|
* * *
так розовые ирисы росли.
так, накоротко стрижены, оливы
корнями комья сгорбленной земли
скрепляли.
так,
черны и молчаливы,
летели птицы, выдыхая пар,
который нам казался облаками…
а это просто небо выдыхали,
летели так.
и так,
по их стопам
любовники в измученной постели
тела свои меняли и смотрели
на зимний свет, всходящий из окон.
свет разнимал стекло и был кромешен.
и мир был безутешен и безгрешен,
был скорбен взгляд его и удивлён.
*
* *
было ещё…
дожди непрерывно лили.
лили дожди, улицы сиротели.
время кончалось.
мы просыпались в Риме.
мы просыпались в Риме, в одной постели.
так посвящались в пропасть своих свиданий,
в окна высоких спален, в печаль брусчатки…
так просыпались в пасмурном Амстердаме,
где по кирпичной широкошовной кладке
капли стекали,
где зеркала блестели…
так мы с тобой просыпались в одной постели,
в голубоглазой, последней для всех Варшаве.
так в облаках птицы на юг летели.
так мы дышали.
*
* *
прошли дожди.
и плиты с именами
свежи, как будто живы.
говори…
шепчи, рассказывай,
раскаивайся, ври…
а что сказать?
вот море с кораблями,
вот небо светлое,
вот сердце дышит в такт
великой музыке,
отторгнутой от яви.
о, этот звук, преображённый в знак.
в начале – нет, не слово,
на рояле
в начале сыграно.
как жаль, тут не растёт
ни крупная, ни просто земляника…
но мёд течёт.
но зимний мёд течёт.
из лёгкого сочится сердолика.
и выше жизнь,
и меньше нужно слов.
и небосвод и нем, и неподвижен.
и птичий крик
над зеленью холмов
протяжен так.
и так скоропостижен.
*
* *
вроде закончилось.
перестало стеною…
вроде
так, по капле,
щёлкает, копошится.
как ты там, мама,
средь бескрайних этих угодий?
как тебе спится?
нечем делиться.
никакою особой «новью».
вот, погода…
интересна ль кому погода?
правда моя оказалась моей любовью.
вера – свободой.
время моё
суетливым взошло и мелким.
я не слышу себя даже, когда кричу.
и от газовой, как и прежде, прикуриваю горелки…
и соседка в окне, молясь, зажигает свечу.
да глядит на меня
глазами испуганной белки…
*
* *
а я ведь тоже жил в Одессе пыльной…
и позже тоже жил в Ташкенте пыльном.
всю жизнь свою я жил в каком-то пыльном…
и эта пыль так плотно влипла в поры,
что изменила их.
что заменила.
и было
так прикольно, так умильно –
куда подует ветер, там и город,
в котором я такой пылеобильный
живу.
а после скажут: «это жило
там за углом.
и там, за тем углом.
пыля, касалось мягких женских листьев
и прилипало к пурпуру цветов,
не оставляя никаких следов».
а вот мой друг, умерший Божьей волей…
а вот та женщина, какая Божьей волей,
заполнила собой мои слова,
невзрачные, как зимняя трава,
как мелкий дождь
над бесконечным полем,
она и он… им ветер нипочём.
слова и смерть – не суетливый чёлн
на волнах,
не
безвольный воск огарка
свечного.
кaк же
всё произошло?
когда мне сердце холодом свело
и обожгло
глаза электросваркой?
*
* *
казалось мне, что схлопнулись века.
десницей вновь звалась его рука.
и жертвенная первая строка
лежала в луже под прозрачным клёном
средь листьев тряпочных.
и подавала знак:
«прими меня, не дрейфь. пацан!
слабак!»
я взял её.
она звучала так:
«три дня лил чёрный дождь над Гаваоном…»
я взял её, и повернулись вспять
войска небесные, жестоких капель рать.
и небо стало… стало прозревать,
и уходить в поля ультрамарина.
и мне приснилась женщина.
она
так солнечно была обнажена…
и первая строка, обожжена
на жертвеннике,
тлела и дымила.
*
* *
зелёный попугай,
что ты вьёшься над моей головой?
янтарный виноград,
от чего так прян и густ твой печальный свет?
кто играет со мной? кто же там говорит со мной?
что за ветер такой, что имени ему нет и нет
ему направления?
вы дождались добычи. власть
вашу над пустотою приняв, перешёптывание олив
вдруг услышу:
«вот он, вот он…
смерть ему удалась».
попугай изумруден.
виноград янтарен.
ветер нетороплив.
*
* *
тут такое дело, такое дело…
сколько дней как солнце не выходило,
сколько лет, как птица в окно влетела,
и когда влетала, стекло разбила.
вот и смотрят деревья зимой сквозь пальцы
на осколки серые дождевые,
да на мягкий камень – небесный кальций,
где мы машем крыльями, как живые.
*
* *
в ту зиму столько выпало камней…
особенно вблизи Иродиона,
что даже старики
(что есть верней
свидетельств их?),
припомнив время оно,
подобного не находили в нём
и тёрли лбы,
и полагали сном
базальтовые тёмные сугробы.
и люди выходили посмотреть
на эту жизнь, верней, на эту смерть,
не то чтоб удивиться ей, но чтобы
возликовать.
о, дети пустоты,
они несли ведёрки и лопатки,
и камни рассыпались, как облатки,
от смеха их.
так вот, какое ты,
господне тело.
славься же зима!
они хохочут.
в это время на…
на севере, на Темзе или где там…
на мраморные глядя небеса,
Джон Донн не спит.
он слышит голоса,
рифмует звёздный хруст
и бредит летом.
|