|
* * *
Этот шелковый воздух непрочен,
Так и рвется он над головой,
Когда в темном спокойствии ночи
Возникает разряд грозовой.
И в заоблачном грузном величье
Безнадежно теряется взгляд,
И сердца разрываются птичьи,
И деревья по струнке стоят.
И в каком-то единственном слове,
Что в сознанье не отражено,
Роковое спокойствие крови
Наконец разрешиться должно…
*
* *
Лай собачий, сухая трава,
одинаковы горы и годы,
солон сыр, а лепешка черства –
что еще на душе скотовода?
На рассвете библейских времен,
среди общего хлада и глада
на альпийское пастбище он
выгоняет покорное стадо.
Горный воздух врезается в грудь,
сбились овцы в дрожащую кучу
и молчат, и боятся взглянуть
на бесплодную снежную кручу.
Лишь одна из голодной орды
к темной луже подходит напиться,
и мутит отраженье звезды,
по воде ударяя копытцем…
Спи, под голову плащ подстелив,
ни романтики тут, ни загадки,
только труд, да несложный мотив,
две-три ноты в нестройном порядке.
Камня времени не подыму,
не присяду к костру твоему
отломить несоленого хлеба –
отживу, ничего не пойму,
потеряю и землю, и небо…
Надвигается осень – а год
отличился зимой несуровой,
овцы дали хороший приплод,
и мальчишка родился здоровый…
*
* *
Я ничего не знаю наперед,
и только мелко вздрагивают губы,
когда февраль печаль сырую льет
на городские плоскости и кубы.
Еще кичимся молодостью мы,
еще хохочем по ночным трамваям,
и в шепотке юродивой зимы
своей судьбы еще не различаем.
Мне хорошо – я все-таки могу,
склонившись в небо с лестничной площадки,
помочь тебе, мышонок на снегу,
поднять тебя, согреть тебя в перчатке.
Но плачешь ты – и жизнь вдвойне страшна,
дымится ночь, лед схватывает руку,
и медленно ступает тишина
сквозь Петербург, похожий на разлуку…
*
* *
Была прескверная зима.
Бывают же такие зимы,
Когда свобода – что тюрьма,
И дни пусты и нелюдимы.
Но плещет в синей вышине
Весна в тревоге колокольной
Ты начинаешь сниться мне,
А мне и этого довольно.
В глуши заснеженных недель
Вкус горя слишком обесславлен,
И взгляд твой в солнечный апрель
Стрелою тополя направлен.
А жажда выжить, все забыв,
Набухшие взрывает почки,
И каждый лист нетерпелив,
Как сумасшедший в одиночке –
Любимая, не довелось
Наговориться на прощанье,
И странно, что встречаем врозь
Весну…
*
* *
Ночь белая. Всплывают острова,
Стрела-разлука звонко в цель ложится.
Еще дрожит стальная тетива,
Еще поет серебряная птица.
Взведенный мост, объятье, сквер, подъезд,
Решетка лифта, контуры рассвета…
Блаженны нищие. Блажен несущий крест.
Любимая… за что нам счастье это?
*
* *
ничего не обещая
полыхает небосвод
и Медведица Большая
лапу сонную сосет
и на звездном гребне пена
вдаль уходит по волне
и сознанье постепенно
возвращается ко мне
после раннего озноба
теплой горечи во рту
снова губы ищут неба
и уходят в пустоту
*
* *
Июнь просыпается рано.
В росе, умывающей сад,
Созвездьями сна и обмана
Цветущие вишни горят.
И светлого праздника ради,
Сжимая стаканы в руках,
Какие-то лысые люди
Летают в больших пиджаках.
Над рощами русской равнины
Вороний свершается труд,
Широкие вьются штанины,
Тугие портфели плывут.
Какие-то лысые лица,
Какие-то липкие рты…
Ах, жизнь, голубая больница,
Боюсь я твоей красоты!
Я тоже родился до срока,
Под утро вишневой любви,
И в небе стояли высоко
Горючие сестры мои.
А стал я лентяй и калека,
Брожу и дышу без затей
Осколочным воздухом века
И бедной отчизны моей.
*
* *
одни друзья умирают
другие дети родятся
на смену волне и яблоку
приходят грустные сны
и даже я постепенно
становлюсь для кого-то тенью
тающей в синем прошлом
будто облако в жаркий день
* * *
На берегу реки в четыре
часа утра – приди, присядь.
Кусты прозрачные застыли,
непроницаемая гладь.
Еще деревья смотрят косо,
весну в бессоннице виня,
и пахнет сумраком белесым
вода в ладонях у меня…
|