которую слышит тот, кто хочет услышать.
Он опять зажмурил глаза, приставил к своим трагически опустившимся губам большой жестяной рупор со следами ржавчины и стал вещать в звенящий тишиной Космос:
Ветка сакуры легла
Тонкой тенью
На Землю,
Пыльные лье остались в прошлом.
Пью сакэ за три ре,
И думаю о вечном:
Перед взором встаёт Фудзияма,
Там я оставлю свою душу.
– Поэза весьма высокой пробы, – лицемерно отозвался я, чтобы хоть как-то потешить его самолюбие в ожидании непреходящей славы.
Этой фразой я только заполнил пустоту затянувшейся паузы, сгладил неловкость космического молчания, и не более того. Поскольку сам ничего не понимал ни в построении сиюминутных догм, ни в тонком искусстве созерцания.
Его слова в ритме хайку полетели к вершинам замкнутой Вселенной, над которой простиралась сама бесконечность. Супергалактики, словно нанизанные на расставленные веером булавки, резонировали на прекрасные звуки, выпущенные через трубу жестяного рупора. Гигантский океан материи, вылитый в ложе времени, впитывал эти звуки и преображался, расцветал пышным махровым цветом. Неизмеримые вакуумные сферы превращались в тончайшие проводники небесных музык в стиле рэгтайм. Не их ли я слышал перед самым моим полётом?
– Что ты тут делаешь? – спросил я его, по-свойски переходя на ты.
– Лучше ничего не делать, чем делать ничего, – ответил он словами притчи.
Толстого начитался. Любят они его. А за что, непонятно.
– Счастлив ли ты, любомудрый бесподоб? – опять спросил я его.
– Дзюн Таками, сглотнув от волнения слюну, сказал так: «Счастье лишь в том, чтобы, скрипя ботинками, идти пешком по дороге». Поэтому мы счастливы, хотя я иду босиком, а ты в белых тапочках. Но мы идём! А это главное. Но куда ведёт нас таинственная сила? К самим себе, к самим себе. Путь от себя к себе долгий и каверзный, полон искушений, горестей и бед. Но дойти обязательно надо. И я верю, что мы дойдём. Счастливого пути, Куратор!
Кстати, под звездой, похожей на солнце, медленно крутится малая планета, о которой не догадывается ни один астрофел. Она находится на протоплазменном извиве супергалактической туманности, которой нет и, может быть, никогда не будет в реестре человеческих открытий. Я подлетал к этой планете с неподдельным недоумением, ибо почувствовал, что на ней есть жизнь. Это противоречило всем законам творения. Я уже различал причудливые очертания незнакомых материков средь жидких сред кипящих океанов. Уже виднелись кучерявые облачные скопления над конусными вершинами чёрно-антрацитовых пиков неимоверной высоты. Эти пики протыкали скопившиеся над планетой кисельные массы, образовывая в местах прокола кровавые кольцевые раны.
Расплывчатые гигантские тени бродили над этой планетой, затеняя полярные области изумрудным покровом, сквозь который временами просвечивали мириады ослепляющих бликов. Иногда из плотных облаков выпадали какие-то тёмные шары и двигались к поверхности планеты с разными скоростями: те, что были поменьше, падали довольно быстро, побольше – опускались медленно или даже парили в густой, насыщенной благовонными флюидами атмосфере. Соприкасаясь с поверхностью, малые шары пробивали её, словно пули. Поверхность тут же затягивалась. Однако более крупные шары погружались в тело планеты только частично и, оставляя свои чёрные лоснящиеся полусферы для обозрения, медленно тонули, как в старом торфяном болоте.
Признаки какой-либо, хотя бы растительной жизни пока отсутствовали. Но я чувствовал здесь присутствие кого-то. Приблизившись к планете на расстояние весьма близкое, с которого хорошо просматривались голые пустынные пейзажи, я решил облететь её по экватору. Рельеф местности напоминал гигантские мозговые извилины, постепенно сменяющиеся нагромождением высоких горных образований с абсолютно чёрными конусными пиками. На фоне этих вершин мои резиновые тапочки фирмы «Красный Треугольник» выглядели ослепительно белыми.
В одной из горных долин мне почудилось некое мерцание. Как будто капля воды отражала свет гелиевой звезды, висящей в зените. Стал приближаться я к объекту, чтобы получше рассмотреть. Предчувствие было у меня хорошее. И оно вскоре оправдалось. Вижу, посреди долины, похожей чем-то на ту, что у подножия Арарата, ручей течёт тягучий, как ртуть, а у ручья на круговом изгибе стоит прозрачный купол. Под куполом этим сидит за старинным дубовым столом наперсник лет моих младых и зачинатель шалостей невинных Эгрегор Иоанныч Белл-off – жуир и бабник дерзновенный.
Сидел он в полной задумчивости, заложив ногу за ногу в позе роденовского мыслителя. Разница состояла лишь в том, что его правая рука опиралась не на голое колено, а на массивную столешницу, затянутую посередине зелёным бильярдным сукном. На нём была тельняшка с оборванными рукавами, на голове спальный колпак с опущенным вниз помпоном, на ногах – турецкие гамаши с задранными вверх носами и широкие сатиновые трусы неопределённого цвета под маркой «Крылья Советов». На столе во всю кипела бульетка с чаем, рядом с которой крутилась графонола с заезженной пластинкой. Мембрана адаптера с шелестом, похожим на шум проливного дождя, издавала бодрящие звуки старой, давно забытой песни нашей юности Риорита. Прямо-таки настоящее реалити-шоу.
