Рассказы
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2017
|
ПРОЗА |
Выпуск 75 |
СВИДАНИЕ
За окном сгущались сумерки. Я сидел в своей маленькой, захламленной старой мебелью кухне. Семья разбежалась по углам, комната освободилась и стала, как всегда под вечер, моим последним и надежным прибежищем. Настроить себя на работу мне обычно тяжело, и я долго смотрел на книжную полку над столом, ощущая искреннее отвращение к этим учебникам и монографиям: в такие минуты я их просто тихо ненавижу. Потом перевел взгляд на летнюю красную полосу заката – пугливую и мятежную, ее хорошо видно с десятого этажа, и вот, наконец, ощутил вибрацию, ради которой, быть может, и занимаюсь своими поисками в мире формул, в который обычный человек никогда и не попадет. Поэт назовет это вдохновением, а я – вибрацией, резонансом со всем тем, что есть в этих книжках. Благодаря ей, я становлюсь больше себя самого… Когда это проходит, я даже не всегда точно осознаю, что именно сделал, но сейчас…
Работал быстро и плодотворно уже почти час, так, бывало, тянулось вплоть до следующего утра, но на этот раз в работе случилась неожиданная остановка: кто-то постучал в дверь. Именно постучал, а не позвонил, что было бы более естественно… для кого-нибудь другого, но только не для Гены, которого я увидел, когда, вздохнув, пошел открывать дверь.
Коренастый Гена стоял, держась за перила лестницы, и старался не упасть. Старый пьяница, пробормотал я и потащил его в свой кабинет.
Было ли это дружбой, или чем-то другим, не знаю. Знаю только, что сделал бы для него значительно большее, чем просто бросить на вечер свои поиски, хотя, признаюсь, некоторую досаду ощутил, так как вынужден был собрать все свои бумажки и готовить ему крепкий кофе в турке.
Был он на четырех года старше меня, и, хотя мы жили рядом, я для него долго оставался малявкой, щенком, который бегает под ногами, да еще что-то там тявкает. Так что наши миры почти не пересекались. Правда однажды они таки встретились: то была большая битва в нашем дворе лет двадцать пять тому. Драться я совсем не умел, поэтому пользовался оружием дальнобойным, и так случилось, что одна из моих каменных пуль попала Гене прямо в левый глаз. С тех пор глаз застыл и стал смотреть на весь мир как-то отстраненно. Гена понимал, что все это произошло случайно, поэтому зла на меня не держал, но судьба его после той битвы обрела фатальную кривизну…
Душистая арабика сделала чудо: после пятой чашечки Гена несколько пришел в себя, его широкое, побитое оспой лицо расплылось в беспомощной улыбке, мол, где я и кто ты такой, господин хороший? Тем не менее, в следующий миг он уже узнал меня и бросился обнимать, что при его природной силе представляло определенную угрозу. Старик, – проговаривает он сто раз и душит меня в объятиях, – старик, друг… Вдруг его энергия гаснет, он пьет еще кофе, смотрит на меня правым глазом и не узнает. Левый глаз вообще все это время смотрит куда-то в космическое пространство и совсем не обращает на меня внимания.
За окном уже зажгли фонари, наступила ночная тишина, Гена мечтательно рассматривает пятну на старых обоях и уже давно молчит, а мимо меня плывут во тьму призраки-воспоминания давние и не очень, связанные с этим чудаком, или дикарем, или как его еще назвать.
Было это еще во времена моего первого брака, когда мы не знали еще кто мы есть, но надеялись что-то о себе узнать такое, после чего все вокруг станет прозрачным и чистым, больны были тогда на долгое задержавшееся детство, от чего и раскидало нас по миру, разорвало неразрывное, и стали мы голые короли, да и только. Вообще то по жанру это определяется как трагедия, но если тянется годами, медленно и незаметно, то оборачивается в лучшем случае на небольшую драму, если не приобретает комического оттенка. Процесс этот, как и все естественные явления имеет свои пики и спады, и иногда пустота крепко окутывает тебя и держит в своих мягких тисках, чтобы после очередной супружеской баталии бросить в пустыню, где ни одной капли воды, а у тебя жажда, и ты погибнешь, если не утолишь ее. И вот ты куда-то убегаешь ночными улицами и оказываешься почему-то в аэропорту, или на железнодорожном вокзале, разыскиваешь среди смрада утомленной толпы только что освободившееся место и падаешь на него, сомлевший от усталости и отчаяния. У тебя лишь одно желание: поспать два-три часа, что оставила тебе эта сучья ночь, и ты уже согласен на этот невозможный смрад, на эту жесткую лавку, где можешь лишь съежиться и застыть в неудобной, неестественной позе… И вот только успел схватить ртом эту тихую минуту покоя, которая отделяет земную суету от сна, как над тобой склоняется тот, кто тебя бережет, то есть мент, тычет в тебя своей палкой, ты, бля, что за птица, как сюда попал, документы есть?..
После одной такой странной ночи, на самом пике своего отчаяния, я твердо решил напиться в стельку. Надо сказать, что пьяница я в те годы был аж никакой – ну бокал другой пива с друзьями в пивбаре, где народа, что осетра на нересте: стоят плотно, пиво, водка, папиросы, говорят кто о чем, рыбу едят среди мусора и вони. Но сейчас это все не то. Сейчас мне был нужный асс. И я вспомнил о Гене.
Мы встретились в обед на углу Артема и Хмельницкого возле столовой с дивным названием «Трапезная». В моем стареньком портфеле рядом с книжками в этот раз приблудились бутылка водки «Столичная» и бутылка портвейна красного выдержанного «Массандра»: все согласно инструкциям моего играющего тренера… Мы, таки, напились тогда. К моему отчаянию прибавилась головная боль, а жена моя замолчала еще на неделю. Эта ее манера молчанием выказывать свое презрение…
Время плывет мимо нас: я беспомощно барахтаюсь в своих воспоминаниях, замечтавшийся Гена бездумно поглаживает свою аккуратную бородку. Вдруг он просыпается от летаргии, смотрит на меня как на что-то грязное и лишнее:
– Где я?
Ты там, куда принес тебя водоворот твоего беспокойства, ты пьяный пришел к тому, от кого шарахаешься трезвым на другую сторону улицы, так как уже лет с сто убегаешь от каждого намека на прошлое, хочу упрекнуть его, но только спрашиваю:
– Еще кофе?
– Нет, надо идти – у меня свидание, – говорит он почти трезво, – хочешь, пошли вместе?
– Куда?
– К моему сыну.
– Пошли, – неожиданно для себя говорю я.
Быстро переодеваюсь, и вот мы уже шагаем в мягкой темноте июльской ночи, прислушиваясь к собственным шагам, которые звонко отражаются от старых пятиэтажек. Возле арки, куда мы заворачиваем, тусуется кучка ребят. Я мимо воли весь собираюсь, так как время уже таки не детское: почти три часа утра. Все хорошо, они не обращают на нас внимания, но у меня громко стучит двигатель и бьется одна мысль: какого черта я здесь? Пусть Гена – он еще пьяный, но я же трезвый как стекло…
Лунная полоса перерезала двор пополам, мы пересекли ее, зашли за кусты сирени и оказались перед старым облезшим домом с темными слепыми окнами.
