Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2017
|
ПРОЗА |
Выпуск 75 |
От издателя
Взявшись хлопотать об издании «Повестей Йоханана Эйхорна», я поначалу не намеревался присовокупить к оным даже краткого жизнеописания автора – человека относительно молодого и оттого не слишком подходящего в герои биографического очерка. Но расспросы любопытствующих читателей, сопровождаемые настояниями суровых редакторов, побудили меня изменить свое решение. В немалой степени способствовали этому и другие обстоятельства – чисто бытовые на первый взгляд, но, видимо, символичные по сути.
Какое-то время Йоханан был моим соседом по поселению и в некотором смысле находился на жизненном распутье. Возможно, это промежуточное его состояние и послужило косвенной причиной написания Повестей. Но недавно он женился на красавице-йеменитке и переехал в Галилею, в один из тамошних молодых городов. Выйдет ли теперь из-под его пера хотя бы одна русская строчка? Не думаю: он и прежде-то испытывал явную неуверенность в литературном русском, и мне пришлось немало поработать, вычищая из рукописи совсем уж неприемлемые жаргонные словечки и непонятные российскому уху кальки с ивритских выражений.
Глядя на это, Йоханан смущенно посмеивался, совершенно не выказывая обычных авторских амбиций: уже тогда он не слишком ожидал, что у этого странного филологического эпизода будет какое-либо продолжение. Что уж говорить об этом сейчас, когда автор «Повестей» естественным образом погружен в журчащий ручей гортанного южного иврита… Если он в будущем и решит написать что-нибудь, то уж никак не на языке своего детства. В общем, так или иначе, но русским писателем Йоханану Эйхорну не бывать никогда.
А коли так, то впору и в самом деле подводить итоги, как если бы речь шла о покойнике – понятно, в сугубо лингвистическом или даже культурно-историческом смысле. Всюду, где поднимается новый росток, непременно умирает старое зерно; радуясь силе и красоте зеленого стебля, не должны ли мы хоть на минутку взгрустнуть о бывшем семени, о его пустой сморщенной шкурке, догнивающей в темноте животворного земного чрева?
Итак, краткая справка об авторе. Йоханан родился в Москве накануне известной олимпиады; мать баюкала его у телевизора в точности тогда, когда вся страна дружно махала вслед бутафорскому мишке, улетающему в вечернее небо, – махала, еще не подозревая, что прощается она вовсе не с мишкой, а сама с собой. Отец мальчика, Петр Ионович Белкин, числился в диссидентах сионистского толка, и семья вот уже несколько лет сидела в отказе. Так что и имя младенцу было дано соответствующее, с прицелом на Землю Обетованную.
С фамилией оказалось немного сложнее, но и эту проблему отец в итоге решил. Пройдя паспортный контроль в Шереметьево еще в качестве чересчур российского Петра Белкина, из ворот аэропорта Бен-Гурион он вышел уже вполне законченным сионистом Шимоном Эйхорном.
Йоханану в ту пору едва исполнилось восемь. В классе он был единственным «русским», поэтому дети и учителя взирали на него с бережным сочувствием и помогали по мере сил. Уже через несколько месяцев парень сносно болтал на иврите, а год спустя так и вовсе предпочитал язык школьных друзей языку родителей. Последние, кстати, подобной легкостью адаптации похвастаться не могли. Да и живая реальность Страны категорически не соответствовала пылким сионистским представлениям. Все здесь оказалось мельче, провинциальнее, пошлее светлого воображаемого образца, взращенного во глубине московских душ подобно жемчужине, рожденной в слизи глубоководного моллюска.
Ах, до благородного ли жемчуга тут, на крикливом восточном базаре, где смуглая толстопузая жизнь то и дело бесцеремонно хватает мечтателя за рукав, и чего-то требует, и куда-то тянет, и, главное, врет не краснея? Ни тебе культуры, ни тебе архитектуры… Помыкавшись лет десять, отец окончательно разочаровался и стал всерьез посматривать за океан, куда уже настойчиво звали его старые друзья и соратники, столь же разочарованные, но непобежденные. Кстати нашлось и лекторское место по истории советского диссидентства в одном из захолустных колледжей Новой Англии. Правда, потребовалось снова сменить имя – с Шимона на Саймона, что Белкин-Эйхорн и проделал с уже привычной легкостью.
Зато с Йохананом нашла коса на камень. Парень упорно не желал менять ни имени, ни страны. Отъезд родителей совпал для него с уходом в армию; по-моему, посадив папу с мамой на самолет, Йоханан испытал немалое облегчение – как, собственно, и вся остальная Страна, частью коей он уже был и душой, и телом, и культурой, и архитектурой. Затем были три года в танкистах, дембель, восьмимесячные скитания с рюкзаком по Латинской Америке, университет, работа с высокими технологиями – что-то в области компьютерной связи.
Все это так типично, так скучно – аж скулы сводит!.. пишу и зеваю… ну на кой черт она сдалась вам, эта преамбула, дорогие читатели и редакторы? А? Может, не надо? Утешает одно: больше сообщить мне решительно нечего. С момента отъезда Йоханана из нашего поселения мы с ним не встречались и даже не перезванивались. Вряд ли встретимся мы и в дальнейшем: мир тесен только для тех, кто вращается в сходных кругах. Хотя как знать – возможно, когда-нибудь ему наскучат высокотехнологичные железки, и я еще раз увижу имя Йоханана Эйхорна – теперь уже на обложке ивритской книги…
Ну а пока – пока приношу на читательский суд эти повести в чем-то покойного (хотя в чем-то и живого) Ивана Петровича Белкина (известного в своем мире как Йоханан Эйхорн). Надеюсь, что достопочтенная публика сполна оценит их искренность и добродушие.
А.Т.
1. «Ицик»
Опытность
давала ему перед нами многие преимущества…
А.С.Пушкин
В тот год нас послали в Долину, в сонное царство удушающей влажной жары, где змеи скандалят со скорпионами из-за редкого клочка тени, и эта экзотическая свара почти полностью исчерпывает скудный арсенал местного экшена.
Военные сборы – далеко не самая худшая вещь: возможность переключиться, вернуть себя в форму, повидать старых друзей. Тем не менее я не знаю никого, кто не жаловался бы на необходимость как минимум раз в год влезать в постылые армейские ботинки. Повестка всегда приходит не вовремя – такой уж у нее сволочной характер. Иной раз кажется, что эта подлая бумаженция специально выжидает в канцелярских недрах, пристально наблюдая за твоей беззащитной шеей посредством космических спутников, беспилотных летательных аппаратов, городских видеокамер и многочисленных тайных агентов. А иначе как объяснить тот факт, что удар наносится в самый неподходящий для тебя момент – например, в разгар медового месяца, важного рабочего проекта, давно спланированной и уже оплаченной поездки в отпуск? Ну почему, почему не тремя неделями раньше или позже?!
Как правило, наша танковая рота несет свою ежегодную тренировочную повинность зимой, в непролазной хляби Голанского плато. Но в этот раз неизвестно почему нас призвали в конце июня и не на привычные продуваемые свежим ветерком Голаны, а в мертвое пекло ярденской Долины, в самую что ни на есть «тиззи наби», что на красочном двоюродном языке буквально означает «задница пророка». Впрочем, нет – даже такое грубоватое определение слишком польстило бы этому глухому углу.
Покосившийся забор, полдюжины сторожевых вышек, несколько складских бараков и жилые вагончики… Почему нас, заслуженных танкистов, послали именно сюда, в место, которое последний раз видело танки чуть ли не двадцать два века тому назад, да и то лишь в облике боевых слонов селевкидского царя Антиоха Четвертого Эпифана, да сотрется имя мерзавца? Черт его знает… Подобные нелепости могут произойти только от избытка инициативы, но откуда взяться такому диковинному зверю в армии? А вот ведь – нашелся какой-то умник… эх, все беды от них, от умников.
Так или иначе, нашему взводу не оставалось ничего иного, кроме как смириться с печальной перспективой провести в Долине предстоящие три недели с хвостиком за вычетом нескольких дней отпуска. Мы установили очередность дежурств и запретили себе думать о чем бы то ни было, полностью вручив свою судьбу милосердному времени, которое, как известно, разруливает любые ситуации.
Увы, время не торопилось, разомлев от зноя до полной неподвижности. И, честно говоря, я его понимал. Уже через несколько дней мы впали в тупое оцепенение – такое, что пальцем не пошевельнуть. Приоткрыв запекшиеся рты, мы молча взирали на мертвый слоистый воздух, в котором, казалось, видна была каждая усталая молекула в отдельности. Представьте себе эти слои: молекула на молекуле и потный жар между ними. Да-да, милостивые государи, такой вот гадостью приходилось дышать в этой чертовой преисподней. Наносекунда здесь равнялась как минимум году. Как минимум.
Первым в отпуск выпало идти Коби Атиасу, и никто не удивился, когда он вернулся с пакетом дурман-травы. Коби – бедовый парень, оторва и хулиган, кисло-сладкий плод трудного детства, лихого отрочества и наркотической юности в бандитском районе южного Тель-Авива. Как правило, мы не даем ему воли, но на сей раз каждый рад был любой возможности подтолкнуть уснувшее время. Оно и в самом деле приподняло голову после нескольких затяжек, а потом и вовсе пустилось в тяжеловатый, но веселый перепляс – хотя по-прежнему топталось преимущественно на одном месте.
Так мы стали покуривать. Должен заметить, что постыдная эта чума совершенно не характерна для нашего, в общем, примерного подразделения, большую часть которого составляют интеллигентные очкарики. Никогда – ни до, ни после – не позволяли мы себе подобного разложения, да еще и в столь массовой форме. Но что еще оставалось делать, скажите на милость? Тихо сходить с ума?
Кроме нас, сменных людей, к базе были приписаны и постоянные служащие. Почти все они снимали жилье в близлежащих поселках и нам на глаза попадались крайне редко – приедут на два-три часа, покрутят носом, и – скорее назад, туда, где время пока еще подчиняется не адской беспредельной неподвижности, а законным планетарным циклам суетливо разбегающихся галактик. Я сказал «почти все», потому что существовало и исключение в виде старшины базы, которого звали Ливио. Ничего себе имечко, правда? Отчего бы не сменить столь витиеватое погоняло на что-нибудь более конвенциональное, типа Хаима? Уверен, что ему не раз приходилось слышать этот вопрос.
– Видишь ли, Йохи, – задумчиво отвечал старшина, – человек должен нести ответственность за свои поступки. А имя – тоже поступок. Правда, не мой, а моих родителей. Но я готов отвечать и за них.
О да. Чем-чем, а чувством ответственности Ливио обладал экстраординарным – это становилось ясно уже с первого взгляда на его ярко начищенные ботинки и аккуратную униформу. На вид ему было лет тридцать пять, а может, и больше – знаете, тщательная подтянутость внешнего вида часто скрывает признаки возраста. Думаю, что мы, небритые, расхлюстанные и красноглазые от травки двадцатишестилетние парни, казались рядом с Ливио стариками.
На моей памяти старшина никогда не покидал базу. Как и на памяти красномордого водовоза, который, по его же словам, с незапамятных времен разъезжал здесь со своей цистерной. А водовозам следует верить – они обычно в курсе всего.
– Ливио? – говорил водовоз, протягивая руку за сигаретой. – Ливио – ку-ку, спроси кого хочешь. Помешанный. Он ведь тут круглый год живет в своем вагончике. Даже в отпуск не ходит, дни копит. У него, слышь, столько этих дней накопилось, сколько копить нельзя. Закон не разрешает. Так его, слышь, приказом выгоняли. И что ты думаешь? Не пошел, на базе остался. Мне, говорит, идти некуда. Снимайте, говорит, дни, только меня не троньте.
Он мрачнел лицом и заключал с досадой:
– Во как… Кому, слышь, дней на жисть не хватает, а кому они вовсе без надобности. Хорошо это?
Зато нам Ливио нравился – не слишком надоедал с хозяйственными работами и закрывал глаза на травку. А потом и вовсе завоевал наше сердце, заказав пиццу и пиво на всю компанию. Понятия не имею, сколько ему пришлось заплатить за доставку. Впрочем, деньги у Ливио водились – неудивительно, если учесть, что ему не приходилось тратиться ни на семью, ни на жилье, ни на отпуск, ни на одежду, ни на еду – то есть на все то, на что обычно тратит свой заработок нормальный человек. Более чем скромные потребности старшины с лихвой удовлетворяла армия.
Все, кроме одной – страсти к путешествиям. Уверен, что вы удивитесь, услышав это: может ли считаться заядлым путешественником человек, добровольно и безвылазно транжирящий свои годы в заднице пророка… или даже лжепророка? Что ж, я и сам поначалу был немало озадачен этим противоречием. Но затем мне пришло в голову вполне правдоподобное объяснение: короткие поверхностные поездки не значили бы для Ливио ничего.
Я уже упоминал его гипертрофированное чувство ответственности – понятно, что так же Ливио подходил и к своему увлечению. Случалось ли вам встречать людей, согласных лишь на королеву красоты и оттого проживших всю жизнь в одиночестве? Вот и нашего старшину могло устроить лишь внимательное, подробное, неторопливое путешествие – возможно, кругосветное, возможно, многолетнее, не омраченное недостатком времени и средств. Не для того ли он копил дни и откладывал деньги?
Пока же его путешествия были сугубо виртуальными: полки в вагончике ломились от путеводителей, атласов, книг по истории и географии. Мобильный интернет тогда еще стоил немало, но Ливио платил не колеблясь. Этот странный человек объездил весь мир вдоль и поперек, не высовывая носа из своего Богом забытого уголка!
На этой почве мы с ним и сблизились. Я и сам по характеру непоседа, хотя и не в столь крайней – до полной неподвижности – степени, до которой дошел Ливио. Работа моя сопряжена с частыми командировками; куда меня только не заносило… скажу, совершенно не хвастаясь, что повидал множество городов и стран – очень поверхностно, мельком, из окон отелей, поездов и автомобилей, но повидал. В этом смысле мы со старшиной идеально дополняли друг друга. Я не знал и тысячной доли того, что Ливио мог рассказать, например, о Техасе. Зато я исколесил этот Техас вдоль и поперек, дышал его воздухом, смотрел на его звезды, трясся на стыках его шоссейных дорог. Поверьте, нам было о чем почесать языком!
Мы стали неразлучны и оставались бы таковыми до конца сборов, когда бы не одна крайне неприятная история. Дней за пять до нашего отъезда Ливио зашел за мной в общий жилой барак. Он втянул носом сладковатый запах идущего по кругу джойнта и неодобрительно покачал головой:
– Прямо в бараке! Ну вы, парни, совсем оборзели. А ну как командир базы нагрянет?
