|
* * *
И лица, вспыхнувшие из темноты,
и взгляды неба в голых ветвях марта,
и беспричинная радость –
все это не дает уйти
вовремя и с достоинством
и, превращаясь в молитву,
п р
о д л е в а е т
твою неоправданность здесь,
твои следы на теле земли,
слова твои, впитанные воздухом,
мысли, Бог знает, куда уходящие –
все, что развоплощает твой плен,
делает легче и вопросительней
твое существование.
*
* *
Асе
Повиснет
день, не веря в летний дар,
продлится обещаньем приключений.
Ты – во дворе, на маленьких качелях,
как я тогда… но слишком образ стар.
Ты затаилась. Под панамой – взгляд
сияет, заражая ликованьем.
Твой быт насыщен солнцем и купаньем,
и тропками с шажками наугад.
А мы глазеем – зрители едва ль,
родители, что опоздали к сроку.
Нам грустно, ибо выпало немного
Любить тебя – под быстрое раз-два
Мы смотрим сны в зашторенном углу
где мы летаем так же – без усилий,
где все легко, не нужно брать Бастилий,
доказывая миру правоту.
Мы видим сны, похожие на нас
вчерашних – молодых и невесомых,
стремительных, бесстрашных и бессонных,
не отложивших время про запас,
когда, вполне стабильная чета,
не верящая в завтрашние сводки
со всем, что остается во вчера
расстанется не радостно, но кротко.
*
* *
Я тебя отлучу от музыки,
как от церкви, предам анафеме –
и полоска просвета сузится
до размера субконтроктавы.
Бог не сможет пролезть в щелочку,
где молились две ноты тесные,
храм запрёт и замком щелкнет,
выбрав ключ не скрипичный – железный.
Этот тембр – темней вечера,
глубже не-наступающей полночи
разве голосом человеческим
на регистре грудном исполнится?
А взлетать выше капель – вздорный стиль,
неба третью октаву не вытянуть.
Струны-струи текут уже в горле и
связки мокрые тянут на дыбу.
Это в воздухе провод-септима
целый такт завершает проводы.
Разрешение будет медленным –
здесь автобусы ходят плохо.
Дождь бросает стаккато-камешки,
я – попытку звучать вместе.
За Орфеем бы шла по клавишам,
только он возвращается к песням.
Авангарду не стать классикой,
не спасешься сонатой Лунной,
если вдруг фонари погасят – и
я по слуху домой побредумаю.
По дороге церквушка вспыхнет, где
безыскусно поют Благовещенье.
Служба кончится к нашему выходу
из гармоний, не годных для вечности.
Вот глиссандо летит на кафедру,
атональности клясть бесовские.
Но заслышав хоралы ангелов,
вдруг застынет на ноте высокой.
И тогда затаив дыхание
на последней неловкой паузе,
я забуду, какими гаммами
шла к тебе – забывать о классиках.
*
* *
Птица во мне мешала ходить по земле.
В детстве меня находили
то на деревьях щебечущей песню,
то на заборе, хвастающей искусством равновесия.
Разбитые коленки, поломанный мениск –
я еще хорошо отделалась,
если к середине жизни не разучилась ходить.
Животное во мне тянуло к теплой земле,
сворачивалось в клубок на руках мужчины,
впадало в спячку.
Животное пыталось быть травоядным,
не убивать других, прятаться от ран света в своей норе.
Птица билась о стены невозможности выпорхнуть из окна,
Животное успокаивало,
животное жить оставляло.
|