– Вон там, смотри, на третьем, – говорит Гена, тыча указательным во тьму, – там мой сын… знаешь, какой он? – его ладонь сжимается в кулак: – Вот! Сегодня ему семь исполнилось.
Произнес это как-то беспомощно, со скрытой болью, не свойственной его характеру. Мы еще Бог знает сколько стояли молча, почти торжественно вглядываясь в слепые окна, в которых едва отражалась лунная полоска. Я вспоминал, как жена бросила его, как сошлась с кем-то другим, который стал его сыну отцом, а отца к сыну не подпускали. О чем думал сам Гена, я не знаю, он первый пришел в себя, тронул меня: пошли. Мы пересекли двор и вскоре оказались в арке, рядом с подростками. Их было пятеро, и они уже явно утомились толкаться и молча курили. Один из них отошел и отливал под стенку.
Я двинул вперед, спеша пересечь опасное место, но Гена вдруг остановился рядом с тем, у стены.
– Ты что делаешь, курва? – спросил он спокойно, но с откровенной угрозой. – Ты, падала, знаешь, что в этом доме мой сын живет? Ты что, на него ссышь? А ну, пошел вон отсюда!
Немая сцена: ребята сгрудились возле Гены, я – в двух шагах за ними, а сам Гена уставился на парня у стены. Тот спокойно закончил свое нехитрое дело, повернулся и лаконично послал моего приятеля куда надо. Наступила короткая тишина, после чего парень получил ногой в пах, ойкнул и медленно присел в свой рукотворный ручей.
Гена отбивался как мог, я бросился спасать приятеля…
Когда я пришел в себя, уже светало. Мы сидели под стенкой. Гена смотрел куда-то вверх, где между крышами потихоньку проступал клочок синего неба. Его больной глаз был закрыт синяком, а правый в улыбке разбежался мелкими морщинками. Привет! сказал он так дружелюбно, как уже сто лет не обращался ко мне. В это мгновение злость на него, которая волной было поднялась во мне, исчезла, и я ощутил вибрацию, я словно бы вошел в резонанс с его доброй, надломленной душой, которая искала покоя и нигде не могла найти. Хотелось ответить ему как-то по-доброму, но побитые челюсти не слушались, тогда, превозмогая боль, я протянул свою руку, взял его вялую ладонь в свою и крепко ее сжал.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
1
Связь с детством оборвалась несколько лет назад, после внезапной смерти матери. Прожив под ее надежным крылом почти до сорока, он внутренне оставался ребенком, эгоистичным и требовательным. Воля его была парализована вечной опекой, и он не то, чтобы смирился с этим, но сжился, съёжился, скрутился калачиком под уютным материнским крылом и мирно проспал своё возмужание, тот момент, который наступает у любого юноши почти одновременно с появлением первой поросли на щеках.
Всё изменилось, когда мама внезапно исчезла, навсегда. Такого подлого удара от жизни он не ожидал. С тех пор его не покидало гнетущее чувство обманутого ребенка, словно на Новый год ему вместо игрушечного автомобиля, давно обещанного, достался детский конструктор, а он не знает, как к нему подступиться, как извлечь из него радость созидания – не научен, к сожалению, как не верти.
Внезапно осиротев, Валера на всех обиделся за полное невнимание к своей особе, опустился до полного небрежения своей внешностью, даже умывался теперь крайне редко. Постоянной работы не было – то сторожевал где-то, то на рынке приторговывал, а сейчас и это бросил, благо, от мамы осталась квартирка – сдавал ее, на что и жил по сей день. На самое дно опускался он, и лишь врожденная интеллигентность не давала ему отправиться в свободное плавание по подвалам и свалкам, хотя внешне его уже было трудно отличить от уличной бездомной братии.
Так и прошла бы его жизнь рябью на тихой глади прожитых дней. Без крепкой мужской дружбы, без любви. Хотя однажды, давным-давно, он все-таки полюбил. Все тогда было – и бессонные ночи, и перепады настроения от эйфории до депрессии и мысли о самоубийстве. Отчаяние его усугублялось тем, что объект обожания был абсолютно к нему безразличен. Более того, сутью своею отрицал всякую возможность сближения. Валера умом понимал, но душа его тянулась из последних сил к невозможному и почти угасала. Что касается предмета его обожания, то он бесстрастно смотрел на него со старинного портрета неизвестного мастера в местной картинной галерее, куда мальчик попал с мамой в начале учебного года.
Позже такие глаза он встречал только у ренуаровских женщин. Валера убегал с уроков и часами простаивал перед тем портретом. Разговаривал, делился самым сокровенным, и ему ничего не нужно было от Неё, кроме простого счастья быть рядом. Возможно, его жизнь уже была предопределена той его невозможной влюбленностью.
Потом, как-то незаметно, все пошло обычным путем, только в душе мальчика осталась великая пустота, провал, в который он падал всю свою жизнь, ни в чем не находя опоры.
2
В один из первых теплых дней весны, в день своего сорокалетия, Валера выбрался, наконец, из своей мрачной берлоги, долго и бесцельно бродил по городу, пока, неожиданно для себя самого, не оказался возле книжного супермаркета. Привычно взбежал на второй этаж магазина и тут же наткнулся на киоск дешевой бижутерии. Как здесь все изменилось! Когда-то огромный двухэтажный книжный монстр съежился, забился в уголок, где было всего три-четыре ряда полок, набитых стандартным хламом, к тому же безумно дорогим. Все остальное пространство, в соответствии с законами энтропии, заполнилось более нужными народу товарами: утюгами, трусами, бусами…
Бусами заведовало юное милое создание, стройное и легкомысленное, как манекен в витрине соседнего бутика. Валера точно бы прошел мимо, если б не его сердцебиение, наверняка вызванное стремительным взлетом по лестнице, которое он, однако, связал с этими большими глазами – они были так похожи на глаза его первой возлюбленной. Девушка стояла у стойки, слегка опираясь на нее, и смотрела сквозь Валеру куда-то вдаль. Ее мечтательная полуулыбка легкой дымкой кружилась над ним, заполняя весь огром полупустого помещения. Встретившись с нею взглядом, он смутился и быстро ретировался в привычный книжный мирок и даже купил какую-то книжку. Выходил стремительно, стараясь не смотреть на девушку, лишь боковым зрением отметил, что она все также стояла, рассеянно глядя в пустоту.
Два дня Валера кружил возле магазина, боясь еще раз встретить этот отстраненный взгляд, вовлечься в круговорот ее улыбки… Но вот он снова взлетел на второй этаж, и снова застучал мотор в груди и перехватило дыхание, когда он остановился у киоска. Не зная, что делать дальше, он глупо застыл, рассматривая какие-то кольца на вертушке. Вам помочь? Девушка смотрела прямо на него. Мягкой, нежной волной охватил его этот голос, однако улыбка ее куда-то испарилась – бессмысленная отстраненность взгляда не оставляло надежды удержать его на себе. Да нет, спасибо, я… собственно… так, глазею. И он поспешил укрыться в книжном, долго прислушивался к себе, перебирая клавиши странного чувства тревоги, которое вновь испытал у киоска… С уцененным томиком Стругацких он бочком прошмыгнул на лестницу, только тогда обернулся и увидел, что она смотрит на него и уголки ее губ сложены в едва уловимую улыбку.