Ответом ему был дружный и беспричинный смех.
– А мы ему тоже дадим, чтоб не обижался, – насилу выдавил из себя Коби Атиас.
Все, понятное дело, так и попадали под койки. После нескольких джойнтов даже самая идиотская шутка кажется верхом остроумия. Ливио снова покачал головой и поковылял в мой угол. Он был хром на одну ногу – по-видимому, в результате ранения.
– Эй, Ливио, – сказал ему в спину еще один хохмач, – чего это ты весь из себя такой аккуратненький, а ходишь так несимметричненько?
Последовал новый взрыв хохота. Ливио только улыбнулся и сел на койку рядом со мной. Он достаточно уважал себя, чтобы не обижаться на укурившихся дураков. Зато мне стало неприятно – возможно, еще и потому, что сам я не курил, а чистил винтовку – через полчаса начиналось мое дежурство.
– А ну заглохли, отморозки! – прикрикнул я на товарищей, и они действительно притихли, все еще похрюкивая и давясь от едва сдерживаемого, рвущегося наружу глупого веселья.
– Ничего, Йохи, – успокоил меня Ливио, глядя, как я напоследок протираю фланелькой выщербленный приклад М-16. – Что ж я – не понимаю? Трудно мужикам…
Я кивнул и с облегчением отложил винтовку.
– Ну вот, хватит. Надеюсь, что больше чистить эту дрянь не придется. Разве что перед тем как сдавать…
– А магазин? – вдруг спросил старшина. – Магазин ты не чистишь? Зря, Йохи. Магазин должен быть гладеньким, чтоб не клинило. Знавал я одного сержанта, так он говорил, что магазин должен вылетать из винтовки так же легко, как душа из застреленного солдата.
Он снова улыбнулся – на этот раз какой-то смутной, незнакомой улыбкой. Я пожал плечами, но вместо меня ответил Коби Атиас. Мы даже не заметили, как он подошел.
– Точно! – возопил Коби, обнимая Ливио за плечи. – Легко, как душа! А иначе – как в «ицика» играть?! Ливио, старик, сознавайся: ты ведь по молодости играл в «ицика»? А? Ну, не молчи, братан, не стесняйся, здесь все свои…
Все, посмеиваясь, ждали ответа старшины, но тот молчал со странным выражением на лице. Наконец он стряхнул Кобину руку и встал.
– Пойдем, Йохи. Если не ошибаюсь, тебе сейчас на дежурство.
Я тоже поднялся, попутно шутливо толкнув Коби, чтобы отвлечь его внимание от скользкой темы. Не почувствовать нарастающего в бараке напряжения могли только эти обкурившиеся придурки, мои армейские друзья. Так что Атиас и не думал отставать. На лице его раздувалась широкая бессмысленная ухмылка.
– Не хо-о-очешь? – протянул он. – Даже поговорить не хочешь? Совсем старый стал? А мы вот сыграем…
Коби обернулся к ребятам.
– Сыграем?
– Сыграем! – нестройно поддержали его несколько голосов.
Атиас удовлетворенно кивнул и двинулся к своей койке с явным намерением достать из-под матраца заныканную там винтовку.
– А ну стоять! – вдруг проревел Ливио прямо у меня над ухом. – Стоять! Ни с места!
Все оцепенели, включая Коби Атиаса и меня. Никто и представить себе не мог, что безобидный добрый старшина способен на столь злобный командирский окрик. И тут, пока мы – кто лежа, кто сидя, кто стоя – замерли в этом безмолвном стоп-кадре, самое время объяснить тем, кто не знает, что это такое – игра в «ицика».
Она основана на специфической технической особенности штурмовой винтовки М-16, которая позволяет менять магазин, не взводя оружия, – для экономии времени. После того как использован последний патрон, затвор остается в заднем положении, так что достаточно выщелкнуть опустевший магазин, вставить полный и слегка шлепнуть ладонью по кнопке возврата. Кнопка эта высвобождает затвор, и он возвращается на место, прихватив по дороге патрон из свежего магазина. И все, стреляй себе дальше.
А теперь представьте, что одновременно с высвобождением затвора нажимается еще и кнопка выброса только что вставленного полного магазина – так, что тот выпадает сам. Теперь у вас в руках не просто М-16 без магазина, а черная винтовка, загадочная, как брюнетка-вамп. Потому что если затвор скользнул мимо магазина долей секунды позже, чем тот выпал, то винтовка действительно пуста. Но если он успел подхватить верхний патрон, то патрон этот стоит теперь непосредственно в стволе, на сто процентов готовый к выстрелу. Как же узнать правду? Например, так: навести винтовку на заранее оговоренную цель и спустить курок. Вот вам и весь «ицик».
При этом заранее оговоренной целью может быть все что угодно – от облака и потолка до руки, ноги и головы – собственных или партнера по игре. Кем был загадочный Ицик, давший имя этой смертельной рулетке? Ее изобретателем, искавшим, чем бы поразвлечься в адреналиновом отравлении Ливанской войны? Или ее первой жертвой – лузером, разбрызгавшим свои недалекие мозги на полотне походного тента, на бетонном перекрытии Бофорской крепости? Теперь уже и не скажешь. К середине девяностых годов военная прокуратура драконовскими методами вытравила из армии эту заразу. Могу поклясться, что в нашей роте даже слова такого никогда не произносили – кому хочется загреметь в тюрягу? Но и повальным курением травы мы тоже до этих сборов не отличались…
Коби выпрямился и повернулся к Ливио. Лицо его еще морщилось в дурацкой ухмылке, но глаза смотрели зло.
– Кончай шуметь, старшина, – произнес он, подчеркивая каждое слово. – Чего ты так раскричался? Очко играет? За пенсию боишься? Вали-ка отсюда, без сенильных разберемся. И хвост не задирай, мы тебе не салаги-первогодки.
– О’кей… – Ливио глубоко вздохнул и достал мобильный телефон. – Не хочешь по-хорошему, придется иначе. Алло! Оперативная?..
Недоверчиво улыбаясь, мы наблюдали за тем, как он представился, доложил о рецидиве игры в «ицика», назвал имя старшего сержанта запаса Коби Атиаса и попросил вызвать военную полицию. Все были уверены, что на самом деле Ливио никуда не звонит, а всего лишь блефует, неудачно шутит. Никто и представить себе не мог, что человек вот так, запросто публично крысячит, то есть доносит на товарища – и не просто доносит, но еще и в военную полицию, которая, как известно, вся состоит из злобных маньяков, врагов рода человеческого. Этого никак не могло произойти в реале, на полном серьезе – даже в шуточном исполнении угроза подобного предательства выглядела чрезмерной, непозволительной бестактностью. Мне стало неловко за старшину.
– Ладно, проехали, – смущенно сказал Коби. – Весь кайф сломал. Экий ты, оказывается… – он поискал нужное слово и, не найдя, опустился на койку.
Хромая больше обычного, Ливио пошел к выходу. У двери он обернулся.
– Советую спрятать… что вы там смолите. Чтоб не усугублять.
– Может, и в самом деле спрячем? – неуверенно произнес кто-то после того, как Ливио вышел. – Вдруг он не шутит?
– Ну ты даешь! – фыркнул Коби. – Он, конечно, старый сундук, но не настолько же…
Полиция приехала примерно минут через сорок – поразительная оперативность, учитывая нашу удаленность от цивилизации с ее тюрьмами, зинданами и наручниками. Я в это время стоял на караульной вышке и сверху видел, как выводили Коби Атиаса, скованного цепочками по рукам и ногам подобно серийному убийце по дороге на электрический стул. Чтобы не подводить остальных, он взял на себя и пакет с травой. Забегая вперед, скажу, что впаяли ему три года – правда, два из них условно.
– Бай, Йохи! – крикнул Коби, встретившись со мной взглядом. – Передавай привет своему приятелю, крысу поганому!
Возразить на это было нечего. Ливио действительно повел себя как последняя крыса. Оставшиеся до отъезда дни мы его просто игнорировали. Он, в свою очередь, не лез с объяснениями да и вообще не демонстрировал никаких признаков раскаяния. Хотя, думаю, ему не хватало наших прежних виртуальных путешествий. Как, впрочем, и мне.
В ночь накануне отъезда я в последний раз дежурил на вышке. С каким удовольствием я написал бы здесь «жара спала», но эта потная сволочь бодрствовала тогда буквально круглые сутки. Другие, более везучие холмики и долины беспардонно перехватывали почти весь прохладный воздух, стекавший с отрогов близкого самарийского плато, так что до моей раскаленной щеки доходили лишь считанные крохи. Влажный желоб долины исходил испарениями; крупные звезды лениво колыхались у горизонта, как раскормленные карпы в пруду. Пустыня вокруг шелестела тихим неровным шелестом, составленным из тысяч пугливых шагов, охотничьих посвистов, рычащих угроз, предсмертных полузадушенных писков. Терпкая смесь из множества запахов щекотала ноздри, дразнила – хотелось разъять ее на атомы и внюхаться в каждый по отдельности – тщательно, подробно, неторопливо, подобно тому как поганый крыс Ливио внюхивается в дальние города и страны, в которых никогда не был.
Я думал о старшине больше, чем следовало бы, и потому не удивился, когда услышал характерный звук, с каким он обычно подтягивал свою поврежденную ногу на перекладины стремянки. В конце концов, мы задолжали друг другу: он мне – объяснение, я ему – согласие выслушать.
– Привет, Йоханан…
Он еще никогда до этого не называл меня полным именем. Видимо, чувствовал неловкость или хотел подчеркнуть значимость момента. Так или иначе, я не ответил. Ливио хмыкнул и стал устраиваться на рифленом металлическом полу. Когда он потянулся подложить под себя лежавший там же бронежилет, я остановил его:
– Оставь в покое штатную амуницию. Это не новость, что ты печешься о своей заднице больше всего на свете. Почему б тебе тогда не сесть на собственный крысиный хвост?
Ливио снова хмыкнул. Мы помолчали, привыкая друг к другу в этой новой для нас ситуации.
– Мне наплевать… – начал он, но голос его сорвался.
Я терпеливо ждал, пока старшина справится с волнением. Да и отчего бы не подождать – времени до конца дежурства было еще предостаточно. Ливио откашлялся.
– Мне наплевать на мнение твоих друзей, – произнес он наконец с несколько преувеличенной твердостью. – Честно говоря, мне наплевать и на твое мнение тоже. Человек должен нести ответственность за свои поступки. Но мы с тобой побывали вместе слишком во многих дорогих мне местах, и я не хочу… Не хочу, возвращаясь туда, каждый раз вспоминать о том неправильном впечатлении, с которым ты можешь уехать… Это было бы…
– Неправильном? – усмехнулся я.
Ливио сморщился.
– Пожалуйста, не перебивай. Просто выслушай до конца, это не займет много времени… – он вздохнул, собираясь с мыслями, и продолжил.
– Ты знаешь, каких усилий всегда стоило попасть в *** – старшина произнес название элитного подразделения спецназа. – Конкурс больше сотни человек на место. Жесточайшие критерии отбора. Безжалостная гонка на выбывание. Те, кто не выдерживают, просто отходят в сторону и выпадают из списка претендентов. Я дошел до самых последних этапов: из группы в двадцать семь человек оставалось отсеять пятнадцать.
Нашим командиром, ментором и мучителем был некий сержант… назовем его Алеф. Из тех, кто составляет костяк таких подразделений, элиту элиты, прошедший сумасшедшую тренировку и реальные операции из категории немыслимых. Из тех, кто безвозвратно подсел на адреналин и не в состоянии жить иначе как на пределе, на лезвии клинка. В армии таких называют «отравленными». Мы тоже тогда мечтали «отравиться» – все без исключения. Алеф казался нам полубогом, образцом для подражания. Мы ловили каждое его слово, взгляд, движение. А он – он готовил из нас членов особой касты, касты братьев по оружию.
Именно прием в это братство составлял для него истинный смысл изматывающих, на грани возможного, испытаний, через которые он нас протаскивал. Конечно, провозглашенной целью элитного спецподразделения было выполнение поставленной задачи, не более того. Но задачи приходят и уходят. Часто, уже постфактум, они оказываются не вполне оправданными, недальновидными, иногда просто глупыми. Политики, которые их ставят, как правило, не заслуживают элементарного уважения. Неизменным и незыблемым остается лишь одно: уверенность в братней руке, которая всегда прикроет, в братней спине, которая всегда вынесет, в братней слезе, которая всегда прольется над тобой, если уж совсем не повезет.
Об этом Алеф твердил не переставая. Многочасовой бег с товарищем на плечах был для него не физической нагрузкой, но священнодействием.
– Вперед! – кричал он. – Вперед! Вы не можете бросить его умирать здесь! Это ваш брат!
И мы реально забывали о том, что бежим всего лишь по мирному ночному пляжу, где днем играют в мяч пузатые мужики и копаются в песочке пухлые трехлетки. Крики Алефа вонзались прямиком в наши измученные души. Это наш брат! Братство таким образом превращалось в самоцель, в главную, верховную ценность, ради которой совершается все, до самой последней мелочи.
Плечо онемело от тяжеленного МАГа?.. – терпи, а иначе твоему брату придется туго без пулеметного прикрытия. Проклятая рация стерла до крови спину?.. – держись, чтобы твой брат не остался без связи. Отстал от группы?.. – значит, подвел своих братьев, которые вынуждены будут задержаться – ведь они скорее умрут, чем уйдут без тебя.
После одного особенно тяжелого дня, когда отсеялись еще трое ребят, мы сидели под тентом и чистили оружие – последнее действие перед тем, как упасть и отключиться на три-четыре часа. Алеф, притворяясь ничуть не уставшим, расхаживал между нами и о чем-то разглагольствовал. Я честно старался слушать, но не слышал ни слова – уши заложило от смертельной усталости. Я даже не сразу понял, что он стоит передо мной.
– Встать! Ты что, глухой? Встать!
Сосед толкнул меня в бок, я очнулся и встал с койки. Слова Алефа пробивались ко мне, как сквозь километровый слой ваты. Он взял из моих рук винтовку М-16, которую я только что закончил чистить.
– Почистил?
– Да, командир!
– Ну-ну… – скептически произнес сержант. – Сейчас посмотрим… так… неплохо, неплохо…
Он водил пальцем по заповедным винтовочным внутренностям, а я, покачиваясь, стоял рядом. Еще бы не неплохо… к тому времени наши М-16 стали уже продолжением наших тел, мы чувствовали каждый квадратный сантиметр их поверхности, как человек чувствует собственную кожу.
– Неплохо… – Алеф вернул мне винтовку. – А магазин? Покажи магазин.
Я похолодел. Как раз магазин я не почистил, да и зачем? В тот день мы даже не доставали магазины из кармашков пояса.
– Так. Магазин нечищен, – бесстрастно констатировал сержант. – А знаешь ли ты, что нечищеный магазин клинит? Магазин должен вылетать из винтовки так же легко, как душа из застреленного солдата! Потому что если он задержался или, не дай Бог, застрял, то ты не сможешь стрелять. Значит, не сможешь прикрыть своего брата. Значит, твой брат погибнет. Понял?
– Да, командир, – вяло ответил я.
Алеф огляделся и остался недоволен уровнем усвоения материала: кандидаты в братья слишком устали для того, чтобы воспринимать даже такую важную информацию.
– А вот сейчас мы узнаем, как ты это понял. На практике! – он сдернул с плеча свою винтовку. – Играем в «ицика»! Кто первый? Ты? Я? Ну что ты на меня вылупился? Не знаешь, о чем речь?
С меня слетел сон, и со всех остальных тоже. «Ицик» тогда только вошел в моду, и мы уже не раз украдкой пробовали сыграть в него – конечно, без выстрела в конце – просто оттягивали затвор, проверяя, остался ли внутри патрон. Оставался он, нужно сказать, крайне редко, даже со случайным магазином – два-три раза на сто попыток.
– Ну что? – поторопил меня сержант. – Кто первый? Ты?
Я кивнул, скорее автоматически, чем сознательно.
– Отлично! – воскликнул Алеф. – Правила такие. После того как вылетит магазин, ты наставляешь винтовку сюда и нажимаешь на спуск. Понял? Сюда!
Его указательный палец был приставлен ко лбу. Ко лбу сержанта Алефа, полубога, командира, будущего кровного брата.
– А потом, – сказал он, – моя очередь. Если, конечно, повезет и твой магазин окажется достаточно чистым. Ну? Что ты стоишь? Делай «ицика»!
Дрожащей рукой я оттянул и заклинил рамку затвора. Когда я вставлял магазин, он выпал из моей потной ладони. Я подумал, что если нагнусь поднять его, то непременно упаду, и на этом, может быть, все и кончится. Но кто-то другой поднял магазин и подал мне.
– Ну! – нетерпеливо крикнул сержант. – Делай!
Я сделал «ицика». Затвор лязгнул, возвращаясь на место. Магазин снова упал на землю, но на этот раз никто не бросился его поднимать. Все, затаив дыхание, смотрели на нас с сержантом. Алеф взялся за ствол моей винтовки и приставил ее дуло к собственному лбу. Глаза его сверкали.
– Ну! Жми! Стреляй! Это приказ!..
Приказ, не приказ… – я физически не мог нажать на спусковой крючок. Физически. Палец не слушался.
– Я не могу, командир.
– Не можешь? А кто тебя в бою спросит, можешь ты или не можешь? Нечищеный магазин – смерть. Иногда твоя, но чаще всего – товарища, твоего брата. Не почистил оружие – все, убил брата! Так что жми! Стреляй!
Выкрикивая эти слова, сержант поглядывал по сторонам. Ему важно было убедиться в действенности урока. И тут мне вдруг стало предельно ясно, что я должен сделать. Он ведь сам только что сказал: «Иногда твоя». Я вырвал ствол из его пальцев. Не знаю, пробовал ли ты, Йоханан, но довольно трудно застрелиться из длинной винтовки – особенно если при этом кто-то держит ее за ствол и не дает повернуть. Несколько долгих секунд мы боролись с сержантом за позицию: я тянул М-16 в сторону своей головы, он – в сторону своей. При этом Алеф ни на мгновение не прекращал преподавать.
– Видите?! – кричал он. – Вот вам наука! Куда легче убить самого себя, чем брата! Видите?! А вот хрен тебе, парень! Стреляй в меня! В меня! В брата!
В какой-то момент я бросил тянуть вверх, сержант потерял равновесие, винтовка резко дернулась к полу, и тут же раздался выстрел. Я упал, не почувствовав боли – она пришла позднее, когда вокруг меня уже суетились фельдшеры, а капитан – командир взвода полубогов и сам полубог, – вцепившись в мое плечо, пытался выяснить обстоятельства происшедшего. А я продолжал действовать на том же бессознательном автопилоте, который включился в моей голове еще тогда, когда сержант выкрикнул свое первое «ну!». Мне не давали даже минутной передышки, короткого времени наедине с самим собой для того, чтобы остановиться, подумать, взять себя в руки, перейти на нормальный режим бытия.
– Это я сам, – повторял я как заведенный. – Никого не было, никто не виноват, это я сам. Никого не было, никто не виноват…
Той же линии я держался и на следствии. Меньше всего мне хотелось стать крысой, заложить своих товарищей. Пардон, братьев. Мечты о спецназе остались в прошлом – и не только по причине судимости. Пуля повредила кость, я навсегда охромел. Военная прокуратура в те годы каленым железом выжигала «ицика» из армии; наказания давались совершенно несуразные – даже за инциденты, которые можно было списать на безалаберное обращение с оружием. Дабы не привлекать излишнего внимания прессы, сообщалось, что ранение произошло в результате несоблюдения правил чистки винтовки. Зато срок впаивали за «ицика», по самое не могу. Я вышел через два года – за хорошее поведение.
Тюрьма характерна тем, что в ней хорошо думается. Бессонными ночами я раз за разом прокручивал в памяти ту изувечившую меня сцену. Свое тогдашнее состояние я, в общем, представлял достаточно хорошо: безумная усталость, страх, дрожь в руках, почти полностью отключившаяся воля. Куда больше меня занимал вопрос, что чувствовал в тот момент сержант. Он-то, без сомнения, превосходно контролировал ситуацию.
Адреналин в больших количествах похож на сильный наркотик. По первому разу от него блюешь, зато потом он забрасывает тебя на головокружительные высоты. Я, новичок, реагировал на ситуацию слабостью в коленях и тошнотой – Алеф же балдел от чудовищной остроты ощущений. В такие моменты кажется, что ты способен на все – например, летать или видеть сквозь стены. Сквозь стены? А сквозь металлическое тело винтовки? Знал ли сержант, что патрон находится в патроннике, готовый к смертельному выстрелу?
Чем больше я об этом думал, чем больше убеждался: да, знал. Или по крайней мере полагал вероятность этого чрезвычайно высокой. Повышенная острота восприятия вкупе с огромным опытом обращения с оружием не могли не привести его к более-менее однозначному выводу. Это мне, парализованному ужасом, было не до того, но Алеф… Алеф наверняка обратил внимание на задержку в выбросе магазина!
Почему же тогда он шел… – да нет, какое там шел… – несся, летел навстречу неминуемой гибели? Неужели это происходило от наркотического ощущения собственного бессмертия, от уверенности в том, что сейчас он сильнее всего, даже всесильной смерти? Конечно, он не намеревался умирать. Он просто плевать хотел на собственную смерть, вот и все. И он хотел научить тому же презрению нас, своих будущих братьев. Сержант не только эгоистично балдел адреналиновым кайфом – он еще и вел урок, в котором сам являлся учебным пособием.
Есть горе-философы, которые описывают человеческую жизнь как безрадостное и унылое существование. По их мнению, человек по-настоящему живет лишь в редкие моменты выбора, перелома, пограничной ситуации. Нет ничего гадостней этой лжи, Йоханан. Мир чуден, прекрасен и един, а потому даже самые большие его чудеса видны в самых малых вещах, в каждой детали, в каждом вдохе и выдохе. Вовсе не требуется брать жизнь на излом, чтобы убедиться в ее красоте и ценности. Нужно просто подходить к ней серьезно, вот и все. Учиться видеть, учиться жить, учиться брать на себя ответственность за свои поступки.
Я понял это там, в тюрьме, за что немало ей благодарен. Мне теперь страшно подумать, что в том «ицике» могло не оказаться патрона. Тогда, наверное, я стал бы таким же, как Алеф. Понял я и еще кое-что: я обязан поделиться этим знанием – по крайней мере с Алефом, своим учителем-сержантом.
Ливио вздохнул и развел руками.
– Теперь ты понимаешь, почему я вызвал полицию?
– Да, – ответил я, подумав. – Ты боялся, что, если что-нибудь случится, прокуратура свалит вину на тебя как на рецидивиста игры в «ицика». Скажут: научил молодых, поделился знаниями.
Он засмеялся.
– А вот и нет. Я действительно не хотел рисковать, это верно. Но не ради себя, а ради того урока, который я еще должен преподать.
– Тому сержанту? После стольких лет?
– Именно, – кивнул Ливио. – Нужно было дождаться, пока он устанет от своего наркотика. Как любой суррогат, адреналин не может заменить жизни. Так что, выйдя из тюрьмы, я не слишком торопился с уроком. Просто наводил справки. Узнал, что, демобилизовавшись, Алеф устроился в одну из этих полуподпольных фирм, которые тренируют военных и боевиков в Африке и Латинской Америке. Теперь он в Анголе, а я жду его возвращения.
Кряхтя, он стал подниматься на ноги, странный человек. Разговор был окончен, да и дежурство мое близилось к концу.
– Погоди, Ливио, – сказал я, пораженный неожиданной мыслью, – о каком именно уроке ты говоришь?
Старшина обернулся и посмотрел мне в глаза.
– Да-да, ты прав, Йохи. За ним ведь остался должок. Ровно один «ицик». Я был тогда первым, теперь его очередь.
Потом он спустился по стремянке и ушел в свой вагончик. Мы не попрощались, не знаю почему. Сменившись, я лег спать и проснулся только к приходу автобуса.
Нельзя сказать, что в последующие годы я не вспоминал странного старшину из Долины. Более того, как-то, возвращаясь с Кинерета по 90-му шоссе, я увидел дорожный указатель с номером военной части и свернул туда, невзирая на протесты попутчиков. Неподвластная времени, база выглядела ровно так же, как и три года назад. Сонный резервист у ворот, с трудом разлепив веки, долго соображал, пытаясь понять, чего я от него хочу, и, осознав, наконец, суть вопроса, помотал головой:
– Нет тут, братан, никакого старшины Ливио. И в прошлом году не было. Кремер тут старшина. Та еще сволочь.
Отъезжая, я подумал, что, вероятнее всего, Ливио вышел в отставку и теперь неторопливо путешествует по белу свету, наслаждаясь видом незнакомых, но таких знакомых ему мест. Подумал и порадовался за него. Честно говоря, чем чаще я возвращался мыслями к нашему последнему ночному разговору, тем более важными и значительными казались мне многие слова Ливио, тем больше я сожалел, что упустил случай поподробнее расспросить старшину о его тюремных открытиях.
Мог ли я знать, что он еще раз напомнит о себе самым неожиданным образом?
Проживал я тогда в поселении Эйяль, на севере Самарии. Вышло так, что машину, на которой я тогда ездил, должны были вернуть из починки. Договорились, что я подожду со сменным автомобилем у въезда в поселение, чтобы не напрягать шофера-ремонтника поисками нужного дома.
Погода стояла замечательная – чистый прохладный вечер; я подъехал к воротам существенно раньше намеченного времени и присел на скамеечку рядом с караульной будкой – полюбоваться звездами. Охранник, крепкий седой мужик, выглянул из окошка, чтобы предложить мне кофе. Я не стал отказываться. Мы сидели, прихлебывая из стаканчиков, и лениво перебрасывались ничего не значащими фразами. На столике в будке лежал запасной магазин от М-16, завернутый в промасленную фланельку. Это напомнило мне кое-что, и я одобрительно покачал головой:
– Вот это верно. Чистый магазин не заклинит. Как говорил один мой знакомый старшина, магазин должен вылетать из винтовки так же легко, как душа из застреленного солдата…
Охранник поперхнулся и посмотрел на меня как на гостя из потустороннего мира. Никогда еще не видел, чтобы человек так стремительно бледнел.
– Как его звали, вашего знакомого? – хрипло спросил он. – Уж не Ливио ли?
– Ливио, он самый, – подтвердил я, с удивлением наблюдая за своим собеседником. – Вы его тоже знали?
Он скривил лицо в горькой усмешке.
– Знал ли его я…
Охранник замолчал и откинулся на спинку стула, явно не горя желанием продолжать разговор. Я пожал плечами. Вообще-то не в моих правилах лезть к людям в душу, но тут дело касалось человека, который, который… – черт, я и сам не знаю, как обозначить роль, которую сыграло в моей жизни знакомство с Ливио… – который повлиял на меня существенным образом?.. решающим образом?.. Не знаю, наверное. Так или иначе, моя настойчивость была продиктована отнюдь не праздным любопытством. Однажды я уже упустил случай вовремя задать важные вопросы и теперь не имел ни малейшего намерения повторить ту же ошибку. Я поднялся со скамейки, подошел к окошку будки и посмотрел в белое лицо охранника.
– Ты ведь тот сержант, правда? Тот самый?
Он судорожно кивнул.
– Рассказывай, – сказал я. – Мне это надо, да и тебе легче станет. Где он тебя нашел?
– Уже здесь, в Стране, полтора года тому назад, – торопливо ответил он. – Но я давно знал, что он меня ищет. Ребята из фирмы сказали, что кто-то обо мне спрашивал, и я сразу понял кто.
– Как понял?
Охранник пожал плечами.
– Почувствовал. Он все время сидел у меня вот здесь, в затылке, и аукался, напоминал, не давал забыть. Ты думаешь, только он тогда пострадал? Сейчас я охотно поменялся бы с ним местами…
– Ливио отсидел два года… – напомнил я. – На него повесили всю вину.
– Формально, – кивнул он. – Но было еще и неофициальное разбирательство. Меня не стали судить, хотя я ничего не скрывал. В подразделении решили замять этот случай. Если бы дело вышло наружу, могло дойти до расформирования, а этого никто не хотел. Просто выждали несколько месяцев и выкинули меня из армии. Как шкурку от банана…
– Ответь мне на один вопрос, – сказал я. – Ты знал, что патрон остался внутри?
– Знал!.. – он вдруг запнулся. – И не знал. Это так трудно объяснить… Когда ты в адреналиновом раже, тебе море по колено, буквально. А иначе – как люди вообще поднимаются в атаку и бегут на пулемет? Ты бежишь, зная, что тебя не убьют. Но как ты можешь это знать – ведь пули-то убивают! И все-таки ты бежишь, как будто пуль нет, понимаешь? Они есть – и их нет, одновременно… То есть ты, конечно, совершаешь всякие машинальные полезные фокусы: вовремя падаешь, перебегаешь, используешь прикрытие… но и те, кто погибают во время атаки, делают то же самое, причем не хуже. Разве это спасает их? Нет! Велика ли тогда цена всем этим ухищрениям? Выход один – забыть о пулях. Забыть – и все. И о той пуле я тоже забыл. Просто забыл.
После армии меня сразу взяли в частную фирму инструктором – учить войне всяких… не знаю даже, как и назвать этих клиентов. Все там на одно лицо – что правительственные вояки, что бандиты-повстанцы. Они еще и постоянно меняются ролями – в зависимости от того, кто взял верх в очередном перевороте. Наши «отравленные» в таких местах в большой цене, и не только из-за выучки, а еще и из-за того, что ничего не боятся. Пули есть – и пуль нет… – в точности как я тебе только что рассказал.
Одна беда – это не может длиться вечно. Либо кончается фарт и тебя все-таки убивают, либо кончается адреналин. Это, знаешь, как лекарство с эффектом привыкания: в определенный момент организм отказывается на него реагировать. И тут уже – берегись… какое там «море по колено»… – обычная лужа становится непреодолимым препятствием. Риск, опасность – все то, что еще вчера заводило, без чего ты жить не мог, вдруг оборачивается скучной рутиной, грязной и неприятной. Но хуже всего – ты начинаешь бояться, элементарно бояться. Это так непривычно, что не сразу осознается, и поэтому какое-то время ты еще можешь скрывать свой страх от себя и от окружающих. Но стоит лишь осознать его… ох!.. – ты немедленно превращаешься в труса, в обычного труса.
А тут еще этот Ливио… Мне и раньше было неприятно чувствовать, что он меня разыскивает, а став трусом, я и вовсе перепугался. Что он такое задумал? Какие претензии предъявит? Сколько денег потребует в качестве компенсации? Мучась этими вопросами, я, как мог, оттягивал возвращение. Но когда уже стало совсем невмоготу жить и трусить под пулями, я вернулся.
Первые недели прошли в постоянном напряжении – когда же он, наконец, объявится? Но Ливио никак не проявлялся, и я успокоился, стал смелее выходить на улицу и вскоре устроился на сменную работу – охранником на строительную площадку. И как раз тут он пришел, постучался в дверь моей будки:
– Привет. Помнишь меня?
Он был в форме, с лычками старшины и с М-16 через плечо. Ничего не ответив, я впустил его внутрь. Я не знал, что сказать, но даже если бы знал, то не смог бы. Понятия не имею, почему я так сильно испугался. Патологическим трусам свойственно постфактум изумляться своему испугу. Помню, я налил воды, выпил залпом и знаком предложил ему. Ливио с улыбкой покачал головой, и эта улыбка меня ободрила. Я прочистил горло и выдавил из себя несколько слов – самых глупых, какие только могли прозвучать в подобной ситуации. Я сказал:
– Ты совсем не изменился…
Он улыбнулся еще шире. Он выглядел так, словно заранее представлял себе каждую деталь нашей встречи и теперь наслаждался точностью своего предвидения. Я решил, что настало время обидеться.
– Зачем ты пришел? – спросил я. – Играть в молчанку? Говори уже, чего ты от меня хочешь? Денег? Компенсации? Что ж, это законное требование. Я готов рассчитаться за каждый месяц твоей отсидки. Признать вину. Не ожидал? А я вот – готов! Да.
Ливио рассмеялся.
– Кончай суетиться, командир. Я помню тебя крутым ковбоем, а не перепуганным страховым агентом. Не порть мои юношеские впечатления. Ты думаешь, мне нужны деньги? Нет, я пришел продолжить игру.
– Игру? – повторил я, уже начиная догадываться. – Какую игру?
– Ну ты даешь! – воскликнул он. – Неужели забыл? Мы ведь тогда сыграли только половину игры в «ицика». Я был первым, а теперь, командир, твоя очередь. Все честь по чести, как оно и положено между братьями.
Он весело смотрел на меня и ждал ответа. А я… я был парализован страхом. Странно, что я меньше всего ожидал именно такого развития событий. Странно потому, что теперь, когда Ливио предъявил свое требование, оно казалось мне самым логичным и правильным из всех возможных. Мы ведь действительно не доиграли. Я ведь действительно задолжал ему «ицика»…
– Ну что? – поторопил он. – Мне ужасно не хочется кричать на тебя так, как когда-то кричал на меня ты. Но если придется…
– У меня нет М-16… – пробормотал я. – Только пистолет…
– Не беда! Я принес свою. Вот, чистенькая, только со стола, – он стряхнул с плеча винтовку и протянул ее мне. – А вот магазин. Его я не почистил, извини. Хочешь, займись сам. Знавал я одного сержанта, так он говорил, что магазин должен вылетать из винтовки так же легко, как душа из застреленного солдата…
Ватными руками я взял у него оружие. Воля моя умерла, я действовал машинально, как в бреду.
– Молодец! – воскликнул Ливио. – Напомню тебе правила, командир. После того как вылетит магазин, ты наставляешь винтовку сюда и нажимаешь на спуск. Понял? Сюда! – он приставил указательный палец к своему лбу. – А потом – все, мы в расчете… Ну?! Что ты стоишь?! Делай «ицика»!
Я с трудом оттянул и заклинил рамку затвора, но, когда вставлял магазин, он выпал из моей потной ладони. Помнится, я подумал, что если нагнусь поднять его, то непременно упаду, потеряю сознание, и на этом, может быть, все и кончится. Досадливо крякнув, Ливио поднял магазин и протянул мне.
– Ну! – нетерпеливо крикнул он. – Делай!
Я сделал «ицика». Затвор лязгнул, возвращаясь на место, а магазин снова упал на землю. Ливио двумя пальцами взялся за ствол винтовки и направил ее себе в лицо.
– Ну! Жми! – кричал он. – Стреляй! Стреляй!..
Охранник замолчал и стал тереть ладонью лоб. Я ждал продолжения. Наконец он поднял голову.
– Это не к тебе приехали?
Оглянувшись, я увидел свой «фокус», въезжающий в ворота поселения; шофер строил виноватые гримасы, извиняясь за опоздание. Я поспешно повернулся к охраннику. Тот сидел, откинувшись на спинку стула, и смотрел на меня почти умиротворенно. Ему и в самом деле стало намного лучше.
– А дальше? – потребовал я. – Что было дальше?
Он слабо махнул рукой.
– Ничего. «Ицик» оказался пустым. Без патрона. Конец рассказа. Иди, тебя ждут.
Шофер нажал на клаксон. Наглец. Опоздал на полчаса, а теперь торопит. Я неохотно отлепился от окошка и пошел к машинам. Делать нечего, конец рассказа.
Пятью минутами позже, когда, завершив процедуру обмена, я уже сидел в своей тачке и заново настраивал сбившиеся частоты привычных радиостанций, охранник постучал в окошко. Я опустил стекло.
– Хочу попросить тебя, братан, – неловко произнес он. – Пусть это останется между нами. Сам понимаешь, дело скользкое…
– Конечно. О чем разговор.
Он кивнул и пошел к своей будке. И тут мне все стало ясно. Охранник хромал, причем хромал сильно и на ту же ногу, что и Ливио. Я высунулся из окошка и закричал ему вслед:
– Я все понял! Слышишь, сержант? Я понял!
Не оборачиваясь, он приостановился, махнул рукой и поковылял дальше.
2. Хамсин
…она
летела стремглав с неизъяснимым замиранием сердца…
А.С.Пушкин
Кондиционера не хватало; гарцующий снаружи авангард хамсина, казалось, проникал даже сквозь двойные стекла веранды.
– Давно такой жары не было, – сказала Марина.
Держа на отлете стакан джина с тоником, она стояла у самого окна и, сощурившись, смотрела на широкий желоб мертвого от зноя вади.
– Ага, – скривилась Инбаль. – Слышу эту фразу как минимум десять раз в год. А на самом деле один черт. Говорю вам, прошлый май был еще хуже.
– Вот видите! – с преувеличенной бодростью произнес Гай. – Значит, все в порядке. Пройдет как по маслу, сто процентов. Кончайте переживать.
Лея печально покачала головой и посмотрела на Дова. Тот только развел руками. Их свадьба была назначена на завтра, в самый пик чудовищного майского хамсина, который, как нарочно, надвигался в этот момент на Самарию из враждебных саудовских пустынь. Если б можно было перенести… но они и без того ждали этого дня больше года. Так трудно назначить дату, которая устраивала бы всех ближайших родственников и при этом не приходилась бы на многочисленные запретные, траурные, памятные дни и сроки! А ведь еще нужно найти приличный зал, достойный кейтеринг, уважаемого раввина, хорошего фотографа, модного диджея…
Нет-нет, о переносе не могло быть и речи. Год назад, приурочив церемонию к концу мая, они рассчитывали на относительно прохладный вечер и потому специально забронировали зал с просторной открытой танцевальной площадкой, прудом, зеленым газоном и элегантной садовой мебелью. Кто же тогда знал, что так не вовремя заявится этот проклятый хамсин, да не просто хамсин – хамсинище?! Теперь мечты о сказочной свадьбе под звездами пошли прахом, и сотням гостей придется тесниться в небольшом кондиционированном павильоне, откуда и носа нельзя будет высунуть без риска схлопотать мгновенный тепловой удар…
Для того ли шилось дорогущее парчовое платье со стразами? Для того ли мать жениха вот уже полгода прилежно сидела над изготовлением изящных свадебных кукол, для того ли вышивала бисером белое покрывало? Охо-хо… Инбаль, ближайшая Леина подруга, сочувственно погладила по плечу расстроенную невесту.
– Я вот чего не понимаю, – сказал она. – Как выходили замуж еще до эпохи кондиционеров? Или тогда климат был другой?
– Потели, – ухмыльнулся Гай. – И очень много пили.
– Ага. Джин с тоником, – поддержала его Марина.
Молчавший до того Михаэль пренебрежительно фыркнул.
– Много вы знаете! Когда-то к брачной церемонии относились как к таинству, а не устраивали из нее ярмарку… пардон, я не имею в виду присутствующих. В свадьбе была мистика, понимаете? Мистика, от которой заряжались на всю жизнь! Сами подумайте – ну что может в течение стольких лет привязывать друг к другу двух неродных людей? Секс?.. – я вас умоляю. Дом?.. – мало ли домов в этом мире? Дети?.. – кого это могло удержать надолго? Что же тогда? Только мистическая связь, говорю я вам. Мистическая! А теперь попробуйте отыщите эту мистику в кондиционере…
Остальные пятеро, слушая его тираду, переглядывались и улыбались. Они давно уже привыкли к эксцентричности Михаэля. Парень постоянно отыскивал для себя новые увлечения, экзотические и маргинальные: то ходил харе-кришной, то налаживал канал с открытым космосом, а в последнее время ударился в какую-то странную смесь Мадонны с хасидизмом, которая важно именовалась Истинной Каббалой.
Инбаль состроила насмешливую гримасу.
– Ну да, слышали. Нонеча – не то, что давеча… – она передразнила интонацию Михаэля: – «Когда-то»… Когда-то, между прочим, вообще сватали, даже не знакомя заранее жениха и невесту. Люди впервые виделись только на свадьбе. Может быть, тебе хотелось бы вернуть и такое «когда-то»?
– На свадьбе? – переспросил Михаэль, игнорируя насмешку. – А в постели – не хочешь? Причем не просто в постели, а наутро, уже после первой брачной ночи, когда солнце взойдет. Только тогда впервые друг друга и видели. Кстати говоря, Лейка, – твоя подслеповатая библейская тезка так замуж и вышла. И что в результате? Оказалась самой хорошей женой. А ведь поначалу была нелюбимой…
– Из нелюбимых – в любимые? И все из-за мистического перепихона вслепую? – недоверчиво произнесла Марина. – Стоит попробовать.
– Попробуй, попробуй, Мариночка… – подначил ее Дов.
– Да при чем тут перепихон? – вмешался Гай. – И при чем тут мистика? Вот уж действительно – кто о чем, а лысый о гребешке… Смысл-то простой, житейский, и заключается он в том, что по-настоящему люди знакомятся только после свадьбы. Потому что до этого все было иным, по отдельности – вот я, а вот ты, делить особо нечего, даже если вместе жили. А вот когда начинаешь другому за общим столом на ногу наступать, тут-то все и открывается… И никакой вам перепихонной мистики.
– Надо же, какие глубокие теоретические изыскания! – воскликнула насмешница Инбаль. – Главное, очень полезные Лейке и Довчику, которые, как известно, друг дружку совсем не знают.
Все расхохотались. Лея и Дов практически не разлучались вот уже двадцать лет, чуть ли не с младшей группы детского сада. Учились в одном классе, а затем – на одном факультете, не говоря уж о том, что давно к тому времени жили парой, снимая то квартиру в Тель-Авиве, то половину коттеджа здесь, в Эйяле. В их случае свадьба выглядела чем-то самим собой разумеющимся, плавным переходом в новую пост-студенческую стадию, именуемую «дети», – стадию, которая впервые потребовала внесения официальной формальности в отношения – и без того прочные, сложившиеся. Да и аналогия с подслеповатой неказистой женой, обманом навязанной библейскому патриарху, не очень-то проходила при взгляде на Лею – признанную первую красавицу университета.
– Ну и на здоровье, – буркнул Михаэль. – Коли так, то зачем тогда весь этот тарарам с хупой, раввином и танцами под кондиционер в многотысячном разовом платье?
– Не трожь святого! – закричала Марина. – Руки прочь от свадебного платья! Любая нормальная девушка начинает мечтать о нем, как только сменяет подгузник на трусики!
Все снова рассмеялись.
– Хотела бы я посмотреть на нашего Мики, когда и если найдется такая сумасшедшая, которая согласится стать его женой! – сказала Инбаль. – Как миленький побежит по тому же общему маршруту…
Михаэль надменно выпрямился.
– Поживем – увидим. У нас, в кружке Истинной Каббалы, все выглядит совершенно иначе. Пустыня как ладонь Господа. Шатер. Новолуние. Тьма кромешная. Мистика природы.
– Сегодня… – задумчиво произнесла Лея.
– Что сегодня? – не понял Дов.
– Сегодня как раз новолуние.
– Ну и что?
Она улыбнулась своей особенной, медлительной улыбкой, которая всегда немного пугала его.
– Что ты хочешь этим сказать? – повторил Дов, начиная беспокоиться.
– О чем вы, ребята? – заинтересовался Гай.
Дов махнул рукой.
– Да ну, ерунда. Госпожа шутит.
Лея снова улыбнулась.
– Ну отчего же. И не думаю шутить. Мистика – дело серьезное.
– Браво! – закричала Инбаль, вскакивая на ноги и хлопая в ладоши. – Даешь шатер! Даешь шатер!
Гай недоверчиво покачал головой.
– Вы что, ребята, сбрендили? Шатер? В такой хамсин? Да еще и накануне свадьбы?
– Оно того стоит, – тихо сказала Лея. – Правда, Мики? Если уж назвали меня Леей, то пусть и будет как с Леей. От судьбы не бегают. И разговор этот неспроста затеялся.
– Лееле, милая, – произнес Дов умоляюще, – ты помнишь, сколько у нас еще дел? Фотограф и…
– Ну и черт с ним, с фотографом! – вдруг выкрикнула невеста. – Ты же знаешь, как я ждала этого дня! Помнишь, как мы выбирали зал, пробовали, как будем танцевать на площадке… и гости у пруда!.. и столики на лужайке!.. А что теперь?! Этот дурацкий павильон?! Ты хочешь, чтобы этим все и закончилось? Чтобы мы помнили из своей свадьбы павильон? Павильон?!
Она вскочила с дивана и отошла к окну.
– Мда-а… – протянул Михаэль в наступившем молчании.
Наконец Дов неуверенно пожал плечами.
– Что ж, если ты так хочешь, можно попробовать. Но у них ведь там тоже, наверное, за два года вперед записываются… – он незаметно подмигнул Михаэлю. – Так ведь, Мики?
– Отчего же, – отвечал тот, безжалостно игнорируя отчаянные знаки друга. – Как раз сегодня свободно. Честно говоря, я сам заказал для вас… еще несколько месяцев назад. Как свадебный подарок. А потом, когда прогноз погоды увидел, то даже и предлагать не стал. Не думал, что захотите по такой жаре. Но раз уж так дело повернулось…
– Ура! – закричала Инбаль, бросаясь к Лее на шею. – Лейка, знала бы ты, как я тебе завидую! Такой свадьбы еще ни у кого не было! Ни у кого! Мики, какой же ты, оказывается, умница! А с виду дурак дураком!
Дов обреченно вздохнул. Против фантазий невесты не попрешь, особенно когда они выражаются в столь решительной форме. Ночь в шатре накануне свадьбы выглядела делом решенным.
Впрочем, результаты переговоров жениха с Михаэлем и его кружковцами позволяли надеяться, что можно будет обойтись малой кровью. Лея хотела шатер – вот пусть и получит шатер – в чистом виде, без сопутствующих церемоний, свидетелей и сомнительного рава-каббалиста. Вдобавок ко всему Мики обещал, что привезет и поставит шатер здесь же, в непосредственной близости от Эйяля, на противоположном берегу вади. Благо туда вела через соседнее поселение Гинот Керен грунтовка, вполне проходимая для джипов-внедорожников. Это превращало приключение в относительно безобидную ночевку на природе.
В четыре пополудни, согласовав все детали по телефону, Михаэль уехал и вернулся на джипе около восьми, когда уже начинало темнеть. Войдя в гостиную, он подвел жениха и невесту к окну и протянул им бинокль.
– Ваш шатер вон там, видите?
Шатер и в самом деле был уже установлен. Его очертания угадывались на фоне закатного неба даже невооруженным глазом.
– Как близко… – прошептала Лея с оттенком разочарования.
– Хватит! – решительно сказал Дов, забирая у нее бинокль. – Мики, сколько там людей?
– Кроме меня – двое, – отвечал Михаэль. – Все мы вооружены и будем дежурить поблизости, так что можете не волноваться. Безопасный секс во всех смыслах.
– А джип? Джип всего один или есть еще?
– А зачем тебе еще? – Михаэль пожал плечами. – Я вас отвезу туда и обратно, чин чинарем.
Дов вздохнул.
– Ладно. Когда поедем?
– Э, нет, брат, так не пойдет, – улыбнулся истинно-каббалист. – Вместе нельзя. Ты что, не помнишь: вы друг друга не знаете. А потому и в шатер должны попасть порознь. Как совсем стемнеет, я отвезу Лею, а потом вернусь за тобой. Она там пока подготовится…
– Подготовится?
– Ну да. Специальные масла по древним рецептам – афарсемон, полынь, мускус… да что рассказывать, сами потом увидите. И переодеться надо – хитон, покрывало…
– Класс! – восхитилась Лея. – Настоящее афарсемоновое масло? То, чей рецепт безвозвратно утрачен?
– Это для тебя он утрачен, – проворчал Дов. – А на углу Меа Шеарим и Малой Арнаутской его до сих пор помнят, правда, Мики?
– Так, – чопорно произнес Михаэль, – не хотите – не верьте. Я никого не заставляю.
Дов примиряющее похлопал его по плечу.
– Не обижайся, дружище. Я пошутил. Афарсемон так афарсемон, мне не жалко. Только знаешь что? Как-то стремно оставлять Лейку в компании твоих каббалистов. Тебя-то я знаю, а вот их, извини, нет. Давай сделаем так. Ты ее отвезешь и там останешься. Мне так спокойней будет. Идет?
– А ты как доберешься? На легковухе туда не проехать.
– Пешочком, через вади. Отсюда по прямой – не больше полутора километров. Вам на джипе в объезд – сколько? Полчаса? Ну вот. А мне ножками, даже учитывая сложный рельеф, – сорок минут, максимум час. Как раз Лейка успеет намазаться твоим истинно-каббалистским афарсемоном. Но если кто вздумает за ней в это время подглядывать, того я потом зарежу – так своим дружкам и передай.
Лея засмеялась.
– Дурак ты, Довчик, – сердито сказал Михаэль. – Дело серьезное, а ты будто в цирк собрался. Шуточки отпускаешь. А насчет «подсматривать» не беспокойся. Там через час такая темень будет, что Лейка сама себя не увидит…
Выходили в одиннадцатом часу. За дверью коттеджа стоял черный безлунный зной; прежде едва ощутимый, ветер теперь усилился, гнул усталые пальмы, трепал и ерошил кусты. Лея и Михаэль сели в джип, а Дов помахал им рукой и направился туда, где начиналась тропинка, пересекающая вади в направлении Гинот Керен.
– Не заблудится? – спросила Лея, глядя в зеркальце заднего вида на его удаляющуюся фигуру.
– Куда он на фиг денется… – пробормотал Михаэль. – В армии, правда, ориентировался хреново, но тут не заблудишься. Вот вади, вот Эйяль… окна светятся, фонари… а шатер – ровно напротив. При всем желании не заплутаешь. Особенно когда его такая женщина ждет. Он тебя, Лейка, нюхом отыскать должен, с завязанными глазами.
Лея снова рассмеялась. Чем дальше, тем больше ей нравилось предстоящее приключение. Жаль, что шатер поставили так близко от дома. Лучше бы – посреди большой пустыни, куда нужно долго ехать или даже лететь. Честно говоря, в последнее время ей жилось пресновато, не хватало авантюрных нот – настолько, что приходилось завидовать другим. Взять хоть ближайших подруг – например, Инбаль, два года после армии мотавшуюся с рюкзаком по Азии. Или жадную до романтики Маринку, которая выбирает кавалеров по сезону или в соответствии с интерьером: если новый ухажер не подходит к новому дивану, то предпочтение, как правило, отдается второму, ибо поменять первого намного легче.
И только у Леи с раннего детства все шло как по накатанному: Дов, Дов и Дов – и больше ничего. Парень он чудесный, говорить не о чем – надежный, положительный и любит ее больше жизни. Уж если замуж, то только за такого. Все вроде правильно, но как-то уж слишком правильно. Уговаривала его после дембеля поехать вдвоем путешествовать хотя бы на несколько месяцев. Уперся – и ни в какую: зачем, мол, год учебы терять? Какой смысл выбрасывать тысячи долларов в Перу и Бразилии, если можно снять на те же бабки квартиру в Тель-Авиве и спокойно жить, а не ломаться, подрабатывая официантами? И ведь прав оказался: другие вон только начинают – тяжело начинают, со скрипом, с большими усилиями, а у Довчика с Леей уже и степень готовая, и специальность в руках – можно жениться, детей заводить. И все же… так хочется чего-то… чего-то… – чего?.. – чего и словами не определишь.
Оттого-то она так и расстроилась с этой испорченной хамсином свадьбой: уж тут-то хотелось чего-то… чего-то… – чего?.. – ну, скажем, мистики. Мистику ведь тоже не очень-то и определишь. Глубоко вздохнув, Лея расстегнула верхнюю пуговку блузки – в машине было жарко. Михаэль покосился иронически:
– Рано раздеваешься, подруга.
– Ты, чем советы давать, починил бы лучше кондиционер, – парировала она. – Совсем не фурычит, дышать нечем.
– Это мы сейчас, это мы завсегда… – с готовностью произнес он и нажал на кнопку.
Стекла машины разом сползли вниз; жаркий ночной хамсин по-хозяйски впрыгнул в салон, хлестнул по щеке шершавой ладонью ветра, плюхнулся к Лее на колени, навалился на грудь, прижал к спинке сиденья.
– Что ты делаешь? Зачем?
Михаэль злорадно ухмыльнулся.
– Чтобы привыкала. В шатре у тебя кондиционера не будет, праматерь Лея.
Они уже пересекли соседнее поселение Гинот Керен и теперь подскакивали на кочках грунтовой дороги. Мощные фары джипа с трудом пробивались сквозь вихрящуюся песчаную темь. Ветер, казалось, еще больше усилился.
– Экий ветрило… Не сорвет ваш шатер, Мики?
– Не боись, прамама, – отвечал Михаэль, напряженно вглядываясь в едва видный под фарами клочок грунтовки. – Технологии проверены временем и жизнью.
Наконец джип подъехал к месту; две фигуры выступили из мрака. Истинно-каббалисты были одеты в длинные полотняные хитоны и кожаные сандалии, головы замотаны белыми бедуинскими платками, так что хамсину и ночи оставались видны только черные блестящие глаза. «Ну да. Михаэль так и говорил: все как три тысячи лет назад…» – вспомнила Лея. О достижениях цивилизации напоминали лишь висевшие на плечах у каббалистов укороченные винтовки М-16.
– Видишь, ребята с оружием, беспокоиться не о чем, – сказал Михаэль. – Пойдем, я тебя провожу. Мы слишком долго ехали. Надо торопиться, а то Довчик вот-вот придет.
Он включил фонарь и повел Лею к шатру, чьи черные полотнища хлопали на ветру в двух десятках метров от джипа. Теперь, когда мотор смолк, слышны были лишь эти хлопки и разнузданная какофония хамсина, переходящая от свиста к низкому утробному вою и вновь взмывающая к самым верхним регистрам.
Зато внутри шатра оказалось неожиданно уютно: пол, устланный тростниковыми циновками, приятный на ощупь шерстяной ковер. Рядом на низеньком столике стояли глиняные плошки, миска с фруктами и кувшин.
– Вода питьевая, и пить ее нужно все время, чтобы не высохнуть… – Михаэль посветил на большой медный чан с водой и ковшиком. – В кувшине вино. Советую разбавлять, по древнему морскому обычаю – говорят, так вода дольше держится в организме. Впрочем, тут не море. В плошках масло и еще всякое… намажь все тело, хуже не будет. А вот твоя одежда, хитон. Переоденься и выставь наружу то, в чем пришла. Желательно, чтобы в шатре остались только правильные вещи.
– Только хитон?
Лея скорее услышала, чем увидела его усмешку.
– А нужно еще что-то? Скажу тебе по секрету, как особо привилегированной праматери: судя по опыту предыдущих клиенток, лишним довольно быстро оказывается и хитон. Кроме тех случаев, когда его используют в качестве шарфика.
– Похабник, – сказала она. – А еще говорил о серьезном подходе.
– Ты права, извини… – Михаэль еще раз обвел шатер лучом. – Ну, запомнила, что где? Потому что сейчас я выключу фонарик, и все – света больше не будет до самого утра. Только темь кромешная. Готова?
– Готова. Нет, подожди… – Лея глубоко вздохнула, словно готовилась нырнуть в бассейн, и зажмурилась. – Все, выключай.
Она услышала щелчок переключателя, шорох шагов по тростнику, на секунду изменившийся голос хамсина, который с пугающей чуткостью среагировал на поднятый и вновь опущенный полог. Лея немного помедлила и открыла глаза. Открыла ли? Ей пришлось несколько раз моргнуть, чтобы поверить. Тьма была действительно кромешной – ничего кроме тьмы. Хотя нет – кроме тьмы рядом мощно гудел хамсин, свистел, завывал, притопывал, хлопал холщовыми полотнищами шатра.
– Я в шатре, – напомнила себе Лея. – Меня охраняют.
– Уу-у… – удивился хамсин и тут же зашелся в свисте.
– Да-да, я помню, – пробормотала она. – Раздеться…
Она стала снимать с себя все. Прикосновения собственных рук показались ей немного чужими. Она трогала себя чужими и в то же время совсем не опасными руками. Голая. Голая Лея. Смотри, темнота, я голая. Эй ты, там, снаружи, слышишь?!
– Уу-ух-ты! – задохнулся хамсин.
Он-то видел ее даже в темноте, он не нуждался в приглашении и уже вовсю щупал ее тело, прижимался к спине, гладил ягодицы, облизывал грудь, льнул к животу.
– И все? – с презрительным разочарованием спросила Лея. – Это все, на что ты способен?
Хамсин смущенно промолчал. Ногой она нащупала ковер, легла на спину и протянула руку туда, где должен был стоять столик. О да! Вот он. Пальцы окунулись в жирную мякоть крема. Лея зачерпнула и стала умащать себя – сначала осторожно, пробуя, затем все уверенней, сильней. Чужие руки оказались поразительно чуткими – они удивительно точно знали, где именно следует пройтись, погладить, нажать, защемить. Она вдруг поняла, что стонет вместе с хамсином. Ну и масло-маслице… что они туда намешали?..
– Подождите, подождите… – шептала она разошедшимся чужим рукам. – Потом, не сейчас, он еще не пришел…
– Аа-а-х! – ахал хамсин, выгибаясь и дрожа вместе с нею на колючем шерстяном ковре. – Аа-а-а!
Полежав немного без движения, Лея поднялась, сделала вслепую шаг, другой, и полотно шатра хлопнуло ее по вытянутой ладони жестом баскетболиста, поздравляющего товарища по команде с удачным броском. Двигаясь вдоль стенки, она дошла до чана, зачерпнула ковшом и долго пила, лаская водой припухшие губы. Потом вернулась к ковру и снова легла, машинально шаря рукой рядом с собой. Где же ты, Довчик? Мне так тебя нужно сейчас… Пальцы нащупали тонкое полотно. Хитон. А ведь действительно не понадобился…
Снаружи и внутри шатра рычал и ворочался хамсин, зовя ее на новую игру, наваливаясь сверху, теребя и не давая покоя. Что с тобой, Лея? Ты спишь или бредишь? И откуда взялись у тебя такие настойчивые и чужие руки? Лея зажала обе ладони влажными тисками бедер.
– Довчик… – прошептала она, и снова, и снова, постепенно переходя на крик: – Довчик!.. Довчик!!. Довчи-и-ик!
Время остановилось. Темнота не давала ответа, сколько времени прошло с того момента, когда Лея в последний раз пила из ковша, с ее приезда сюда, с рождения, с сотворения мира… Хамсин же наверняка знал, но не хотел говорить. Да и какая разница, есть ли смысл в этих бесплотных веках и минутах? Время теперь измерялось для нее в терминах событий, вернее – одного, конкретного, единственно интересного и единственно важного события – прихода мужа. И когда в нескончаемом грубом хамсинном вое возникли, наконец, человеческие голоса, когда отодвинулся и снова упал полог, когда она не глазами, но всем напружиненным, напрягшимся вдруг животом почувствовала, увидела, как он вошел… – о, тогда уже не было в мире силы, которая могла бы остановить ураган, смерч, цунами ее желания.
Их тела яростно вжимались друг в друга, плыли по волнам горячего пота, тут же высыхавшего под языком третьего любовника – хамсина, скользили по смазке жирного хитрого масла… – что они туда намешали, истинные каббалисты – уж не саму ли Истину?.. – распадались и снова сливались, набрасываясь из темноты со спины, сверху, снизу и сбоку одновременно, атакуя миллионами всюду поспевающих рук, питаясь взаимной дрожью, слезами, сладкой слюной, стоном, криком, болью от острых ногтей, до крови впивающихся в плечо.
«Бери меня! Вот тебе подслеповатая Лея, Иаков! – мелькало у нее в голове, когда он содрогался у нее на бедрах. – Бери! Вот тебе некрасивая Лея! Разве каждое мгновение этой ночи не стоит семи отработанных за меня лет?»
Стоит! Стоит не семи лет – семи жизней!
С трудом расцепившись, они шли к чану, пили воду, наугад лили ее из ковша на себя, в темноту лица, груди, живота, чтобы и хамсин мог тоже напиться с их пылающих умащенных тел, возвращались на ковер, находили и прихлебывали вино, впивались зубами в хрусткие яблоки… – и тут же откладывали их, чтобы снова впиться жадным ртом в другой, жадный, пахнущий пьяным виноградом, полный желания и непрожеванного яблока рот.
Полотнища шатра трепетали над ними, задавая такт, а может – подчиняясь их ненасытному ритму; крики их тонули в торжествующем реве хамсина, несущегося на запад, по желобу притихшего вади; они не слышали и не воспринимали ничего, кроме кромешной, вибрирующей в чреслах страсти, кроме рождающейся нерушимой связи – упругой и крепкой, как обруч, удерживающий от распада весь этот мир.
Лея проснулась от солнечного луча, который, протянувшись сквозь щель в пологе, нахально щекотал ей ноздрю. Дов спал рядом. Она блаженно потянулась, с некоторым трудом поднялась на ноги и, сожалея об отсутствии зеркала, примерила хитон. Затем подошла к чану, посмотрела и засмеялась. Надо же! За ночь они выдули почти всю воду!
– Эй, Довчик, – пропела Лея, зачерпывая с самого дна, – вставай, хамсин кончился. Смотри, сколько мы с тобой вылакали, жеребец ты мой ненаглядный!
Она повернулась – и ковш выпал из ее руки.
Когда, разбуженный ее истошным криком, в шатер ворвался заспанный Михаэль, Лея сидела на полу и раскачивалась, уставившись взглядом в одну точку.
– Лейка? Что случилось? Где Дов?
Она подняла на него сухие глаза и тихо сказала:
– Это не он.
– Что? – не понял Михаэль. – Кто не он?
– Это не он, – повторила Лея и продолжила раздельно, соблюдая большие паузы между словами. – Ночью. Со мною. В шатре. Был. Кто-то. Другой.
– Другой? – ошарашенно переспросил Михаэль.
– Другой… – Лея слабо махнула рукой в направлении вади. – Он только что убежал отсюда. Пока ты там влезал в штаны. Другой. Совершенно незнакомый мне человек. Совершенно. А теперь скажи мне, дорогой Мики, истинный каббалист, обладатель тайного знания… – она вдруг резким движением вскочила на ноги и завопила прямо в лицо оторопевшему Михаэлю: – Где мой Довчик?
Накануне вечером Дов не стал ждать, пока огни отъехавшего джипа скроются за поворотом улицы, а сразу направился к тому месту, где начиналась тропинка. Меньше всего ему хотелось надолго оставлять Лею одну с малознакомыми людьми. Потому что и армейский друг Михаэль с его постоянными заскоками не мог считаться достаточно надежной опорой. Можно было бы сказать, что Дова мучило нехорошее предчувствие. Можно было – если бы Дов когда-либо давал волю предчувствиям. Как человек рассудительный и уравновешенный, он привык во всем полагаться на здравый смысл и собственный опыт.
Впрочем, время от времени эти две руководящие силы вступали в неразрешимое противоречие, подобно повздорившим в рубке капитану и старпому, и тогда приходилось звать на помощь ветреную фитюльку – интуицию. В данном случае здравый смысл прямо-таки вставал на дыбы при одном упоминании об идиотской турпоходной ночевке в прямой видимости от удобного кондиционированного дома, да еще и накануне свадьбы. Зато опыт подсказывал, что Лейка плохо реагирует на чрезмерное закручивание гаек, а потому следует вовремя уступать в малом ради реальных достижений в большом. В конце концов, речь шла всего-навсего об одной ночи, биг дил.
Уже вступив на тропинку, Дов осознал, что прогулка будет куда тяжелее, чем казалось поначалу из окна коттеджа. Честно говоря, пешком через этот вади он ходил лишь однажды, причем в противоположном направлении, когда живущий в Гинот Керен приятель уговорил его спуститься на лоно природы, а заодно и познакомиться с альтернативной дорогой. Альтернативных дорог Дов не любил в принципе и согласился только потому, что хотел раскрутить приятеля на важный деловой разговор, коему разговору и посвятил тогда все свое внимание, ступая собеседнику след в след и не отвлекаясь на изучение рельефа местности.
Теперь настало время пожалеть о тогдашней беспечности. Тропинка едва виднелась в луче фонаря; через каждые двадцать-тридцать шагов приходилось останавливаться, чтобы заново проверить, не потеряна ли дорога. Ветер, и без того сильный, внутри вади разгонялся, как в аэродинамической трубе, поднимал столбы пыли, взвивался вверх колкими песчаными вихрями. По склону носились сетчатые шары перекати-поля, цеплялись за хлесткие ветви кустов в напрасной попытке удержаться, спрятаться, вжаться в расщелину между камнями, но ветер с легкостью выхватывал их, снова и снова возвращая в дикую свою игру.
Дов порадовался, что догадался взять с собой воду. Он наверняка сильно потел от ходьбы, но кожа при этом была почти сухой: пот моментально испарялся в муфельной печи хамсина. Остановившись, чтобы напиться, он впервые подумал о том, как глупо было бы заплутать здесь, в трех соснах, в трех сотнях метров от собственного дома. Хорошо, что есть ориентиры – тропинка, огни поселения за спиной… Он оглянулся, и неприятное чувство усилилось: цепочка фонарей Эйяля была отсюда практически не видна, едва угадываясь за пылевой завесой хамсина.
– Так, без паники, – сказал он вслух, чтобы приободриться. – Есть еще полбутылки воды, и ты уже почти закончил спуск. Еще два раза по стольку – и мы у цели.
Дно вади действительно оказалось совсем недалеко – Дов распознал его по длинному языку засохшей растрескавшейся грязи. Настроение улучшилось, хотя и ненадолго: как ни старался, он так и не смог определить продолжения тропы. Пришлось двигаться наугад, светя себе фонарем и выбирая наиболее проходимые участки. Минут через десять он обнаружил, что уткнулся в двухметровую скальную стенку из серого ноздреватого камня, вполне преодолимую на первый взгляд. Зажав фонарь в зубах, Дов приступил к подъему.
Он уже почти вскарабкался наверх, когда ладонь неожиданно попала на что-то холодное, скользкое. «Змея!» – полыхнуло в голове; Дов резко отдернул руку и полетел вниз под хохот и вой торжествующего хамсина.
Когда Дов очнулся, вокруг была воющая колкая темнота, какая бывает при полной слепоте. Вначале он и подумал, что ослеп, но потом с облегчением различил справа вверху отчетливый желтоватый оттенок, похожий на тень света, чудом упавшую на непроницаемую стену хамсинной пыли. «Это может быть только Эйяль, – подумал Дов. – До Гинот дальше, и света там поменьше…»
Он пошарил вокруг в поисках фонаря – безуспешно. Хорошо еще, что руки-ноги целы и бутылка не выпала… Дов допил воду. Нужно возвращаться. Благодари Бога за то, что есть хоть какой-то ориентир. Без фонарика будет трудновато, но выбора нет. По такой жаре люди высыхают насмерть за несколько часов. Эх, Лейка, Лейка…
Оставив на месте опустевшую бутылочку, Дов стал осторожно подниматься в том направлении, где, как он думал, находилось поселение. Он не шел, но, скорее, полз на ощупь по склону, сосредоточив все усилия на том, чтобы не покалечиться в этом беспорядочном нагромождении камней, кустов и завихрений воющего песка. Безумно хотелось пить; время от времени Дов вглядывался в темноту, надеясь увидеть огни окон Эйяля или любой другой свет… – тщетно!.. – вокруг по-прежнему гремела плотная темь, и не было ни лучика в черной свистопляске хамсина.
Потом он почувствовал, что склон закончился – наверное, ему все-таки удалось выбраться из вади. Но где, в каком месте? Начала болеть голова – явный признак обезвоживания. Нужно идти. Обязательно. Но куда? Хамсин издевательски хохотал вокруг, даже не думая помогать с ответом. Эх, Лейка, Лейка… Дов двинулся наугад и шел, пока мог.
Наутро, когда его нашли в четырех километрах от Эйяля по другую сторону вади, Дов еще дышал. Он умер в больнице в тот же день, не приходя в сознание.
Потрясенный Михаэль показал, что накануне ночью Дов задержался с прибытием на место и он, Михаэль, обеспокоившись этой задержкой, вышел навстречу другу. Не найдя Довчика в вади, он вернулся к джипу, чтобы ехать за подмогой, и там, к великому своему облегчению, услышал от друзей-каббалистов, что жених благополучно объявился и давно уже занимается тем, чем и положено заниматься жениху в первую брачную ночь. Для пущей уверенности Михаэль осторожно приблизился к шатру – доносившиеся оттуда звуки не оставляли никакого сомнения в правоте сторожей.
Лея пережила серьезный нервный срыв – она винила себя в гибели Довчика, и родители почли за благо отправить ее на несколько месяцев к родственникам в Нью-Джерси, на попечение милосердного времени и алчного психотерапевта. Психотерапевт прописал таблетки и рекомендовал здоровый, ни к чему не обязывающий секс. Время, в свою очередь, отказывалось смириться со вторым и не обращало внимания на первое. Родственники без устали подсовывали Лее все новых и новых привлекательных кандидатов – с серьезными намерениями и без таковых, но девушка последовательно и равнодушно отвергала всех. То же продолжалось и после ее возвращения в Страну.
Как-то, уже в октябре, мать позвала ее к телефону. В трубке звучал незнакомый мужской голос. «Очередной претендент на клин клином, – подумала Лея. – Боже, как я устала от этих клиньев…»
– Думаю, мы с вами где-то уже встречались, – смущенно сказал он.
– А я не думаю, – ответила она и повесила трубку.
Стоявшая у кухонной раковины мать неодобрительно покачала головой.
– Когда ты уже перестанешь засылать ко мне всяких… – начала Лея, но тут снова раздался звонок.
– Алло! – раздраженно прокричала она. – Ну что?!
– Я очень долго искал ваш телефон, – произнес тот же голос, – но нашел только сейчас. И что характерно, сегодня тоже хамсин.
Лея нащупала рукой стул и села.
– Дальше, – сказала она тихо.
– Я почти уверен, что это вы, но на всякий случай, чтобы не было ошибки… Этой зимой я работал в археологической экспедиции в Самарии рядом с Гинот Керен. В конце мая мы закончили работы, свернули лагерь и уже были по дороге в Иерусалим, когда я обнаружил, что забыл на месте сумку. Ребята дали мне одну из машин и поехали дальше, а я вернулся. Время было уже позднее, около десяти. Я оставил в Гинот перегруженный джип и пошел пешком, чтобы не попасть в аварию на разбитой грунтовке. Если вы действительно та, кого я ищу, вы должны помнить тогдашнюю погоду – жуткий хамсин и новолуние, тьма египетская… – он выжидающе замолчал.
– Дальше…
– Дальше я заблудился. Фонарь не помогал. Из-за пыли я видел максимум на три метра вперед. В какой-то момент я понял, что не знаю, куда идти, и пошел наугад – как потом выяснилось, под прямым углом к нужному направлению. Еще немного – и я начал бы высыхать, но тут вдруг пришло спасение. Я наткнулся на джип. Там были двое ребят с М-16, в странной одежде, так что сначала я даже принял их за арабов. Но они мне ужасно обрадовались. Помню, один спросил: «Где ты ходишь?» Я ответил, что заблудился, и попросил воды. И тогда они отвели меня в шатер.
– В шатер… – эхом повторила она.
– Слушай… – сказал он. – Ты должна меня понять. От этого хамсина я уже почти ничего не соображал. Плохо представлял себе, кто я и на каком свете… А тут – ты… такой ураган… я и пальцем пошевелить не успел. А потом… потом я уже просто забыл обо всем. Забыл и вспоминать не хотел. А потом сразу настало утро. Я проснулся от твоего крика. Я не знал, что делать. Я не мог объяснить того, что случилось, – даже себе!.. – как бы я стал объясняться с твоими друзьями? Просто просить «не стреляйте»? Я действовал на инстинкте – схватил свою одежду и убежал. Было уже светло, ветер кончился. Я без труда нашел дорогу, добрался до джипа и уехал. Я сказал себе, что должен забыть все это. Считать, что приснилось. Бывают же такие сны, правда?
– Наверное.
– Вот. Но я не смог забыть, хотя и очень старался. И тогда я стал искать тебя. Вот и вся история… – он помолчал и смущенно добавил: – Ты что, плохо видишь?
– Почему ты так решил?
– Ну… ты все кричала: «Вот тебе подслеповатая Лея! Вот тебе некрасивая Лея!»… Я совсем не успел разглядеть тебя тогда, но хочу, чтоб ты знала: мне совершенно все равно, какая ты. Абсолютно. Будь ты хоть уродиной-рекордсменкой, я жить без тебя не могу. Слышишь?
– Где ты? – спросила Лея.
– Здесь.
– Где здесь?
– На месте нашего шатра. Я прихожу сюда в каждый хамсин и жду тебя.
– Я сейчас буду, – сказал она и повесила трубку.
Они поженились бы в тот же день, но… – если б вы знали, как трудно назначить дату, которая устраивает всех ближайших родственников и при этом не приходится на многочисленные запретные, траурные, памятные дни и сроки! А ведь еще нужно найти приличный зал, достойный кейтеринг, уважаемого раввина, хорошего фотографа, модного диджея…
3. Раковщик
…нрав
нашего гробовщика совершенно
соответствовал мрачному его ремеслу.
А.С.Пушкин
Переезд вышел мучительно долгим. Он включал в себя не только собственно перемещение домашнего скарба, но еще и уйму обременительных дел из породы необходимых. Хотя, честно говоря, Раковщик вполне мог бы обойтись и без беготни по адвокатским конторам, покраски-побелки, упаковки-распаковки и разорительных затрат на всякую чушь типа новых занавесок и ковриков. Да-да, он совсем неплохо чувствовал себя на прежнем ванном коврике – какой смысл тогда заключался в замене этой базисной основы ежедневного бытия?
Но в то же время весь этот ядовитый клубок бессмысленных по отдельности действий был прямым следствием одного лишь первоначального решения о смене квартиры – так же, как явление шипящих рассерженных змей следует за бездумным шурованием палкой в темной лесной норе. Спрашивается: зачем ты туда полез, идиот? Скучно стало? Вот теперь и расплачивайся…
Празднование новоселья Раковщик рассматривал как одно из таких неизбежных мероприятий. Так или иначе, друзья и знакомые обязательно сбегутся на новый аттракцион, а потому лучше принимать всех сразу, а не мелкими порциями. Отмучился, поставил галочку – и далее по списку: адвокат, банк, служба, новый ванный коврик, постель. А наутро снова адвокат, банк, служба… – нескончаемая карусель крупных и мелких переездов неизвестно куда и неизвестно зачем.
Пришли три пары самых близких приятелей и родственники: теща, недавно овдовевшая младшая сестра жены и старший брат Раковщика с супругой. К брату и сестре прилагались два поколения отпрысков, младшее из которых подлежало исчислению лишь в теории, ибо на практике пребывало в постоянном неуловимом и очень шумном движении.
В салоне расставили стол, и гости расположились вокруг него в привычной, проверенной годами конфигурации. Рядом с визгом и топотом носились малыши; жена Раковщика взирала на них с тоскливым умилением. Ей давно хотелось собственных внуков, но великовозрастный сынуля, увы, не торопился заводить семью.
Раковщик сидел во главе, приклеив на лицо вымученную улыбку, послушно поднимал рюмку, благодарил и желал того же. Усталость, водка и шум тремя могучими фронтами надвигались на его сникшее сознание. Больше всего в тот момент Раковщику хотелось спать – просто упасть, где тихо, и закрыть глаза. Но подобное действие было бы расценено как неуважение, за что, в свою очередь, пришлось бы расплачиваться последующими визитами, извинениями и прочей утомительной мерихлюндией, а потому приходилось терпеть во имя будущего спокойствия. Как будто оно когда-либо наступит, это спокойствие…
«Пасть и спать, – вяло думал Раковщик. – Какие похожие слова… буква туда, буква сюда… Пасть в пасть и спать… упаси от напасти… вот же напасть-то, в самом деле…»
Он вдруг обнаружил, что ничего не слышит, словно начисто потерял слух. Люди вокруг разевали рты, хохотали, откидываясь на спинки стульев, стучали вилкой по рюмке или ладошкой по столу… – но до Раковщика при этом не доносилось ни звука. Видимо, его осажденное сознание решило сдать противнику свой самый уязвимый форт, чтобы сосредоточиться на защите основных бастионов – например, общей вменяемости. Поняв это, Раковщик не испугался, но напротив, обрадовался. В щадящих условиях ватной тишины было намного легче дожидаться конца новоселья. А потом… потом пройдет. Сон лечит.
Тем более что для общения с гостями Раковщику вовсе не требовалось что-либо слышать. Все они сопровождали его жизнь в течение десятков лет; Раковщик знал наизусть каждое их движение, каждое слово, каждую шутку. В этой до последнего штриха изученной рутине давно уже не встречалось и отдаленного намека на неожиданность. Все в этих людях было предсказуемо, включая даже те их поступки, которые казались непредсказуемыми им самим.
Вот Дима Геллер тонко улыбнулся; зашевелились губы, затем явственно дернулся кончик носа – он всегда дергается именно таким образом, когда Дима произносит особо интеллигентную фразу. Лет тридцать назад, в студенческие годы, Раковщик обязательно прислушался бы, обдумал, переспросил, согласился бы или нет, а то и вступил бы в жаркий безжалостный спор – до драки, до сотрясения основ. Но сейчас… все давно уже говорено-переговорено, причем неоднократно. Надоело. Что их держит вместе теперь, кроме общей ностальгии по безвозвратным временам?
Ирка, Димина жена, – еще один обломок той молодой и буйной компании. Боже, какая она была загадочная и манящая! Говорила редко и мало, все больше улыбалась со значением – но так, что холодело под ложечкой. Зато сейчас вот рта не закрывает, трындит не переставая, грудами вываливает на стол скучную банальную трескотню.
Две прочие пары – благоприобретенные уже здесь, в Стране. Случайная дружба по случайной прихоти случайного знакомства в ульпане, по причине случайного соседства первых случайных съемных квартир. Приехали бы месяцем позже или, скажем, не в Хайфу, а в Иерусалим – дружили бы с другими. Есть ли в этих длительных двадцатилетних связях хоть малая толика сознательного выбора? Нет, ни капли. Если разобраться, эти люди скорее неприятны, чем приятны, а уж интересными они не казались с первого же дня. Кто они, зачем они здесь, в твоей жизни?
Словно отзываясь на этот немой вопрос, один из гостей, сидевший справа от Раковщика, вдруг хлопнул его по плечу. Это был физиотерапевт Адриан Мещерский – крупный мужчина с нарочито грубоватыми замашками и самостоятельно живущими руками профессионального массажиста. Раковщик неопределенно улыбнулся. Руки Адриана его всегда немного пугали: еще нажмет на что-нибудь, поди потом выправь…
Но Мещерский не отставал. Он хлопнул хозяина снова – теперь уже по спине, и от этого удара, словно в доказательство лечебного потенциала физиотерапевта, к Раковщику тут же вернулся слух. Нестройный шум разговоров и детской беготни немедленно ввинтился в барабанные перепонки, и те задрожали, наполняя голову болью.
– Что? – морщась, переспросил Ракощик. – Извини, я не расслышал.
– Ты чего такой печальный, старик? – с доброй улыбкой сказал Адриан. – Это ж новоселье, а ты как на похоронах сидишь. Не торопись, успеешь!
– Да он всегда такой был! – откликнулась с другого конца стола Ирка Геллер. – Рыцарь печального образа. Его в институте знаешь как звали? Гробовщик! Раковщик-гробовщик!
Нос ее мужа изящно дернулся из стороны в сторону. Авторство прозвища принадлежало ему, и Диме приятно было припомнить собственную удачную шутку. Мещерский и маленький программист Володя Прохоров из Кармиэля – оба уже сильно под мухой – захохотали, женщины тоже захихикали. Только теща неодобрительно покачала головой – что, впрочем, представляло ее обычную реакцию на любые события, происходящие в доме Раковщиков.
Раковщик вздохнул. На его памяти эта тема обсуждалась примерно в двадцатый раз. Вот сейчас кто-нибудь спросит… ну же…
– Скажи, Сеня… – вступила жена Володи, дебелая бесформенная толстуха, – от чего твоя фамилия происходит? Неужели и впрямь от раков? Как-то не верится – еда-то некошерная. Может, ты и не еврей вовсе?
– Ну да, – отозвался Мещерский, – вы, Прохоровы, евреи, а они, Раковщики, – нет!
Все снова засмеялись. «Боже, – подумал Раковщик, – ну когда это, наконец, кончится?.. Сейчас немного потолкуют про ловлю и торговлю раками, затем по ассоциации перейдут на биржу. В этом месте женщинам станет неинтересно, и они заговорят о том, как дешево было отдыхать в Черногории…»
– Так они ж не ели, – напомнила Ирка. – Они даже не ловили, а только продавали. Раковщики – торговцы раками, так и у Даля написано.
– Ну, тогда точно евреи! – под общий хохот воскликнул Мещерский.
Отсмеявшись, маленький Володя вытер заслезившиеся глазки.
– Шутник ты, Адриаша… уж завернешь так завернешь… Кстати, о торговле. Банки вроде опять падают. Впору всю биржу хоронить… – он повернулся к Раковщику: – Гробовщик, что скажешь?
– Что скажу? – повторил Раковщик, неожиданно ощутив подступающую к горлу ярость. – Скажу, что у Даля еще кое-что написано. Раковщик свиней не любит – от свиней раки дохнут.
Он встал, опрокинув стул.
– Ты что, Сеня? – испуганно выдохнула жена, и Раковщик разом опомнился, нагнулся, поднял стул и снова сел во главе.
Застолье после некоторой заминки продолжилось, но уже не с тем запалом. Вскоре гости стали прощаться. Сестра жены и теща остались помогать с уборкой и ушли уже за полночь. Раковщик вышел проводить, а заодно и донести до машины коробку неизвестного ему наполнения. За недели переезда Раковщик успел сродниться с коробками; даже руки его, казалось, приобрели особую профессиональную хватку в области упаковки и перемещения тары, как руки Адриана-массажиста – в области упаковки и перемещения человеческих мышц и костей.
Перед тем как сесть в машину, сестра жены неожиданно ласково погладила Раковщика по плечу.
– Хорошо ты их шуганул, Сенечка, – сказала она скорее грустно, чем одобряюще. – Как все это глупо, как мелко, как…
– Что «это»? – спросил Раковщик в закрывающуюся дверцу, но свояченица только махнула рукой.
Она сильно изменилась с тех пор, как муж ее умер от скоротечного рака, обнаруженного на стадии, когда уже трудно определить – рак чего это – легких, желудка или головного мозга. Еще полгода назад прыгала-скакала, как все вокруг, и вот – на тебе: глупо… мелко… Несчастье всегда притормаживает бездумную повседневную суету. Вот только надолго ли? Память близорука – даже память о смерти. Еще месяц-другой – и вдова снова потихоньку, полегоньку вернется к прежней пустопорожней трескотне. От свиней раки дохнут…
Раковщик повернул было назад к своему подъезду, но затем передумал. Дома жена обязательно пристанет с упреками: «Зачем нагрубил людям? Так хорошо сидели, а ты вдруг сорвался ни с того ни с сего. Это ведь друзья, Сеня, других не будет. И без того почти всех распугал. Смотри, один останешься…»
Бла-бла-бла… обычная занудная песня. Боже, как надоело… хрень какая-то всеобщая, головы не поднять…
Голова действительно гудела от выпитого. Спать хотелось по-прежнему, но если лечь сейчас, то утром непременно проснешься руиной. Не прогуляться ли в лечебных целях? А там, глядишь, и жена заснет – одним неприятным разговором меньше. Раковщик медленно двинулся вдоль улицы. Влажность упала, ночной воздух холодил разгоряченные щеки.
Всех друзей распугал… тоже мне довод. В чем смысл общения с надоевшими, раздражающими людьми? Неужели для того лишь, чтоб помогли в случае чего? Но в случае чего? Неизвестно. Да и помогут ли они в этой предполагаемой неизвестной нужде? Вряд ли. Если нужна помощь – обратись к профессионалам, заплати, распишись в получении и забудь. Ничто не обходится так дорого, как бесплатная дружеская услуга – за нее приходится затем расплачиваться всю жизнь – помнить, иметь в виду, сгибаться под тяжестью долга… Не зря говорят «дорогой друг»… Вот именно, дорогой не по карману.
Показательно, что из всех присутствующих единственной, кто хотя бы примерно поняла его состояние, была свояченица. Из-за смерти мужа, не иначе. Смерть меняет перспективу, придает глубины и резкости – не сама смерть, а сознание ее присутствия. От свиней раки дохнут. Что, в общем, понятно: рак – он чужой смертью живет, а свинья – своей жизнью мертва. Полная противоположность. Раковщик свиней не любит. Раковщик-гробовщик…
Он увидел детскую площадку, пустую в столь поздний час, вошел и присел на скамейку. Прогулка помогла: голову немного отпустило; теперь думалось куда легче и спокойней.
Нельзя сказать, что друзей у него никогда не было. Были, еще какие. Такие, что сердце на разрыв. И друзья, и любимые женщины… Только вот схоронил он их всех – кого в земле, а кого в разлуках. Одно слово – гробовщик.
Но так оно даже лучше: разве выживший Дима Геллер похож на того, прежнего Димку? Зато мертвые целы-целехоньки в памяти, как на волшебном кладбище. Что называется, удивительно сохранились. Вот бы кого позвать на новоселье! Мертвый друг хорош тем, что он – прежний…
– А вот возьму и позову! – зачем-то вслух произнес Раковщик.
Из ближнего куста вышла кошка, посмотрела вопросительно и недоуменно, словно говоря: «Это вы мне?»
– Да хоть бы и тебе! – сказал Раковщик с прежней решительной интонацией. – Пусть все приходят. Прямо сейчас. Вот кого бы я повидал с удовольствием…
Кошка зевнула, потянулась и ушла назад в куст. Поднялся и Раковщик. Самое время было возвращаться: жена наверняка уже спит. Свежий воздух и в самом деле творил чудеса; головная боль прошла, а вместо нее проявилась некоторая даже легкомысленность – верный признак хорошего настроения. Может быть, не все так и плохо? Он шагал, сунув руки в карманы брюк и насвистывая старую песенку о желтой субмарине.
На подходе к дому Раковщик обратил внимание на фигуру, показавшуюся ему более чем знакомой. Но издали рассмотреть не получилось: человек быстро шмыгнул в подъезд. Раковщик прибавил шагу и вошел следом – лифт уже поднимался, занятый знакомым незнакомцем. «Черт возьми, – подумал Раковщик, – неужели это он? Быть того не может…»
Не в силах ждать возвращения лифта, он взбежал по лестнице на восьмой этаж. Сердце колотилось где-то за щекой. Уже оказавшись на своей площадке, Раковщик успел заметить, как закрывается дверь его квартиры. Господи, как же это… Ключ попал в замок только с третьей попытки. В квартире было темно; Раковщик зашарил по стене в поисках выключателя, но свет вдруг включился сам, причем не маленькая лампочка рядом с входом, а главная люстра, разом вспыхнувшая всеми пятью ярчайшими рожками. Ослепленный, он заморгал, беспомощно ухватившись за дверной косяк.
– Сюрприз! – воскликнул кто-то, и тут же вокруг Раковщика завертелась, закружилась праздничная, смешливая и радостная суета. Его тормошили, хлопали по спине, целовали, толкали из объятия в объятие, а он, не веря своим глазам, лишь переходил из одних рук в другие, как школьник, ищущий «пятый угол» на переменке. Они все были здесь – его дорогие… нет, не дорогие, а просто – его друзья, его мертвые, настоящие друзья. Он позвал их, и они пришли… Надо же, счастье-то какое!
– Ребята! – закричал он. – Я так рад… ребята! Давайте за стол, я сейчас жену позову…
Погоди-погоди, зачем же ее звать – вот же она, рядом! Правда, пока она еще не жена, а просто Танька, Танька-мучительница, которая изводит влюбленного Раковщика надменным непониманием, но в то же время и не отталкивает совсем. Поди попроси такую богиню накрыть на стол!.. А ее и просить не надо – сама хозяйничает, снимает с полок посуду, открывает холодильник, споро режет на салат оливье большие клеклые огурцы, вареную картошку и зеленоватую докторскую колбасу. Откуда взялась здесь такая древняя мертвая колбаса?.. Брось, Раковщик, до колбасы ли теперь?
Вадик, самый верный и близкий друг, трогает его за локоть. Как хорошо, что он тоже здесь!
– Сенька, – неловко говорит он, – ты уж извини меня за тогдашнее. Сам не знаю, как это получилось. Не подумал, не прочувствовал. Дяденька матрос, прости засранца.
– О чем речь, старик! – Раковщик обнимает друга за плечи. – Нам ли падать на такие дурацкие сюжеты? Мы ведь с тобой… помнишь?
Вадик кивает. Как не помнить? Можно ли забыть запах тополиной листвы и упругую звонкость городской мостовой, по которой шли они быстрым шагом, лавируя в толпе и время от времени касаясь друг друга плечами? Можно ли забыть хлеб бесстрашной надежды, приправленный солью безнадежного страха, который они делили тогда день за днем, ломоть за ломтем? Делили надвое, без колебаний разламывая пополам, не считая, не проверяя – кому сколько выпало. Есть ли в мире сила, способная разлучить их – кроме, конечно, смерти?
– Жаль, что ты умер, Вадик.
Тот пожимает плечами:
– Я не умер. Мы просто стали другими и разошлись.
– Есть разница?
Вадик снова кивает. Он согласен. Мертвые друзья похожи на живых практически во всем, за исключением одного: они поразительно сговорчивы. Поразительно. Живой Вадик непременно заспорил бы, потребовал определений и доказательств.
– Сень, тебя Танька зовет, – говорит Вадик. – Смотри, какая она красивая сегодня. Завидую, чувак.
Раковщик робко подходит к Таньке. Она откладывает нож и поднимает на него свои прекрасные серые глаза, лучше которых нет на белом свете. Сейчас скажет что-нибудь чрезвычайно важное и значительное…
– Где у тебя майонез, Раковщик?
– В холодильнике. Мы ведь вместе покупали сегодня в супере…
– Да я не об этом, – усмехается Танька. – Хрен с ним, с майонезом. Или что там в майонез кладут – редьку? Я – о другом. Помнишь, как мы ехали на автобусе, и ты сел рядом?
У Раковщика перехватывает дыхание. Помнит ли он… Хотя спроси его – какой был у того автобуса номер, куда он шел, откуда и был ли вообще автобусом, – не ответит. Но этого он не знал и тогда. В тот момент он тоже не отличил бы автобуса от поезда, самолета или летающей тарелки с майонезом. Потому что все беспредельное многообразие бесконечной вселенной сосредоточилось для него тогда лишь в танькином профиле, в танькином локте, в танькиной руке, лежавшей на разделяющем их поручне. Летающую тарелку трясло и бросало на поворотах, они соприкасались коленями, и от каждого такого касания душа Раковщика взмывала в щемящий ослепительный космос и плыла среди пылающих звезд без воздуха и скафандра. И вот теперь она спрашивает, помнит ли он…
– Почему ты спрашиваешь?
Танька подходит к нему вплотную – как пропасть – так, что начинает кружиться голова. Она говорит едва слышным шепотом, но каждое слово громом отзывается в ушах Раковщика.
– Если бы тогда сказал мне выйти на любой остановке, я бы вышла. Вышла бы не раздумывая. Я просто помирала по тебе. Честно. Почему ты не сказал? Обними меня…
Во всем мире нет ничего, что он сделал бы охотнее.
– Эй! – кричат от стола. – Кончайте обниматься, вы, двое! У вас вся жизнь впереди, а тут водка нагревается!
Они отрываются друг от друга и идут к друзьям, к смеху, и шуму, и к веселому увлекательному разговору, который не кончается и не кончится никогда. Зато кончается водка.
– Погодите, мужики, – вскакивает Раковщик, – тут совсем рядом есть круглосуточный супер. Молодец, Танька, – не зря мы сюда переехали! Есть, значит, польза от новой хаты! Я быстро, одна нога здесь, другая…
Он выбегает на темную улицу. Вот и супер. Водки – залейся, одна пьянее другой, но нам-то нужна вот эта, череповецкая, мертвая, она же – самая мерзкая. Раковщик берет сразу десять бутылок – теперь уже точно не кончится, на целые сутки хватит. Он поспешает назад, думая о том, как хорошо ему с ними, с мертвыми послушными друзьями. На всем протяжении вечера они исправно делали ровно то, что надо: говорили очень точные слова, делали единственно правильные жесты, улыбались и плакали в самые нужные моменты. Жаль, что прежде такой замечательной совместимости не было и в помине – приходилось спорить, ссориться, что-то доказывать, обижаться и обижать. То ли дело теперь…
Он пробегает мимо детской площадки и вдруг замечает в глубине ее скорчившуюся на скамейке фигуру. Ба, да это же Раковщик! Раковщик подходит поближе. Да, постарел мужик, ничего не скажешь. Облысел, обрюзг, отяжелел. Дрыхнет на садовой скамейке, как какой-нибудь пьяный бомж, которому и пойти-то некуда – ни дома, ни друзей. Жаль человека. Раковщик наклоняется и трясет Раковщика за плечо.
– Эй, чувак! Просыпайся! Да проснись же ты! Ну вот, молодец. Айда со мной водку пьянствовать и девок хулиганить! Там такие ребята, такие ребята… Ты должен их помнить…
Раковщик потряс головой, встал и посмотрел на часы. Надо же, полчаса проспал как одну минутку. Ночной воздух, усталость, хмель. Неудивительно, что сморило.
Открыв дверь в темную квартиру, он зашарил по стене в поисках выключателя, но свет вдруг включился сам, причем не маленькая лампочка рядом с входом, а главная люстра. Ослепленный Раковщик заморгал, беспомощно ухватившись за дверной косяк. В гостиной не было никого кроме жены. Сложив руки на груди, она наблюдала за ним с возмущенным и презрительным любопытством.
– Ну и куда ты пропал? Я уже беспокоиться начала. Думала в полицию звонить.
– Таня… ты одна? – зачем-то спросил Раковщик.
Жена фыркнула.
– К сожалению. Хотя давно уже следовало бы завести какого-нибудь… гм… друга. Ложись спать, Раковщик. Завтра на работу. Не встанешь ведь.
По дороге в ванную он приостановился, чтобы заглянуть ей в лицо.
– Чего это ты такой загадочный? – спросила жена. – Неужели запор кончился?
Раковщик безмятежно улыбнулся в ответ. «Ну-ну… – подумал он. – Посмотрим, как ты запоешь, когда коньки отбросишь…»
4. Стэнционный смотритель
…память
одного из них мне драгоценна.
А.С.Пушкин
Когда-то, еще в бессемейную пору, имел я обыкновение грузить на багажник велосипед и уезжать туда, где не могут достать ни дела, ни друзья, ни навязшая на зубах жвачка повседневной обыденности. Длинный подъем на предельной передаче славно очищает голову от любых, даже самых прилипчивых мыслей, а яд одиночества чрезвычайно целебен в небольших дозах.
Как поет знаменитый бард, «с гулькин нос Страна моя родная»; мало того – каждый клочок земли в ней является предметом яростных споров. Тем удивительней, сколь долго можно путешествовать здесь без того, чтобы встретить хотя бы одного спорщика. Ее пустыни, крошечные даже в самом подробном атласе, оказываются на практике непреодолимыми, вади – бесконечными, горные плато – бескрайними. Это странное картографическое несоответствие из года в год собирает прискорбный урожай жертв – самоуверенных экстремалов, беспечных туристов или просто случайных, заплутавших и запутавшихся душ. Люди гибнут, тонут, разбиваются, высыхают насмерть, заблудившись в нескольких километрах от жилья.
Почему так? Неужели все они дружно сходят с ума, теряют способность ориентироваться вместе с рассудком? Не думаю. У меня есть только одно объяснение: здешние места обладают дополнительным, не указанным на карте измерением, вот и все. Пространство этой Страны закручивается вглубь, а время свивается в жгут и давит на лоб своими закаменевшими узлами. Здесь нельзя полагаться на купленный в киоске путеводитель. Не верите? Ну и не верьте. Но, Бога ради, не выходите на самостоятельную прогулку, вооружившись лишь компасом и картой.
В тот март я поехал на Гильбоа, решив заодно посмотреть на цветение ирисов. День был прохладным, временами начинал накрапывать дождь. Я оставил машину в Изреельской долине, оседлал велосипед и принялся карабкаться вверх по довольно крутой дороге. Вскоре кровь отхлынула от головы к ногам, оставив под каской разве что способность выбирать маршрут на десять метров вперед. К моменту, когда я поднялся на плато, сознание мое уже белело бездумной младенческой чистотой. Восторг победы над склоном распирал грудь, с лихвой возмещая недостаток воздуха, и первый фиолетовый ирис почтительным поклоном отметил триумф победителя.
Спешившись, я отдышался, присел на камень по соседству с цветком и осторожно погладил его по нежной щеке. Далеко внизу виднелись белые дома Бейт-Шеана, обрушивались стены Скитополиса и мелех Шауль, только что потерявший Страну и троих сыновей, пристраивал к сердцу острие собственного меча. Над горами Гилеада в облачных промоинах синела высь, рядом тревожно посвистывали скальные зайцы, из неприметной пещеры тянуло дымком Давидова костра. Не помню, сколько времени я провел там – час?.. два?.. столетие?
Когда стало смеркаться, я спустился к машине. Душа лежала во мне, прозрачная и звонкая, как Кинерет в безветренную зимнюю погоду; не хотелось мутить ее привычной обыденной мутью. Одна лишь мысль о возвращении к пробкам автотрасс казалась нестерпимой. Уговаривая себя, как малого ребенка, я медленно ехал по узкой заплатанной дороге в сторону 65-го шоссе, когда в глаза мне вдруг бросилась аляповатая вывеска кисти местного пиросмани: «Циммеры. Ночевка и завтрак. Кибуц Ор Циона». Не успел я опомниться, как руки сами крутанули руль.
Был не сезон; судя по полному отсутствию машин и мангалов, съемные домики пустовали.
– Вы один? – недоуменно спросила меня конторская девушка.
– Как перст, – с удовольствием отвечал я.
Пожав плечами, она сунула мне ключ. По-видимому, в этот мертвый период здесь бывали лишь пары, ищущие постель пошире и подальше от глаз обманутых жен и мужей. Внутри моего циммера, казалось, еще слышался скрип пружин, а под потолком дрожали чьи-то преувеличенно страстные вздохи. Я распахнул окна, чтобы выпустить призраки наружу. Густой прохладный воздух хлынул в комнату, мягкие сумерки заволокли мир и меня в нем.
Домики стояли на небольшом холме; при свете дня отсюда наверняка открывался превосходный вид на Изреельскую долину, но и сейчас было на что посмотреть. Местность пестрела огнями сельскохозяйственных поселений; ручейками фонарей тянулись дороги, впадая в лужицы ярко освещенных перекрестков; слева вдали темнел горб Гиват ха-Морэ.
– Красиво, а? – произнес кто-то совсем рядом со мной.
На скамейке перед соседним циммером вырисовывался мужской силуэт. Чиркнула зажигалка, высветив усы и грубоватые черты лица.
– Вы не против? – осведомился человек, уже выпустив клуб табачного дыма.
– А если и против, то что? – недружелюбно откликнулся я. – Неужели погасите?
Мой собеседник рассмеялся.
– Конечно. Теперь у нас желание гостя – закон. Не то что раньше.
– А, так вы здешний… – сказал я.
Раздражение от нарушенного одиночества уступило во мне место любопытству. В конце концов, этот кибуцник был такой же частью этого пейзажа, как циммеры, холм и гора Гильбоа.
– Здешний? – усмехнулся он. – Вы даже не представляете, насколько. Уж и не упомню, когда я в последний раз выезжал из Ор Ционы. Наверное, еще в Первую ливанскую… ага… Нет, потом еще госпиталь был. Но с тех пор – уже точно безвылазно. Больше двадцати лет получается…
Мужчина задвигался на своей скамейке, звякнуло стекло.
– Хотите кофе? У меня тут термос. Только захватите стаканчик из циммера…
– Значит, так и не выезжаете? – спросил я, присоединившись к нему и получив свою порцию черного, густого, без заварных изысков кофе. – Знавал я когда-то одного старшину. Тот тоже со своей базы ни ногой. Годами в одном и том же вагончике. Зато виртуальные путешествия страсть как любил.
– Какие?
– Виртуальные… – видя, что он не понимает смысла этого слова, я пояснил: – По книгам то есть, по интернету, по атласам…
– Ага, – равнодушно кивнул он. – Не, мне никаких путешествий не надо – ни простых, ни визуальных.
– Виртуальных.
– Ага. И этих тоже. Зачем? Все равно красивее нашей Ор Ционы нет ничего на земле. Я и родился тут. Третье поколение. Отец тоже отсюда. Мама, правда, из Тель-Яакова…
Он пренебрежительно кивнул в сторону соседнего кибуца – так, словно речь шла о безнадежно далекой провинции.
– Сколько лет вашему хозяйству? – спросил я.
– С тысяча девятьсот тридцать первого года, – сказал он с гордостью. – Вот и считай. Дед с бабкой с Украины происходят. Вирман наша фамилия. Меня, кстати, Шимшон зовут. Ага, ну вот… Сбежали от большевиков в Галицию, затем пароходом в Страну, в Хайфу. А там как раз ядро кибуца собиралось… вот так. Все своими руками – и сеяли, и строили, и стреляли.
Шимшон показал в темноту, где едва угадывалась стена большого строения.
– Видишь там Дом детей? Под ним слик был. Знаешь, что такое «слик»?
– