|
* * *
однажды меня не было
маятник скользил по дуге
солнце играло паутинкой
деревья роняли вчерашний дождь
суставчатые
шестиногие
шуршали в траве
секунды
без меня
* * *
У бедной рифмы нет друзей –
какие там друзья у нищих!
Никто не открывает ей
ни душу, ни свое жилище.
Духовный голод жжет ее,
ее отчаяние гложет:
сложить «мое» и «бытие»
любой дурак, конечно, может.
И как ей удается жить,
такой банально-бесполезной,
и беззастенчиво твердить
все те же «бездны» и «надзвездный»?
*
* *
Стыд и совесть – это разные вещи
Посмотри: стыдно, что все на тебя смотрят
и показывают пальцами
стыдно чего-то не знать, не уметь,
не справиться с собственным телом…
Тебя назовут посмешищем – и тебе будет стыдно.
А совесть не интересуется, что люди скажут.
Совесть говорит: кем ты будешь, если…?
И однажды ты поступишь по совести –
и все будут на тебя смотреть
и показывать пальцами
и крутить пальцами у виска
и смеяться.
И тебе нечем будет гордиться:
ты не первый такой
*
* *
Глупый, глупый герой,
картинка с заставки,
мечта фетишиста:
тебя так легко заменить
песенкой, рисунком,
игрушечной обезьянкой,
шарфиком из батиста,
поездкой в чужую страну,
прожилками на листе берёзы,
смехом над той идиоткой,
которая верит во что-то.
*
* *
Дни выстраиваются в года,
не сейчас превращается в никогда.
А что там такое было – в начале начал,
когда для меня волшебный голос звучал?
Я больше его не слышу – только слова, слова,
надо и мне растаять – а я почему-то жива.
Призрачный ветер лепит из снега и полутьмы
меня и еще кого-то:
мы жили мы были мы
МУЗЫКА
И «ВРЕМЯ»
Я живу в прекрасном мире,
с четырех сторон закрытом,
с четырех сторон уютном,
в знаменитой хате с краю.
Я с пластинки пыль стираю,
о Чюрленисе читаю…
Час десятый. Палестинка
плачет по убитом сыне.
Ты играй, кружись, пластинка,
мы живем не в Палестине,
мы живем в прекрасном мире,
под надежною защитой,
мы живем в своей квартире,
с четырех сторон закрытой, –
так давайте же, давайте
слушать Гайдна и Вивальди –
эту где-то, чью-то муку
заглушать волшебным звуком –
непреступным, непорочным…
Я живу в прекрасном мире,
одиночном, одиноком –
с четырех сторон – непрочном,
с четырех сторон – жестоком!
*
* *
Я родилась, когда Земля рождалась
Из звездной пыли в темной глубине,
Когда она кипела и сжималась,
Когда пылала в ядерном огне.
Я помню все – леса палеозоя,
Где все молчало, помню небеса,
Где тучи нависали плотной мглою,
Где бушевала вечная гроза…
Я всем была – и вечно удивлялась
Пылинкам звезд и пламени костра,
И кораблям, и морю, и ветрам…
Я родилась, когда Земля рождалась.
*
* *
Оттягивает плечо походная торба
(ноша своя, и жалобы бесполезны),
а под мостками дышит болотная прорва –
жидкая грязь, она у нас вместо бездны.
Ровно ступай – опасен шаг вправо, шаг влево
(то, что вместо земли, пучится, пузырится) –
пешка, солдатик, фарфоровая королева,
которой надо стать или притвориться.
*
* *
Ничто не кончится добром,
пока стоит вопрос ребром:
быть иль не быть?
Сам о себе вовсю трубя,
чего ты хочешь от себя?
Быть иль не быть.
Скажи себе в последний раз:
зачем я здесь, зачем сейчас
быть иль не быть?
ЛЕТОМ
Если бы
знали эти подонки,
чем для меня была их приманка…
…Девочка с ведром у колонки –
карлица-венецианка….
…Окна забиты, доски замшелы,
зато цветы – повсюду, повсюду…
Нечего помнить мне. Неужели
я этот город теперь не забуду?
Буду держать и цедить в ладошках
в мороке солнечного удара
память о белой лодке,
трехцветных кошках,
о стеклянных кубиках вдоль тротуара….
* * *
Я знаю – пишу таким языком,
что мне и самой он кажется стертым,
и взгляд мой – словно в глаза песком
швырнули – банален, как ревность к мертвым.
Угль, выгорающий в золу,
дитя, играющее в углу –
зачем я тяну всю эту муру?
Я тоже живу. Я тоже умру.
Может, и мне позавидуют – но
тогда мне и вправду станет смешно.
|