Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2017
|
КОНТЕКСТЫ |
Выпуск 76 |
Стихи юной красавицы, царицы Тамары, пламенной подвижницы (в паре с Валерием Мишиным) замечательной догадки о самиздате, Тамару периода литературной группы «Поэты Малой Садовой» я оставляю там, до перестройки. До Пригова и Рубинштейна. До поворота мейнстрима к туалетной вазе Дюшана и утопления в водах оной греко-римских складок красоты. В какой-то момент Тамара Буковская осознала необходимость выбора собственного, личного пути по гребням актуальности. Оглянувшись вокруг, она уязвлена стала и накинула темное покрывало трагедии. Теперь перед нами – Тамара-Матрона, Тамара-Плакальщица, Тамара-Пророчица. Конечно, это она и не она. В приватной жизни Тамара другая. С тихим голосом, с заботливым взглядом. Есть еще Тамара энергичных действий на службе. Тамара забот вокруг «Акта» и других изданий. А здесь – одна из ее ипостасей, лирическая героиня, как условлено говорить. Кто захочет, может присоединиться к ее мироощущению. Грубым прямым шрифтом Тамара Буковская пишет страсти о жизни человеческого индивидуума, не по своей воле помещенного между небом и землей:
вот я, Господи,
посередке
небосвод
скрепляя с землей
по неволе своей
по наводке
меж стихиями
штырь живой
Идея вселенской значимости отдельного человеческого существа со всеми физическими и духовными качествами его была активно задействована в начале позапрошлого века. Нынче творческим людям приходится настаивать на прерогативах особости, непохожести, чтобы не затеряться, не застрять где-нибудь на запасных путях прогресса в остраненном, мертвом пространстве актуального восприятия мира, «в этой смеси жизнесмерти в этом месиве судеб». Над бронепоездом своих высказываний, пролагающим путь в развалах прежних ценностей, Тамара Буковская вывесила флаг естества и выбросила за борт фату-моргану романтизма и кисею благовоспитанности. Пылинка бытия ощущает себя женщиной, обуреваемой восторгом страстей-страданий, и высказывается соответственно принятому образу: «Не задрипаный подол, а все вспыхивающее тело – от макушки до ногтя на ноге, подъятое в ощущении полноты имеющихся в запасе чувств, обостренных, вливающихся в момент бытия». Поэтому старая скамейка в зарослях сирени, скрытая сенью живых узловатых ветвей, и любовное свидание в окружении множества праздношатающихся, не подозревающих о свершающемся акте любви, оказываются в некой невесомости, в огромном пространстве поднебесного мира, что придает особую высоту и мощь словам «плотская любовь» и понятию «гармония души и тела»:
мы вжимались
плотью в плоть
становясь
одним дыханьем
смыслом
тем
что за стихами
тем
что может быть
Господь
растворил
над небесами
Вся эта гармония летит в тартарары, когда Тамара вспоминает о бренности бытия. Чего ни коснись в повседневной жизни, все глубоко ранит ее и исторгает из души плач о преходящести всего живого. В ее речитативах – перечнях бед и мук сегодняшних, прошедших и будущих, живет напор чувств, сметающий порой все теории о построении стиха. Но композицию накопления и развития чувства она соблюдает. Хотя её кидает от самоуничижения к самоутверждению. От оскорбления всего рода людского к растаптыванию собственного я. Дорогу в хаосе отчаяния она мостит воплями. Это вскрики живого существа, раненого установившимся порядком вещей. Социально-политические события занимают ее на том же уровне, что и, например, уборка: «мести пол – откуда столько грязи!» Это мешает, это бесит, это хочется отбросить ради основного чего-то. Безоговорочно не устраивает ее глобальное несамостояние человеческого существа. Ей жизненно необходимо личное пространство в космосе, с азимутом, который определяла бы она сама.
и не сказать себе – я мал и усреднен
такой же как и все простой проситель смысла
зачем зачем скажи я помещен
сюда и мне граница числа
я вычислен зачислен я сочтен
причислен приплюсован и приплюснут
затолкнут втиснут вжат и уплотнен
и представляюсь минусом не плюсом
Валерий Мишин о нынешней Тамаре: «Стихи Тамары Буковской – это стихи иного накала, иных эмоций. В равной мере и традиционные, и свободные. Точнее сказать – это вольные стихи. В них ощутима воля поэта».
Да, Мишин знает, что говорит. И вот оно, главное волеизъявление Буковской:
НЕ ПРОСРИТЕ ЖИЗНЬ
Написала
бы я на въезде в город и выезде
На входе и выходе из метро
На боках автобусов и маршруток
НЕ ПРОСРИТЕ!