Иногда Грегорианыч, как называл я его в минуты наивысшего к нему расположения, отрывался от своих мыслей, подносил к губам пиалу с крепко заваренным чаем (почти чифирём), делал смачный глоток и машинально тянулся к шанешкам, которые в изобильном количестве горкой лежали в глубокой хрустальной вазе. Шанешки всегда готовила ему Вениаминовна – жена его единоверная. Но на этот раз её рядом не было.
Постучал я осторожно рукояткой своего меча по прозрачному куполу, а сиделец далёкий как будто этого и ждал.
– Заходи, – говорит заученной с детства фразой, – гостем будешь!
Я меч свой вонзил в оболочку и следом за ним проник под неё, как в воду вошёл: тут же за мной прозрачная сфера и сомкнулась. Герметично проник, без шума и гама.
– Ну и занесло тебя, – говорю я ему, – друг любезный. О чём думку думаешь, головешку свою бедную ломаешь?
– Решил от суеты отдохнуть. Устал от реформ, перверсий, импичментов, инаугураций, революций и тайных диверсий. Встал как-то в лунную ночь, а мне зов волшебный с небес. Будто кто-то тихо на валторне играет, и сакс ей подыгрывает. Не то блюз, не то джаз.
– Прямо-таки дежавю какое-то, – подумал я.
– Сел я за свой любимый письменный стол, – продолжил дружбан мой, с трудом отходящий от задумчивости, – стал слушать. А меня тут же и подхватило неведомой силой, и поплыл я вместе со столом, патефоном и бульеткой в беспредельные дали Космоса. Вот здесь, на краю вселенной, в оффшорной зоне далёкого далека, себе место для постоя и облюбовал.
Налил он мне чаю из своей старинной бульетки, что над спиртовкой стояла, и, подыгрывая обстановке, заговорил вдруг русским интонационным стилем, коим и я пользовался, будучи в минорном настрое:
– Садись-ка на это креслице антикварное в стиле Чиппендейла, что я руками своими мастеровыми отреставрировал, да выпей для начала чайку трезвящего, а потом мы что-нибудь и покрепче придумаем.
И с этими словами достал он из тумбы своего дубового стола четвертину самогона.
– У одного кента выменял на ложные брюлики, – поведал он мне, – пролетал здесь мимо, поганец, в розовом трико в обтяжку. А поверх ещё узкие легенсы натянуты. Белого цвета. Доложу без утайки – зрелище преразвратное.
– Ариманыч, – подумал я, – хамелеон хренов, материализатор тайных искушений.
– Самогон у него мутноват, правда, был, – продолжил друг детства, – так я его марганцовкой несколько раз протравил, а потом на вереске настоял и почек чёрной смороды добавил. Теперь напиток богов, а не самогон.
– Ты же в богов не веришь, – напомнил я ему.
– Вера – это очередной невроз человечества. Вчера оно верило в Будду, сегодня в Магомета, а завтра будет верить в какого-нибудь Апанаса, прозревшего на ниве очередного запоя и поймавшего за хвост истину. А ведь истина – это всего лишь начало и конец. А всё, что между, – бесконечные и бесцельные пробы осмысливания самой истины.
– А если нет ни начала, ни конца?
– Для тех, кто смертен, есть! Там, где бессмертие, там и истина, и она касается нас только в момент рождения и смерти. И этот момент удержать не в наших силах.
– Но если хотя бы поверить в бессмертие, есть шанс познать истину за порогом материального бытия.
– Блаженны верующие… Прости за повторение – не я сказал.
– А что же тогда делать неверующим?
– Мучиться! Так же, как мучаюсь я, – сознательно и бесцеремонно. Все наши беды в этой жизни оттого, что мы не умеем правильно думать. А не от того, верим мы или нет.
– А что значит правильно? – спросил я в полном недоумении.
– Абсолютно правильно – это когда мысль одна и она проста, как валенок. А ещё лучше, когда и её нет. Правильно думать – это внемыслие. Для этого надо всё время опрощаться, говорить односложными предложениями, не думать о многосложности мира, не задаваться вопросами «где», «как», «почему» и «откуда». Иначе могут произойти необратимые изменения в нейрорегуляции, что в итоге приведёт к нарушению нейротрансмиттерной функции глутаматергических нейронов и развитию экзайтотоксического эффекта.
– Наливай, – сказал я, отставив в сторону стакан с чаем, – а то я начинаю позиционировать себя со школяром, попавшим на защиту диссертации на тему «Инактивация супероксиддисмутазы и влияние её на блокировку ряда нейрональных рецепторов».
Белл-off понимающе улыбнулся, выплеснул остывающий чай на персидский коврик под ногами, и, придерживая правой рукой за основание бутыли, разлил самогон в опустевшие стаканы. Потом с пафосом произнёс:
– Ценю твоё тонкое искусство намёка.
– А я – твоё утончённое понимание.
– За что пьём?
– Не вопрос. Давай так, ни за что.
– Ни за что я пить не буду. А вот за простоту выпью.
– За простую, простецкую простоту!
– Если осилим эту бутыль, будем простыми до безобразия. И говорить мы будем на простом и понятном всем языке.
– Поехали!
И мы отправились в длинное пространное путешествие, которое можно смело приравнять к фантастическому блок-бастеру. Но это уже отдельный рассказ.
/ Рига
/