3
Письменный стол, непривыкший к порядку, уже два дня праздновал свое возрождение. Стопки нелистанных газет и журналов отправились на лоджию, кипы нечитанных книг перебрались на пол. Поверхность стола была приведена в боевую готовность: из старой кружки выставили свои головы заточенные карандаши, шариковые ручки и даже новенькая металлическая линейка улеглась зачем-то рядом со стопкой чистой бумаги. За столом, запустив пальцы в бороду, застыл Валера. Лежащий перед ним лист бумаги был заполнен рядами каллиграфически безупречных вопросительных знаков:
????????????????????????????????????????????????????????????????????????????????
Дилемма – практически гамлетовское to be or not to be – стояла перед его невидящим взором. Да, он сидел за столом, добросовестно пытаясь разобраться в смятении своих чувств, растолковать себе их причины, разобраться в своих страхах и обрести, наконец, то состояние покоя и неведения, в котором он проспал большую часть своей жизни. Однако его по-прежнему окружало и держало тревожное чувство легкого постукивания в груди, этот почти неуловимый взгляд и вьющаяся улыбка. Я не хочу думать о ней, я запрещаю тебе думать о ней. Но попытка самоанализа не удавалась: попробуй не думать о белой обезьяне! Блок, нужно поставить блок – Валера достал старый кассетник, поставил любимых битлов и комнату заполнили звуки Yellow submarine. По стене проплыла тень подводной лодки, и тонкая девушка со знакомыми глазами посмотрела сквозь него и подпела битлзам: Yellow submarine, yellow submarine…
4
И он сдался: побрился, прибрал, как мог, в квартире, обновил гардероб, приобретя в секонд-хенде джинсы и прочую ерунду. Предчувствуя предстоящие расходы, попытался устроиться куда-нибудь, что с третьей попытки удалось: приятель взял к себе в магазин сторожем. Подняв, таким образом, свой социальный статус, он решился, наконец, вновь приблизиться к предмету, занимавшему его мысли последние два месяца.
Весна заканчивалась, лучшее время было упущено. На город спустилось облако тополиного пуха и предательски раздражало ноздри, глаза, скулы. Валера шагал по Центральной улице, торжественно-неловко держа в руках голландскую бордовую розу на длинном стебле. Долго шел пешком, оттягивая минуту, когда его судьба окажется в руках какой-то девчонки, навязчивая мысль о которой разрушила, можно сказать, основы его прежнего существования. Внутренний голос даже сейчас пытался предостеречь Валеру, а ноги продолжали двигаться в выбранном направлении, и роза нахально демонстрировала, что себе он больше не принадлежит.
У магазина Валера задержался не больше чем на полчаса, потом шагнул внутрь, но не побежал, а стал медленно отсчитывать ступеньки. На тридцатой он уже увидел киоск, возвышающийся над ним и неуклонно приближающийся… Когда же остановился у прилавка и взглянул на девушку, то с ужасом понял, что ничего, абсолютно ничего к ней не испытывает. Кукольное лицо, прядь крашеных волос, прилипшая ко лбу, грубоватый подбородок и абсолютно пустой взгляд! Ее подменили! Это, наверное, ее глупая сестра, сама же она куда-то уехала.
Брошенная роза осталась сиротливо лежать на скамейке, Валера рассеянно бродил по скверу кованых фигур и пытался понять, что произошло. Не мог же он так долго обманываться. Чары рассеялись, и ему было больно расставаться с иллюзией, которая так долго владела им!
5
Было еще несколько попыток найти ту, прежнюю, тот светлый колеблющийся образ, живший в нем, вернувший ему чувство влюбленности, пережитое в молодости. Вернуть ту, ради которой он пошел на такие жертвы. Ничего не помогало. Даже бег по ступенькам не заставлял более биться учащенно его мотор. Сестра не вернулась! Безумное, горькое разочарование охватило Валеру. Он хотел бросить работу, но было неудобно перед приятелем. Это хоть как-то удерживало его на плаву, но жил он вновь опущено, почти как раньше.
Однажды, спускаясь с Главной площади к Кальмиусу, Валера увидел рядом с компьютерным магазином вывеску «Лавка художника». В детстве он учился рисовать, однако, как же давно это было! Зашел туда, несколько робея, и обомлел от обилия красок, кистей, материалов. От всего здесь исходило тепло и самодостаточность, витрины манили наборами карандашей, немецкой гуашью, масляными красками, белилами… В углу холсты на подрамниках светились грунтом и словно просили избавить их от этой белизны.
6
Новые метаморфозы произошли с письменным столом. Теперь на нем лежал плотный картон, коробки с красками, банка с множеством беличьих кистей. Новенький мольберт оккупировал лучшее место в комнате. И если на писчей бумаге у Валеры ничего, кроме вопросов не оставалось, то теперь руки сами вспоминали линии предметов и лиц, бежали по холсту и ложились то крупными мазками, то тонко и точно передавали неожиданный прищур глаз, случайный жест, улыбку.
Столько света, линий и красок влились в его жизнь, что он чуть не ослеп, но, немея от радости, продолжал лихорадочно заполнять холсты своими несбывшимися мечтами, надеждами, болями. В комнате уже не хватало места для картин и эскизов, а он все писал и писал, забывая о еде, отдыхе. Что его гнало, зачем ему было это нужно – он не задавался такими вопросами, потому что просыпался для того, чтобы взяться за кисти, а ложился, когда сил не было даже брюки снять.
Однажды Валера весь день проработал в каком-то полузабытьи и ближе к полночи провалился в сон. Когда первые лучи осеннего солнца упали на мольберт, они осветили юную девушку. Она стояла у стойки, слегка опираясь на нее, и смотрела куда-то вдаль. Ее мечтательная полуулыбка легкой дымкой вилась над холстом и заполняла собою весь мир.
БЕЗ СЛЕЗ
Было ли это отчаяние, она не знала, она просто застыла, покрылась тонкой коркой льда и, казалось, так никогда и не оттает. Сначала всё шло как всегда, как вчера, позавчера, в любой день их почти двадцатилетнего супружества. Утром она проснулась раньше всех, около шести, и ей так хотелось ещё подремать, но за окном проревел заводской гудок, она вздохнула и сонная отправилась на кухню. И всё было как всегда: за окном гугукала горлица, приветливо свистел чайник, дочка тенью проскользнула в ванную (снова пришла за полночь, а теперь в школу, и хоть бы что-нибудь рассказала…) И всё было как всегда, только потом, когда осталась одна, стала перебирать в памяти, хотя любое воспоминание, болезненное как обнаженный нерв, возвращало её к одному и тому же вопросу: почему это со мной? А, впрочем, чем ты лучше других, не первая, и пусть, пусть идет на все четыре, как-нибудь справлюсь… Но это была неправда, она привыкла к его теплу, к тому, что он всегда рядом, как и он привык к ней, и когда заговорил об этом, то руки его дрожали, она хорошо помнит, как дрожали его руки, как неестественно выпрямилось его длинное нескладное тело, и, хотя и так всё было ясно, он ещё пытался что-то говорить, говорить, мол, очень её уважает (ну да, сейчас ей особенно важно было его уважение, как же), и просил прощения, просил не поминать лихом… (Собака лает, ветер разносит, бреши, бреши, дорогой…) Горячая волна гнева охватила её, пришлось прикрыть глаза и присесть. В висках стучало: позор, позор-то какой!.. Странно, но боль утраты была не так ощутима, как мысль о том, что ей будут сочувствовать люди, которых она в грош не ставит, что они будут копаться в её жизни, лезть туда, не сняв грязной обуви… Бред, все бред…
Быстро раздевшись, засунула свое застывшее тело под горячие струйки душа, и долго стояла под ними, прикрыв глаза и сложив руки на затылке, словно готовясь улететь куда-то вдаль. Потом, словно оттаяв душой и телом, обмякла, и, осев на дно ванны, попыталась заплакать. Но слёз не было, только струйки воды тихо стекали по её щекам, заменяя простое бабье действо – оплакать свою долю, смыть боль соленною влагою и простить, коли любишь, если ещё надеешься на что-то… Но слёз не было, и струйки воды тихо стекали по неожиданно постаревшему, искаженному гримасой боли и отчаяния лицу.