Несмотря на отвращение к данности, в которую она погружена, декларируемое во множестве эмоциональных выбросов на страницах многочисленных книг, она ранена краткостью пребывания в этом мире. Опасностью не успеть совершить нечто важное, для чего она здесь. Вот что угнетает Тамару – падение впустую драгоценных капель так быстро протекающей мимо жизни. Невозможностью по своей воле задержаться, оглянуться, что-то сделать и что-то осознать – в условиях неуловимой быстроты исчезновения минут, мгновений, отмеренных человеку.
человек уже отмечен
в списке птичкой:
выбыл – не был
В старые времена какая-нибудь ведунья могла нарисовать углем на куске тряпки абрис твоей фигуры и со страстью втыкать иголки в самые жизненно-важные места твоего тела, дабы причинить постоянную невыносимую боль.
И вот – всё, вроде бы, хорошо. Муж, дети, внуки, работа. Много работы. Сколько захочу, столько наворочу. Что захочу, то и получу.
Но это призрачное острое страдание не оставляет… Тамара выговаривает, выносит на свет свою боль, раздает ближним и дальним, но страданий становится только больше. Мука заполняет пространство обыденной жизни и возвращается – умноженная и обостренная. И свет, и тьма одинаково ранят. И тело, и душа равно страдают.
что это мы все о теле да деле
что ж о душе не поговорим?
знаешь, она, эта старая сука,
ночью дрожит и воет без звука
вот эту дверку давай затворим
дверка с секретом, с замочком латунным
петельки смазаны – не скрипят
масляным блеском да отсветом лунным
выдадут разве? Рассвирепеют
и растревожат больное сознанье
тонкой полоской – света иглой
опытом ужаса, мукой до знанья
перемоловших и нас с тобой
В коробочку, в скрытку, в жестянку помещена, заперта душа-жизнь. Она рвется и боится вырваться на выход, туда, где свет, который слепит, ужасает, чуть приоткроешь дверцу… Поэт рвется выдать весь ком знания – и того, что до знания. Но не может! Вернее, боится, что не сможет.
разруха и разор и мерзость запустенья
раззявлен рот ворот и шевелится в нем
распятое тряпье униженные тени
распухшим языком во весь его проем
про что за что зачем за черным черным
зобом
гортанный перебор не слов не звуков – мык
нутром выходит стон колотится ознобом
не может немоту преодолеть язык
я тоже – не могу преодолеть пространство
безвольной немоты и тухлого лжитья
за что теперь отдашь пол засранного царства
и воздух козырной небесного литья
за краденный кусок любовного пасьянса
за жалостливый взгляд и жалкие слова
приклею на столбе: постоянство
меняю на бардак и подпись – просто – я
Однако, когда является момент просветления, соединения с тем, «кто хлеб замесил из легкой глины докембрийской голубой», стихии утихают и складывается песня, древний мотив которой стучится во многие сердца, но каждый находит к ней свои слова:
в этой смеси жизнесмерти
в этом месиве судеб
как тебя еще завертит
закатает тот кто хлеб
замесил из легкой глины
докембрийской голубой
и безвольный слабый иный
ты не властвуешь собой
и по ниточке словесной
опускаешься с небес
ближе ниже бестелесней
в звук преображенный весь
и на белыя страницы
черным припорохом слов
так легко теперь ложится
жизни лепет и улов
А потом снова накатит недоверие к себе, к судьбе, снова тоска, снова ламентации:
старые помятые
беззубые невнятные
а с такой тоской
по счастью за щекой
да своими же стихами
замороченные сами
господи прости
несносимые обиды
на судьбу другую виды
вмятины в кости
И опять, и опять она погружена в пучину людской судьбы, в «пространство Постсовпыра». Образ старой коммуналки в разрушенном доме преследует Буковскую каждый раз, когда она предпринимает попытку Орфея найти в аду и вывести на свет заблудшую душу.
немерено пространство Постсовпыра
оно как коммунальная квартира
в сгоревшем доме – грязно, серо, сиро
и мечутся пришельцы полумира
тунгусы вепсы покорители Памира
с поддельной ксивой с правом на работу
чтоб заработать право на блевоту
на кол и дышло – извини – так вышло
не ход конем и выход – бег с одышкой
отсюдова до Кушки и Таймыра
тайком нырком ховаясь и скрываясь
жизнь на авось – спроси чего – Я? А? Ась?
и нет ответа ни ответа ни привета
видать на решку выпала монета
нет вышла боком – гуртиком с насечкой
как самострел в казарме но с осечкой
Одно для нее непреложно: решительный отказ от каких-либо отступлений от своего «просто – я».
Из множества постоянных сил, размалывающих личность, она выделяет мельничное колесо времени, заключенное в обыденность, и выплескивает-вываливает в пространство приметы химеры, отнимающей жизнь:
Целый день
таскаться по городу,
мяться в потном метро
корчиться в маршрутке…
мести пол –
откуда столько грязи!
маяться всякой фигней
Такую безысходность ввиду давления ежедневности можно вылущить в стихах Цветаевой. Другие поэты находили выход. Ахматова не замечала быта. Ахмадулина превращала мир вокруг себя в отсвет тонких драгоценностей, белых садов на морозном стекле, помещала беспокойство в звуковую дорожку красоты. Елена Шварц топала на разные тяжести капризной ножкой высокой Музы, уводила в отместку по дорогам мифических страстей и шиллеровской мистики. Ей не становилось легче, но нас она запутывала, завораживала, уносила с собой, соблазняя свободным ветром страдания.
Прямая речь Тамары Буковской выдает все как есть. И не только о хлопотах обыденности. Ее не устраивает весь круг действительности в доставшихся ей временах, вся жизнь собственной плоти и духа. Будто отчаявшийся расстрига, умный, понимающий, например, «зависимость глагольного покроя от скрытого мотива отступлений», ради истины отбросивший одеяния, прикрывающие наготу, Тамара излагает крайнее недовольство, положив свою правду на ладонь, протянутую к нам – возьмите, если сможете.
О том, что ее мучит, бесит, Буковская, умеет сказать хлестко, наотмашь, уничижительно, все слова будут сочиться отвращением.
растает черный снег ручьи
мочой запахнут
кошачьим криком март возьмет тебя за пах
Это нас хватает Тамара за шкирку и сует носом в раскисшую под ногами землю, в наше непотребство, скотство, в нашу общую никчемность. У нее все ожидаемо и все внезапно. И в переживание впадают, как говорится, все фибры души и тела. Так яростно, отчаянно, куда попало, – «в землю, в месиво, тонкую плеву / досознанья обратно просясь»– бьет тот, что навсегда, безвозвратно разуверился (физически ли, морально ли, все равно). Это не истерика Мармеладова, интеллигентно жалеющего себя за низость падения. Это та самая злоба темнеющего от безысходности сознания, какую нам показал Балабанов. Ненависть-отчаяние живет в подворотнях проходных дворов, на темных, обшарпанных лестницах пятиэтажек, в городе, окруженном болотами. Ненависть кипит в груди, и Тамара карает нас ею, нас всех. И сочувствуют нам.
тех, кто выморен был и оболган
или в яме живых нечистот
шевелился и думал – живет.
Она взяла на себя всю неуверенность, отвращение к существованию, к черной стороне его. Взгляните же на себя и на свое, так называемое место под небом! – взывает Тамара.
несчастные и нищие и злые
метрошные трамвайнопоездные
квартиросъемные бездомноугловые
мешочноклетчатые сумконабивные
притравленные властью но живые
наследники крестца хребтины выи
империи владычицы россии
авосятся и тычутся ей в вымя
она ж с оттяжечкой их
в пах в дышло в темя
живи и помни имя время семя
Живи и помни, где ты находишься. Если не понимаешь, Буковская покажет, ее глаз и нерв ухватывают самое характерное, самое уязвимое в нашей общей данности:
от хендехоха
и до секондхенда
размах эпохи
удаль русской дури
все хронотоп
и парадигма бренда
кустурица
но на другой натуре
Поток мыслечувств, мыслевоплей, чувствовыкриков. Толчки возбужденного сознания в неповоротливую толщу нашего восприятия. Попытки всколыхнуть ответную волну путем ударов в заглохшую болевую точку. Это – не вмещающиеся ни в какой размер высказывания раненой души, перечень, список не-деяний, не-исполнений не-включений. Это бешенные безбашенные зонги, обращенные ко всей вселенной. Она никогда не забывает о том, что человек – частица единого космоса, и все ее претензии исходят из этого горячечного, отчаянного ощущения «родства естества и зияющей прорвы». Но краткость пребывания в этой позиции сводит ее с ума.
Вот и вышла – короче дыханья
легче пыли, бессмысленной лжи,
вроде бабочки легкой порханья,
не такая как хочется жизнь.
Не такая, а словно бы с краю
робко жался, боялся войти,
и смотрел, как она, отлетая,
с укоризною шепчет – прости!
Вот и все. Только небо пустое.
Только мокрая чахнет земля,
да бессмысленно мечутся строем
птицы в небе, пространство кроя.
Волны ощущений, изливающихся на бумагу, многослойны. Сквозь сгустки ярости, мрака и отчаяния, как сквозь движущийся состав электрички, можно увидеть бездонную синеву, излюбленные Тамарой образы птиц в небе («Когда ласточки в тревоге» перекраивают небо»), сияние свободного пространства, которому она, оказывается, умеет найти такие особые слова: «мгновение дуновение мановение веение» и который, притягивая ее, тревожит: «Он и сладок и горек мучителен он и коварен воздух тварного мира» Близкую потерю которого постоянно предрекает, не давая себе и нам забыть об этом:
Дыхай вдохом и выдыхом
неба
Перед тем как из небыли в небыль
Смерть подбросит тебя как батут
Каждый из нас скрывает – не скрывает внутри себя целую роту не ушедшего с годами я. Время от времени те девчонки-мальчишки, барышни-пареньки, молодые матери-отцы, которыми мы когда-то были, проявляются. И мы говорим: ну, в детство впадаю! Или: молодость вспомнила! У поэта все пережитое легко возбуждается и пульсирует в ожидании включения.
и собственное мерзко мне безумье
как старческое жалкое беззубье
в порыве страсти искривленный рот
душа откуда вырвется вот-вот
и странствовать отправится бедняжка
вздыхая жалко сокрушаясь тяжко
ей тело было вроде каталажки
теперь – свобода – да к рукам не льнет
куда ж деваться ей теперь без тела
зачем она рванулась полетела
вот-вот: души исполненный полет
чуть-чуть пчела немножко самолет
и что-то там про васильки поет
Первые строки стихотворения продиктованы раздражением взрослого человека, а дальше с нами говорит не искушенная женщина, не мать и бабушка, а девочка-подросток, способная пожалеть собственную душу, ну и студентка факультета философии, подкидывающая ей цитату-другую.
Привычка заглядывать в чужие окна тоже оттуда, из юности. Всегда кажется, что там особенно тихо, тепло, как-то по-настоящему, не то, что у тебя. Порой высказывания Тамары Буковской несут в себе эту ностальгию по неслучившемуся или случившемуся не у нее. Какой-то стоп-кадр из фильма, который пропущен. Этакий фонарь латерномагики.
между
делом
чернилами
мелом
дразнилка
считалка
стишок
и в ней
твой
флажок
белый
Но какой бы она ни представала в горестных плачах и бурлящих зонгах – юной или стареющей – она неустанно и неотступно, бьет в гонг тревоги и предупреждения:
жизнь жестянка коробочка крытка
а в мечтах рисовалась открытка
Эти ее старания глубоко укоренены в структуру русского языка. Буковская широко использует сложившиеся испокон веков семантические узлы, передающиеся из поколения в поколение. Присказки, поговорки, скороговорки, считалки, пословицы, приметы, суеверия, фобии, слова, пришедшие то из нижних слоев общества, то из глубин истории и доистории, естественно вливаются в ткань лирического сообщения, работают на его нерядовую окраску и на остроту чувства. Они являются орудиями ее посыла к людям, инструментами, послушными, готовыми перестраиваться, преображаться, не выходя за рамки традиции. В результате наблюдаемое ею явление не просто фиксируется как, допустим, отрицательное, оно становится личной болью, непоправимой обидой. Или, в другом случае, вселенской радостью.
И новые, и старые клише легко претерпевают обыгрывание, расширение смысла и безропотно ложатся в русло языка: «тянет срок – почем и зря». Слово, стоящее в упряжке, вдруг меняет или теряет пристяжных, приобретая сатирическо-политическую окраску: «Вешай на уши пьяной отчизне Чтобы ахнула – ну ты – вооще». Иногда стихотворение кажется просто набором поговорок. Но, при ближайшем рассмотрении, обнаруживается, что это отнюдь не набор, а подбор: ритмический и семантический, создающий специфический образ национального сознания:
слово за слово око за око
баш на баш, так на так
так и быть сбоку скоку
с набегу и с наскока
вей веревочка красную нить
Порой новообразование без шва соединяется со словами, взятыми из старорусского словаря, чтобы сказать, пропеть под соловьиное «со», «ло», пожалеть существо, привыкшее подчиняться – но не без свойственных бытовому сознанию заградительных «словоломов с загибом»:
словоловом сипатым
соловым
оловянным солдатиком стой
словоломом с загибом заломом
Это не казенная, не блатная, не военная, это собственная речь, личный, разговор. Тамара рожает смыслочувство, аранжируя его известными народными образами. Слово под ее рукой похоже на глину, из которой лепится нужная фигура – мысли или чувства.
