|
* * *
На Голгофе пасутся козы,
ни крестов ещё, ни Христа
и роса под утро – не слёзы
на зелёной щеке листа.
Взор Марии звёзды щекочут,
веки вздрагивают во сне.
чистит глотку осипший кочет,
пляшет память в лунном пятне,
Вифлеем снежком припорошен,
спит младенец, во сне сопя,
в котелке шепоток горошин.
искры гаснут, в снегу шипя.
Спит Мария, ещё не зная,
что судьба уже решена,
и, младенца в снах пеленая,
почему-то плачет она.
И трещит башка у Пилата,
заседает синедрион,
и собаки пьют воровато
тайной вечери кислый бульон,
и уже глумливы и ражи –
делу время, потехе час –
травят байки сытые стражи,
разливая вино про запас,
предвкушая весёлые случки,
когда тех с крестов уберут.
Над Голгофой ещё ни тучки.
На Голгофе птички поют.
*
* *
На прилавке лишь косточки да потроха
на скупого застолья
потребу.
Чепуха, перебьёмся – небес требуха
в самый раз к жизни чёрствому хлебу.
Зренье помнит, а память постыдно слепа –
попадает, как курица в ощип,
когда перебирает времён черепа,
узнавая былое на ощупь.
Ей ни верить нельзя, ни не верить нельзя –
не соврёт, но и правды не скажет.
Колея, бездорожье, тропинка, стезя?
Волю даст или насмерть зафлажит?
Не единым же хлебом – напомнит душа
и вздохнёт, мол, хоть корочку мне бы.
С шелудивых небес опадает парша.
Даждь нам днесь невесёлого хлеба.
Хлеб размочим, по водам его отпустив.
Крошки в рот с опустевшей ладони.
А из завтра звучит позабытый мотив,
о грядущем минувшем долдоня.
*
* *
Cколько гитик умеет наука?
Сколько волн у протяжного звука,
что щекочет замлевший висок?
Жизнь безрука, а смерть длиннорука.
В восемь струек меж пальцев песок.
Солнце катится наискосок
в беспросветную ночь до рассвета,
к горлу льнёт огневой поясок.
Неразборчивый шёпот обета
сквозь забор кругового запрета.
Хочешь пить и не можешь напиться.
На ребре застывает монета.
Спит без пороха пороховница.
В кулаке задохнулась синица.
В колесе бьётся пятая спица.
Жизнь – истица, душа, озорница.
*
* *
Тихо падает снег, и крепчает мороз,
выпадает в кристаллы небес купорос,
и хрусталики выстывших слёзных желёз
ослепительно хрупки.
Заржавевшая кровь на проталинах грёз,
человечьи ошмотья на ветках берёз,
всё к собакам, к чертям, в прах, дотла, под откос,
не до белой голубки.
Она мечется – мать, сирота и вдова,
но порука войны кругова, рокова,
штыковая лопата в руках божества,
на венки и букеты растёт трын-трава
и ложится на стынь груза
двести.
Зеркала тишиной занавесьте.
*
* *
Виснет в воздухе дней перегар.
Первый луч на оплывшие свечи.
Душу мучает памяти дар.
Этих нет, а иные далече.
И встречает прогорклый рассвет
бог, распятый на лагерной шконке,
на плацу, на страницах газет,
на измятом клочке похоронки.
*
* *
Вагоны грохочут на стыках,
трёх полок прокрустов уют,
в оконных продышанных бликах
пейзажи куда-то плывут.
И звяканью ложечек чайных
не в такт отвечает душа,
читая в созвучьях случайных,
что пишет судьба не спеша.
И между разлукой и встречей
под звоны кандальные скреп
вершится вагонное вече,
с чужим преломляется хлеб.
Нехитрая закусь для пьянки.
А там – за окошком седым
бездомности русской времянки
и сладкий отечества дым.
*
* *
Случайно откроешь словарик
под шорох безумных ночниц,
помятый найдёшь календарик,
заложенный между страниц.
Касания, шёпоты, лица,
кромешная тьма напросвет.
И щёку щекочет живица –
минувшего в будущем след.
Там плакалось, пилось и пелось,
смеялось, любилось, жилось
под страхом рождённую смелость,
бессилья весёлую злость.
Там билась в ладони синица
и звали с собой журавли,
пока посиневшая птица
купалась в дорожной пыли.
Сквозь памяти хрупкость проклюнусь
и встретятся, чувств не тая,
моя постаревшая юность
и юная старость моя.
*
* *
С ногами в душу ломится эпоха,
чтобы, с сапог не стряхивая грязь,
войти в неё с ухмылкою Молоха
и оглядеться, в кресле развалясь.
А ты ей что-то про слезу ребёнка,
про красоту, спасающую мир –
нелепая бумажная шпажонка
и молью плащ проеденный до дыр.
Ну что ты ей с твоей смешною болью,
тварь божья и творения венец?
Она тобой – живой земною солью
посолит к водке свежий огурец.
Но выдохом давая место вдоху
любить и плакать, мыслить и страдать,
в эпохе жить, одушевлять эпоху
и до души её не допускать.
*
* *
Превращение в себя,
череда тире и точек.
Дятел, по сосне долбя,
вниз роняет щепки строчек
о веселье на крови,
об ушедшей в землю крови,
о расстрелянной любви,
о растерянной любови,
о расхристанной войне,
о зарытом в землю мире,
об огне, о купине,
об изгое, о кумире …
И по щепке, по строке
грозы, вёдро, явь и грёзы.
И щекоткой на щеке
божьей вздрагивают слёзы.
2016–2017
|