ВЕЧЕРНИЙ ПРОМЕНАД
С утра обход и два совещания – уже перебор, и эти бесконечные звонки, похоже, в городе он единственный врач. В общем, день выдался настолько суматошным и нервным, что домой Иван Николаевич добрался вконец измочаленным. Его жена, единственный островок покоя, его тыл и опора. Обед ждет на столе, в доме чистота, смотрит участливо: «Устал, дорогой?» Но сейчас и она его раздражает, даже заботой своей достает. Действительно, устал. Быстро поел и спрятался в свой кабинет. Тупо постоял у полок с книгами, вытаскивая то одну, то другую – читать не моглось. Прилег на диван, мысли разбредались в разные стороны, наедине с собой стало совсем неуютно, вспомнил, как поругался с начмедом, вообще, ничего хорошего в голову не шло, уставший мозг медленно пережевывал одни неприятности.
«Ну да, уже под шестьдесят, но причем здесь возраст? – анализировал свое состояние Иван Николаевич. – Здоровье в норме, благо, столько лет бега, походы в горы. Суета заела. Бросать нужно эту работу. Все, хватить нудить, устрою себе вечерний променад, пройдусь, проветрю свою башку с пол часика и на боковую!» – решительно прописал себе рецепт, вскочил, быстро оделся, накинул пальто, тщательно укутав горло шарфом: «На дворе мороз – градусов пятнадцать, зима как-никак. Давно такого холода не было!» – ворчливое настроение не проходило. Чмокнул жену в щеку и вышел в темноту проспекта.
За последние годы он немного раздался, но еще оставался моложавым, ходил упруго, на простом круглом лице по-юношески сияли чистые синие глаза, все еще с интересом глядящие на окружающий мир. Снег под ногами приятно скрипел, идти было легко, движение успокаивало взвинченные нервы. Думать ни о чем не хотелось, он просто шел в темноту, напевая какую-то мелодию. Холодный воздух и ритм шагов возвращал ему душевное равновесие.
Сорок лет отдать делу, которое своим так и не стало. Больше всего в детстве любил музыку, особенно классическую, только она и хорошие книги, давали ему роздых. Вот недавняя премьера: новая постановка…
Размышления свои Иван Николаевич прервал, так как неожиданно, боковым зрением, заметил рядом с хлебным киоском темную скрюченную фигуру лежащего человека. Подошел ближе: прямо в снегу спал какой-то парень, мирно подложив под голову кулак левой руки. Одет он был в легкую курточку, вязаная шапка лежала рядом. Врач наклонился, нащупал пульс на сонной артерии: парень не успел промерзнуть, пульс хороший, но запах… «Юный алкоголик», – поставил про себя диагноз Иван и огляделся. Помощи ждать было неоткуда: «Рядом ни души, киоск закрыт, а мобильный, конечно, с собой не взял, так что придется тебе молодого человека самому в чувства приводить». Он сильно потрусил парня за рукав, побил по щекам, затем с нескольких попыток, наконец, поднял со снега. Желейно шатаясь, юноша стоял на полусогнутых ногах, с трудом удерживаемый своим сострадателем. Мутные, невидящие глаза были бессмысленно открыты. На обращение к себе отвечал мычанием.
– Так, давай, давай, двигайся, если жить хочешь, – досадливо ворчал Иван Николаевич, – и откуда ты на мою голову?
Шаг за шагом, и вот ноги парня стали увереннее, а еще минут через пять он неожиданно отдернул руку, крепко держащую его правое предплечье и, резко выдав: «Не трогай меня!», попытался свалиться.
Иван Николаевич изрядно взмок за следующие полчаса, но вот и награда:
– Вы кто, пустите меня? – парень впервые осознанно взглянул на мужчину и снова попытался вырваться. В его глазах мелькнул страх затравленного зверя.
– Ладно, только постарайся не упасть, тебя как зовут? – спросил Иван, отпуская локоть парня.
– Жека, а тебя? – пробормотал тот, глядя исподлобья и дрожа от холода и внезапного возбуждения. – Ты, случайно, не из ментовки?
– Меня Иваном зовут с детства, а ты, Жека, на снегу спал… – далее последовал обстоятельный доклад о событиях последнего часа, в который Иван Николаевич включил зачем-то и свое скверное состояние духа, погнавшее его кружить по ночным улицам. Они продолжали ходить по проспекту, парень слушал внимательно, затем глухо пробубнил:
– Так ты меня поднял? Ты, Иван, хороший мужик, только зачем поднимать, если человек спит? Смерть-то какая хорошая – в снегу заснуть…
Иван Николаевич присматривался к парню. Речь его не была уличной, худое лицо хорошо выбрито, одет бедно и не по сезону, но аккуратно, голова стриженная. «Эх, жизнь-индейка, что ты делаешь с ними, молодыми? Куда тащишь?» – думалось ему, и первая досада сменилась желанием помочь этому парню, заблудшему между двух сосен.
Из путанного рассказа Жеки стало ясно, что он живет где-то на окраине, на улице Матросова, но домой ни за что не поедет. «Что я скажу родителям? Родители у меня хорошие, трудяги. Работы, правда, нет. Так они в четыре утра уже пирожки пекут, а с шести на конечной торгуют. Ну как я к ним приду? У меня и голуби есть, – добавил он неожиданно, – я их люблю больше себя, голубей. Что я им скажу?» И было непонятно уже, голубям или родителям ему совестно на глаза появиться… «У меня это давно. Я больше трех дней в доме сидеть не могу. Зуд такой во мне. Вот вы в судьбу верите? Не знаю, меня и к бабкам мама водила, и в церковь. У меня с отцом Сергием из Свято-Никольского хорошие отношения. Я ему исповедовался недавно. А все равно, два-три дня дома, и все – тянет меня на улицу, подурить с пацанами, там выпить, побузить, что ли. Так я и пропадаю где-нибудь неделю-другую, пока не найдут меня предки. Сплю где придется, в подъезде могу (я знаю теплые) или в общаге у приятелей. Ну, я не отморозок какой-то, техникум закончил, на Ильича в Мариуполе работал, не прогуливал. После работы, другое дело. А потом сократили, вернулся домой, там и тепло, и забота, а все равно, как в тюрьме! И голуби не удержат».
Иван Николаевич тем временем вел Жеку на трамвайную остановку. При каждой попытке поддержать его, тот вздрагивал и отдергивал руку, потом снова бормотал, что мол ты, Иван, хороший человек, но зачем со снега… Такая хорошая смерть.