подожди меня в проходном дворе
когда свистнет рак вон на той горе
Тема проходного двора, в других стихах Буковской вызывающая ощущение неуютности, случайности, тревоги, здесь, благодаря поговорке, обретает некий задор отчаяния, резкого отказа.
Отрывки присказок, простонародная форма слов, сталкиваясь по воле Буковской, меняют, бывает, свой старый смысл, чтобы составить, задуманные пазлы.
все чего-нибудь почем
задарма слова на ветер
скрып пружин
петель ли петель
жизнь жестянка
кол колом
все чего-нибудь почем
Почти частушка превращается в выброс отрицательной энергии благодаря построенному Тамарой звукоряду. Например, «и не сложить в жисть а грохоча как жесть». Картина жестокой обыденности звучит подстать содержанию – зудит, скрипит и скребет по жести.
за двердью
ждизнь
за ждизнью
двердь
задверживай
ждизняйся
Или хрипит и воет:
Выдохом,
выхрипом,
выхлопом,
в-ы-ы-ы-пью
и филином –
выриным
Конечно, звуковой климат у нее разный. Вот почти блюз: человек заглянул в прошлое, в такое знакомое, свое, но – там ему уже нет места:
но ты ведь нездешний
нездешний – негдешний,
ни свой, ни чужой
Излюбленный прием Буковской – обращаться к вязи близких по содержанию слов, поставленных по нарастающей силе воздействия. Идущие друг за другом, они уточняют, усиливают значение высказываемого: «И колбасит и глючит и плющит И морозит и дрючит и лущит», «Размокнет, размякнет, раскиснет, расквасится в талом снегу», «В холоде голом, бессвязном, безлистом, В воздухе полом как ветер со свистом».Они утаптывают дорогу к сути, к воспаленному, больному нерву.
В петербургском нетрезвом иглистом
Неживом неродном ножевом
Живопырном немирном парном
Цельнокроеном воздухе жизни
Она держит в голове, а также создает словообразования, характеризующие нас и нашу жизнь: метрошные трамвайнопоездные квартиросъемные бездомноугловые мешочноклетчатые сумконабивные», и нашу способность к самоиронии:
ездок трамвая
седок метро
последний с краю
и конь в пальто
И каков он, «конь в пальто», на самом деле, без шуток? Он тварь дрожащая, с усилием преодолевающая дни своего существования:
И в неведенье, трепете, страхе, –
зачурайся, сховайся, замри,
уподобясь и зверю, и птахе,
чуя тягу и холод земли.
Продлевание жизни, как звуков и слов или – слов и звуков, как жизни, идет тяжело, но человек согласен на это:
или мы приглядимся
сгодимся притремся
к такой никакой
как растянутый свитер
старой жизни
а все же своей
никудышной а нужной
недужной наружной
натужной окружной
Кажется, что не выйти Тамаре из круга, очерченного тоской. Однако за массивом ее стихов, неуемных, бурных, воющих, громкокипящих, отчаянно трагичных, просматривается сдержанно сияющий куст размышлений о бренности жизни, тонко инкрустированный стихографическими смысловыми параллелями: «сестрицей-плотвицей вплываешь в треску чешуйчатой Невки», «и лунную денежку ночью из кадки воруют»…
В результате перебирания бусин-слов возникает некая музыка, превращающая поток расхристанного интимного переживания в певучую цельность, срывающуюся на ритмы ударных инструментов. С ее помощью Тамара Буковская укладывает в нашем сознании дорожку к ее пониманию человека и его места в космосе жизни.
жизнь твоя
может быть
записана стихами
может быть
зафиксирована
послужным списком
записями
в трудовой книжке
и личном деле
или представлена
стопкой
проездных билетов
от самых мелких
на трамвай и автобус
до глянцевых и важных
на поезда и самолеты
квитанций об оплате
услуг служб
коммунального хозяйства
бытового обслуживания
и ритуальных услуг
но как ты ее ни записывай
как ни фиксируй
текущее сквозь тебя время
промывает тебя
и вымывает из твоей плоти
безумие
первой влюбленности
обреченность
застигшей тебя врасплох
страсти
безнадежность
смирения
и остаешься ты
просто
телесным болваном
мемориальным
биологическим
истуканом
обозначенным
символами имени
и принадлежности
к роду-племени
но к тебе
этот истукан
уже не имеет
никакого отношения
Пока зонги Тамары Буковской трагичны. Но подождем. Она создает книгу за книгой и меняется от одного высказывания до другого. Может, наступит день, и мы прочтем цикл ее Благодарений. Поэзия – «длинный – на всю жизнь – разговор с собой».
/ Санкт-Петербург /