На ночной пустынной улице, пронизанной холодным ветром, они уже битый час ждали трамвай, но его не было и, видимо, уже и не будет. А парня колотил конкретный озноб, перемежаемый приступами отчаяния: «Не поеду, что я им скажу?..» Минут сорок спустя пришлось Ивану Николаевичу вести Жеку к своему дому. «Домой его, конечно, не пущу, мало ли что», – думал он. Решение созрело такое: одеть парня потеплее и на такси отправить домой.
Пока Иван бегал за старым пуховиком – реликвия его альпинистского прошлого – парень конкретно пристроился в подъезде на картонке под лестницей и мирно дремал. Подъехала машина, но разбуженный юноша упирался, не хотел садиться. «Жека, – использовал Иван Николаевич последний аргумент, – мама накормит, дома у тебя тепло… Езжай, дорогой!» «Тепло», – эхом отозвался тот и как-то сразу сомлел на заднем сидении. Иван назвал адрес и дал с походом денег, что бы таксист отнесся к пассажиру с должным вниманием.
Такси отъехало, а на улице еще долго стоял одинокий человек и упрямо всматривался в темноту ночи, словно пытаясь что-то еще сказать вдогонку давно уехавшему автомобилю.
ГОРОД СЧАСТЬЕ ПОСЛЕ ЗАКАТА
После дождя асфальт потемнел, воздух стал упруг и неподатлив – его старушка ауди сразу это почувствовала, деревья вдоль дороги съёжились и замерли в ожидании солнца. Олег любил скорость, но тут больше ста не выжмешь, вот и пришлось тащиться, а потом, после крутого подъёма, пошла грунтовка – тут уже вообще не до жиру: дай Бог целым остаться.
Наконец Олег добрался до большого села с характерным пейзажем: жалкие магазинчики, обветшалый дворец культуры с дорическим портиком и побитыми окнами, рядом несколько обшарпанных пятиэтажек, ободранный и пустой стенд бывших передовиков несуществующего уже производства – эти неизменные атрибуты культуры, которую потомки наши окутают ореолом романтики, создадут из неё новую религию, а молиться будут, видимо, в каком-нибудь чудом сохранившемся здании с бетонными колонами и неизменным каменным ли, бронзовым ли дедушкой, пережившим свою вторую и окончательную духовную смерть.
Полинявший от непогод гипсовый вождь на высоком постаменте напомнил Олегу случай из его сумбурной жизни последних десяти лет.
1
Крутиться он начал с того самого времени, как старая система отпустила вожжи, народ воспрянул ото сна, появились первые кооперативы и надежды, а всё, что не очень хорошо лежало, стало предметом купли-продажи. День его начинался с телефонных звонков, и даже ночью продолжалась эта бесконечная и, казалось, бесплодная игра. Но он всё же удачно продал партию металла, отодвинув пять посредников с обеих сторон – первые уроки мастерства переговоров – расплатился со всеми, его честность всегда мешала ему в денежных делах, и продолжал сидеть на телефоне, пока не вышел на пару крупных сделок по нефтепродуктам, где деньги были другие, и партнёры были другие, и ставки в этой игре были значительно серьёзнее, чем вначале. Он это не сразу понял – увлёкся, затем, пришёл в себя, сбежал из зоны, на которой белым по красному, как на советском транспаранте, было написано НЕ ВЛЕЗАЙ, УБЬЁТ! …стал вкладывать деньги в производство, появился партнёр – Женя, из бывших комсомольцев, и пошёл серьёзный бизнес (бизнес, фирма, дивиденды – магические слова, ворвавшиеся в наш лексикон в те годы, когда жизнь так резко оторвала нас от пустой материнской груди Страны Советов). Они запустили сначала цех, потом заводик, несколько магазинов, и всё шло как положено – деньги отмывались, прибыль не показывалась, а сами они уже крутились среди местной элиты, где случайные люди были крайне редки.
А потом где-то в Греции исчез Женя с кругленькой суммой, и, как оказалось, его комсомольский нюх безошибочно почуял в воздухе запах жаренного: ровно через месяц после его пропажи Олег оказался один на один с тремя отморозками в своём кабинете, а снаружи ещё двое, и показался он себе таким маленьким и беззащитным, так ему стало себя жалко до слёз, особенно когда один из них, худой, с изъеденным оспой лицом, смотрит своими бесцветными глазами почти не мигая – пронзительно и холодно, когда тот зажал его в углу и, для порядку двинув пару раз под рёбра, предложил отдать свой бизнес, и не стоит рыпаться, потому что Липа (почему-то он о себе говорил в третьем лице) церемониться с ним не будет. И он всё отдал, но не сразу, пытался юлить, о чём потом сильно пожалел: Липа по семье его проехал, отец Олега после «беседы» с ним схватил инфаркт, так и не оклемался старик.
Сам Олег лёг на дно и крутил потихоньку дела, но уже не с таким размахом, и слава Богу: меньше пыли – дольше будешь.
2
Да. Так вот, дело было в Курганске, когда он и Игорь – его новый напарник по мелкому и довольно мутному бизнесу: в цепочках из четырёх-пяти фирм – его участие в операциях пропадало, как твоя тень, когда солнце зайдёт за облака, а деньги магически возникали из откатов и обналичек, на хлеб с маслом хватало, так вот, однажды они долго и как всегда бестолково отмечали успех очередной сделки. Началось все ещё утром, когда они ударили по рукам с одним редактором местной газеты и тут же, у него в кабинете, накатили поляну (коньячок, водочка, скромная закусь, ну и что, что с утра: на то оно и утро). В беспорядок, характерный для любой редакции: старые номера, кучи чужих газет, какие-то книги, нагромождение столов, стульев, старых кресел, короче в типичной редакционной обстановке их собралось пятеро: коренастый шустрый редактор в маленькой интеллигентной бородке, добродушный и жуликоватый, его длинноногая худая главная бухгалтерша – ночная подруга Игоря, сам Игорь, Олег, какая-то журналистка и, наконец, подруга всех редакций – некая Оля – высокая, немного раскосая блондинка, на которую после третьей рюмки Олег уставился неподвижным взглядом. Так коты смотрят на птицу, сидящую на соседней крыше. Ольга передёрнула плечами и спросила своим низким грубоватым голосом, в чём дело? Он пожал плечами и, растерявшись, отвёл свой пытливый взгляд.
Женщины в его судьбе… Не станет же он объяснять ей свои сложные и запутанные отношения с ними, свои метания от случайных встреч, до преданности и полной самоотдачи той, которую через несколько месяцев будет искренне презирать. Не станет же он рассказывать этой длинноногой, что все женщины ему порой кажутся просто проекциями единого и неделимого женского начала, как и все мужчины – мужского, так что всё равно, с кем ты сегодня, ты ведь влюблён не в частность, а в суть, в Женщину, и какая тебе разница, что твоя подруга вчера спала с кем-то, она ведь принадлежит Мужчине. Он часто рассуждал про себя так, то ли оправдывая свои измены, то ли искренне веря, но не будучи ни в чём последовательным, и ревновал, и порой сам переживал, когда изменял очередной своей подруге: теория и практика у Олега сильно расходились. Единственное, что он знал точно, что не встретил пока ту, с которой станешь единым и неделимым, и чувствовал, когда его просто использовали, и позволял пользоваться, зная, что всё это ненадолго, а глаза его продолжали искать, останавливаясь на очередной проекции…
В редакции народу прибывало, и Олег с Игорем решили тихо слинять, чтобы уже спокойно побухать в привычной обстановке. И вот спускаются они по широкой грязной лестнице, а в холле первого этажа распахивается лифт и Оля, подруга всех редакций, привет ребята, можно я с вами, и берет Олега под руку так легко и непринуждённо. Алкоголь всё делает простым и ясным, Олег это заметил давным-давно, и он сказал про себя и вслух: OK, добавив, мол, историческая парочка получается: Олег и Ольга! и они втроём отправились в «Лагуну» – смурное кафе в центре Курганска, где правила бал толстая буфетчица Неля, о которой они знали уже всё: и что мужа нет, и что дочка оторви и выбрось – когда уже мучить мать перестанет…
И они смело пошли вперёд по трупам бутылок, бахвалясь возможностью швырнуть на ветер сотню-другую, а к вечеру уже твёрдо решили, что им пора ехать в город Счастье, где живёт их муза Ольга, и само название которого как бы говорит, что, мол, вы тут ещё делаете? И вот эта троица отправляется в долгий путь длиною аж в четыре квартала: сначала по Советской, затем свернуть на Свердлова и… короче, минут через двадцать оказываются они в городском сквере: две аллеи жиденьких тополей, несколько лавочек и, конечно, Ильич в шинели – высоко над ними, очень высоко над ними, так высоко, что, когда вблизи смотришь на него, закружится здоровая голова, не говоря уже о поддавшей.
Тут с их подругой произошёл досадный казус. Справив в кустиках нужду, она обнаружила, что молния на брюках безнадёжно разошлась. И вот в этот прохладный апрельский вечер редкие прохожие имели счастье лицезреть сцену прямо-таки эротическую: Ольга лежит на лавочке, блаженно глядя в небо, как говорят у нас горілиць, а два пьяных придурка склонились над нею и возятся с её ширинкой. Правда, на взгляд Олега более эротично выглядела её попка, когда она бегала в кустики. Наконец молния смирилась под их напором и стала на место. Олег в честь победы глотнул коньяка из открытой бутылки, Ольга потянулась своим длинным ладно сбитым телом, тоже сделала глоток и передала бутылку Игорю. Так продвинулись они к своему Счастью ещё на пару шагов и, неожиданно, оказались в опасной близости от статуи вождя.
Волна юродства охватила их, они встали перед истуканом, подняли руки в пионерском салюте и запели громко и нестройно: взвейтесь кострами синие ночи, мы пионеры дети рабочих… Но неожиданно с высоты четырёх метров на них повеяло их детство, пионерские лагеря вновь поманили их своей беззаботностью, когда ни Олегу, ни Игорю не нужно было изворачиваться ужом, носиться по стране в холодных вагонах, спать в нетопленных гостиницах при минусовой температуре, давать взятки направо и налево… Ольга же на миг снова стала наивной хохотушкой, и ей больше не нужно было подставляться всем этим лохам, чтобы прокормить себя и свою девочку… Они вдруг умолкли, Ольга истерично засмеялась, и смех её неожиданно перешёл в слёзы. Стало как-то трезво и неловко, пришлось снова пустить бутылку по кругу. Круглое лицо Игоря засветилось нагловатой улыбкой:
– Что, на горшок потянуло?
И всё стало на свои места: улица имени первого вождя пролетариата довела их до вокзальной площади и посадила в маршрутку…
3
Маршрутку трясло на битой дороге, Олег постепенно трезвел и с удивлением обнаружил рядом с собою какую-то девушку, ах да, Ольга, его правая рука ищет что-то между её ног, обтянутых джинсами, она же безучастно смотрит в окно, поглаживая его ладонь своею. И вдруг ему показалось, что они знакомы сто лет, что вот она – его долька, что они уже вот так ехали когда-то. Дежавю вызвало в нём тихую панику, он отдёрнул руку и насупился. Ольга же продолжала отстранённо смотреть в окно, за которым угасал свет апрельского солнца, и закат багровой полосой отчёркивал день прожитый, обещая неизбежный приход завтрашнего. Игорь мирно дремал на заднем сидении в обнимку с пакетом, где покоилась провизия вперемешку с алкоголем – добыча из привокзального гастронома: пара бутылок «Георгиевского», икра красная, рыбные консервы, солидный кусок буженины, шампиньоны польские маринованные, сыр нескольких видов, в том числе Дар Блю, столь милый сердцу Игоря, бутылка Стерлинга – для гурманов, хотя какая разница, чем сливы залить?.. В свободной руке Игорь крепко сжимал знакомую нам по скверу початую бутылку.
Какого хрена мы не взяли такси, вздохнул Олег и стал осматриваться вокруг, ещё не зная, что всеведущая судьба, как щенка взяв за холку, незаметно тащит его, что бы он в нужный момент оказался в нужном месте.
Впереди сидела стайка ребят, выплёскивающих избыток молодой энергии в шутках и постоянных взрывах смеха. Двое рабочих дремавших после смены, рядом, через проход, ещё один полусонный мужик лет сорока, который после очередного толчка резко провалился в проход и удержался, ухватившись за плечо Олега.
– Извини, брат, – вяло пробормотал он, приходя в себя, – два дня без сна… Со смены еду. Я ведь, брат, гроз хренов. Ты в забое никогда не был, а? По твоей физиономии видно, что шахту не нюхал. Это дыра такая, понимаешь? А знаешь, брат, с чего она начинается? – спросил он вдруг, и Олег только сейчас обратил внимание на тонкую ниточку угольно пыли, вокруг синих тревожных глаз соседа. – Нет, брат, не знаешь. Пока ты натягиваешь робу, сапоги, перекидываешься шуточками, прислушиваешься к вечному трёпу: сколько заложили и с кем, или сколько пистонов вставил и т. д., ты еще не чувствуешь, как превращаешься в червя, жующего уголь… читал я об одном французском деликатесе – такие вкусные колбаски обжаренные в муке: специальные черви ползают по мясным тушам, подвешенным над тазом с мукой, а как нажрутся, падают туда, сами в муке обваляются, как мы в пыли, а оттуда на сковородочку… вот и мы, лезем в забой и грызём уголёк, ебись он конём, а земля нас выжарит, как тех червей, и сожрёт потом нахрен… так вот шахта, брат, начинается с ламповой, с кислой вони, бьющей тебе в нос, но ты уже не думаешь о ней и подмигиваешь ламповой Маше, Саше, Вале, мол, ты мне коногонку хорошую подкинь сегодня, а то прошлый раз своих ног не разглядел, а потом ты стоишь в клети, и, прижавшись к другим, таким же как ты, проваливаешься вниз, в темноте, фонарь выхватывает струйки воды, бегущие по бетонной стене ствола, и вот, наконец, шахтный двор, тут светло, и запах сырости смешивается с запахом пыли – ты в огромном сыром погребе, но это ещё не всё, дальше ещё будет гак километра в три, иногда пешком, пока не доберёшься до лавы: щель меньше метра, напичканная металлом, а вокруг враждебное тебе нутро, готовое накрыть тебя метаном, опустить на тебя кровлю, придавив, как клопа… бывает метан пойдет из груди забоя и загорится, но его мало, то там вспыхнет, то здесь язычок синий пробежит, а мы как блохи по лаве на карачках скачем и фуфайками его сбиваем – смех и грех… короче отпашешь своё и всё в обратном порядке: по влажным выработкам к стволу и наверх, стоя как скот в товарном… потом снова ламповая, баня и расслабуха в пивной или ещё где. Только я, брат, не жалуюсь, это так, для общего развития… – сосед замолчал, но видно было, что это была только преамбула, что недоговорил он что-то очень важное для него.
Олег слушал соседа внимательно. Алкоголь осел в нём глубоко и надолго, но это даже обострило его восприятие, помогло влезть в шкуру этого неглупого человека с тревожным взглядом.
– Конечная, – неожиданно ворвался в его размышления грубый голос водителя, – вылазьте, хлопцы, а то в гараж завезу…
В стоящей маршрутке осталось четверо: задремавшие Ольга с Игорем, Олег и его сосед.
Игорь проснулся, глотнул из бутылки и, поведя осоловевшим взглядом вокруг, протянул бутылку соседу: выпей за наше! Тот сделал глоток и передал Олегу, который с отвращением взглянул на неё, но всё-таки пригубил и передал ещё сонной Ольге.
Так компания и вывалила из маршрутки в расширенном составе: сосед Олега вышел вместе с ними, и не ушёл, а как-то отстранённо поглядывал по сторонам: так пчела, залетевшая в чужой улей, медленно, почти незаметно передвигаясь вперёд, ползёт по лотку, пока не пропитается новым запахом и местные не признают её своею. И вот через пару минут Игорь уже братался с попутчиком, говорил, мол, Серый, друг, пошли бухать с нами. Ольга взяла Олега под руку (было же всё это, было сто лет назад!), Игорь с Сергеем шли за ними, о чём-то говорили, Игорь горячился и обещал этим блядям яйца поотрывать, что этой мрази в Счастье, нахуй, не жить…
Город Счастье тихо погружался в темноту, а от просыпающейся весенней земли тянуло прелью, предвещая скорое тепло, зелень, сирень, черёмуху… Стоящие у ночных киосков тихие алконавты провожали нашу компанию молчаливыми взглядами, лишёнными даже тени любопытства. За киосками виднелись обшарпанные пяти- и девятиэтажки с выбитыми стёклами грязных подъездов, пропитанных запахами гнили, затхлости и мочи. В одно из таких зданий и вошла наша компания.
4
Тёмный подъезд и грязный заплёванный лифт. Третий этаж, однокомнатная квартира: журнальный столик, два ветхих стула и кровать, покрытая фланелевым одеялом, маленькая кухня почти без мебели. Стены в комнате без обоев, размыты под побелку, но так и не покрашены, зато на одной из них крупно, в стиле граффити, написано: MATHER`S FUCKER!
Игорь шумно вывалил провизию на стол, Сергей принялся нарезать колбасу, сыр, открывать консервы…
Пока они возились, Олег торчал на кухне и тихо покачивался на волнах кайфа. Ольга куда-то исчезла, и, любопытства ради, он принялся открывать шкафы, ящики, холодильник… Из съестного обнаружил кое-что из овощей и охлаждённую бутылку уксуса. Когда она вошла, он с недоумением рассматривал эту бутылку. Ольга подошла, забрала уксус, поставила назад в холодильник и встала напротив, упрямо глядя на него своими слегка раскосым глазами. Олег осматривал её с любопытством: она успела переодеться и побывать в душе, её длинные ноги, едва прикрытые махровым халатом, казалось росли от плеч. Дежавю продолжалось: в его слегка затуманенном сознании Ольга превратилась в ту самую Женщину, к которой он так хотел прилепиться душой и телом отныне и навсегда, и он шагнул к ней и распахнул халат: стройное тело, высокая грудь, Весна Боттичелли, пришло на ум банальное сравнение, Ольга же, продолжая спокойно смотреть на него, раскрыла руками свой розовый цветок, прекраснее которого, как ему показалось, не создавала природа, у него перехватило дыхание, в груди что-то бешено заколотилось, словно просясь наружу, на мгновение он замер, любуясь им, фиксируя в памяти его совершенные линии и влажную сердцевину, затем стал медленно и нежно ласкать, не торопя события, пространство и время исчезли, он больше не думал ни о той, что ждала его дома, ни о том, что в соседней комнате кто-то есть… и когда во входную дверь позвонили, он не отвлёкся от своего занятия.
Было слышно, как Игорь открыл, как он разговаривал с какими-то девчонками. Здравствуйте, а Оля где? На кухне. Те заглядывают в услужливо приоткрытую Игорем дверь и, отпрянув, извините, мы завтра зайдём. Да что вы, девочки, пойдёмте с нами за стол, на всех хватит. Но те испуганно прощаются и уходят, входная дверь хлопает и тактично умолкает…
Когда они вошли в комнату, стол уже был накрыт, гранёные стаканы наполовину наполнены прозрачной жидкостью, одинокая лампочка без плафона светит ярко и весело, жизнь продолжается, господа присяжные, Оля, за тебя! Игорь пьёт залпом и кряхтит от удовольствия, Олег как всегда пьёт мелкими глотками и кривится, Сергей тоже выпивает залпом и не закусывает, время течёт тихо и незаметно. Мальчики! несмотря на поздний час, Ольга энергична и весела, в отличии от мрачного Сергея, а теперь обещанное купание. Олег вспоминает, что для полного счастья в одноименном городе есть ещё ТЕЦ и теплый ставок, Ольга говорила о нём где-то между Лагуной и вокзалом. Время позднее, но это их время, они быстро собираются и по тёмным пустым улицам, мимо ночного киоска, у которого ещё сидят на корточках несколько алкашей, провожающих их своими воспалёнными глазами-пельменями, мимо местного сквера, в который даже днём, наверное, ходить страшновато, вдоль какого-то длинного бетонного забора, преодолевая холодный апрельский ветер, они добираются, наконец, до места своего назначения. Пустынный берег, тускло освещённый луною, ее дорожка на воде, и всё тот же колючий ветер, но в воде, как в материнской утробе, тепло и уютно, Ольга обнимает его, и снова Олега пронзает острое желание, как тогда, на кухне, и он, наконец, берёт её впервые прямо здесь, в теплой воде, испытывая радость свободного и дикого зверя во время гона…
5
Потом они грелись у костерка и привычно пускали по кругу пойло, а когда пообсохли, вернулись к Ольге, поджарили картошку с салом и луком, и вот они снова сидят за столом, разлили водку, и только тогда Олег спросил у Сергея, что тебя, грызёт, брат? на ходу подхватив его манеру общения, да так, ничего… Ладно, выкладывай, тут все свои. Девочка, прошептал тот тихо, так что пришлось напрячь слух, чтобы услышать. Дочка у меня в последнем классе, тихоня, пацанов сторониться… Две недели, две чёртовы недели места себе не найду. Его синие чистые глаза ещё хранили след бывших улыбок, но боль уже проступила на лице вытянутыми в нитку губами, он на минуту остановился, как останавливается в отдышке нетренированный бегун, так и не успевший на остановку, и, задыхаясь, смотрит вслед уходящему автобусу. Короче, они бандой её трахнули, как хотели: на улице в машину затащили и к себе на хату, я всё разузнал, но это потом, а сначала, когда они её из машины выкинули, ну, после того… девять подонков на одну, тут и одного хватило бы, а потом как мешок кинули на обочину, я уже в больнице её увидел: молча слёзы текут, я тоже, чего стыдиться, ком к горлу подкатил, сжало как удавкой, до сих пор не отпускает… две недели… я всё разузнал потом, а сначала в милицию, как положено, заявление, есть свидетели, ни хрена, у тех всё схвачено! всё вась-вась, промурыжили меня несколько дней, потом дело закрыли, мол сама с ними добровольно и по взаимному. Эти отморозки на Бронислава работают – он пол Курганска держит под собой, у них Липа за главного. При этом имени Олег вздрогнул, резко трезвея. Липа здесь, в Счастье? Да уже третий год здесь богует, он же местный.
Круг замкнулся. Липа здесь, и он здесь, и отец Олега с ним всегда, куда бы он ни ехал… Он почти протрезвел, но хмель, который вёл его этой ночью, хмель, подаривший ему хоть на время кураж и свободу, всё же оставался с ним.
– Так Липа здесь, – пробормотал он и, схватив Сергея за руку, заглянул ему в глаза, – ты знаешь, где он?
– Я же говорю, я всё разузнал, только потом, сначала я пытался по закону, но нет, вот тогда я их хату выследил… За товарной станцией на Красном городке, двухэтажный дом, он стоит немного особняком, дом с балконом.
Точно, я знаю этот дом, это их малина.
Ты там бывала?
Это другая история…
Я не только всё разузнал, но кое-что уже и предпринял.
?.. ?.. ?..
Было страшно, но я это сделал – достал аммонал… а сегодня они бухают на той малине, всю ночь бухать будут, у них поминки: Сяву девять дней, как завалили.
Олег вздрогнул и посмотрел на Сергея взглядом фанатика-шахида.
В комнате стало тихо, и в этой тишине шел немой разговор скрещивающихся и уходящих от встречи глаз, пока к руке Олега, лежащей на руке Сергея не протянулось две других: мужская и женская.
6
Пустое пространство вокруг них тонуло в ночном мраке, их подхватил поток воздуха, и стремительно нёс куда-то, подбрасывая и качая на своих волнах. Их второй выход – типичная сцена из немого кино: шли бесшумно, переговаривались лаконичными и выразительными жестами, обойдя ночной киоск, что бы не было лишних глаз, двинули к товарной. Впереди шёл Сергей, неожиданно ставший лидером, за ним Олег, потом Ольга, замыкал цепочку Игорь с неизменной бутылкой, только через два квартала он заметил, что она пуста, матернулся и кинул в кусты, слегка вспугнув тишину. Дальше продолжали идти гуськом, и Олегу казалось, что они идут кругами, даже не идут, а летят, несомые ветром, а тот двухэтажный дом их ждёт на дне гигантской воронки, и они никогда не доберутся до него. Всё в жизни бывает в первый раз, котят топят для их же блага, для их же блага, и ты топил, но в висках стучало: самосуд, и ему давно уже, почти сразу, хотелось прекратить этот безумный полёт, но он онемел с той минуты, как услышал имя Липа, а воздух нёс их вперёд упругой волной и, в конце концов, они оказались у товарной станции. Неожиданно Олегу вспомнилось, как в юности он сел за руль Явы, приятель объяснил ему, как перевести скорость на первую, как сжать сцепление и потихоньку подкручивать газ. А как остановиться? Да ты не заведешь, но он завёл и поехал по дороге, тихо так, со скоростью пешехода, а зверь, на котором он сидел, подчинялся любому его желанию, молодец, отлично! – друг шёл рядом, держа его за седло, но на повороте мотоцикл слегка занесло, он непроизвольно сжал руль и, газанув, помчался между деревьями… только бы не врезаться, вертелось в голове, и он нёсся по лесу настоящим рокером, оставив далеко позади друга с его: брось руль, брось руль! озверевший механизм усмирился лишь когда Олег завяз в песке и завалился набок. Он тогда отделался лёгким испугом и небольшим ожогом ноги. Правда был ещё шок: полдня он просидел на лавочке в ступоре. А теперь он оседлал другого зверя и не знал, куда тот его занесёт…
Стойте, пришли, прошептал Сергей. Они оказались шагах в двадцати от этого дома, в темноте пронзительно холодной апрельской ночи, а со второго этажа, из-за балконной двери, из ярко освещенной комнаты вырывался шум пьяной компании, громкая рванная музыка и мат…
Я всё подготовил, скороговоркой шептал Сергей, здесь, за кустом пульт, балкон я заминировал прошлой ночью, а ещё под машиной, у них она всегда там, за домом, там тоже заряд – рванёт на славу, короче будем ждать, когда они на балкон выйдут, тут контактики и замкнём нахрен, а кто живой к машине побежит, и того поджарим, как шашлык на вертеле, никто не уйдёт…
Ветер неожиданно утих, на востоке иссиня-чёрное небо потихоньку серело. Рядом запел соловей, потом ещё один, обильная роса повисла в воздухе мелкой моросью, одежда от влаги стала тяжёлой и жёсткой, но никто этого не замечал…
Вдруг дверь открылась, и на балкон вывалило четверо здоровых бритоголовых парней, они закурили и продолжили свой базар, слов было не разобрать, а их тёмные силуэты воронами застыли у перил. Чёрные птицы печали, подумал Олег и посмотрел на Сергея. Все четверо сбились в кучку за кустом, и Сергей, держа в руках какую-то небольшую коробку, продолжал говорить что-то, но последние слова его звучали как-то неубедительно и немного наигранно, а руки дрожали мелкой почти незаметной дрожью. Да он же хочет, чтобы его остановили, подумал Олег. Рядом, в слабом отсвете было видно круглое лицо Игоря, на котором уже не играла нагловатая ухмылка, оно посуровело и напряглось, как у охотничьей собаки, напавшей на след и вдруг потерявшей его. Олег взглянул на свою спутницу: по её щекам текли две тонкие струйки, она отпустила замлевшую руку Олега и, зажав рот, дергалась в беззвучной истерике.
Сейчас они докурят и уйдут, долго стоять – яйца отморозят, прошептал Игорь, и в тишине, нарушаемой только отдалённым шумом пьянки, было слышно его учащённое дыхание. Сергей протянул Игорю пульт и потухшим голосом прошептал: Не могу, возьми, вот кнопка. Тот неуверенно взял прямоугольную штуковину и повертел её в руках. Все молчали, каждый прислушивался к себе, к крови, стучащей в висках, к своим невесёлым мыслям, и пытался найти решение, единственно правильное решение, и мысль каждого теннисным шариком металась между двумя ракетками-полюсами, и они смотрели друг на друга, что же мы ждём, да жми же чёртову кнопку и кончай с этой швалью… а потом, что будет потом, когда закончится эта бесконечная ночь, из которой нам никак не выбраться, не пробиться к свету, но, предположим, что она возьмёт и закончится в один прекрасный момент, и вот тогда… что будет тогда, если этой ночью фейерверк, который быть может мы устроим, всполошит эту чёрную стаю, поднимет её в воздух и разметает по земле… что тогда будет с нами, пережившими эту бесконечную ночь и вырвавшимися на свет божий?
/ Нагария, Израиль /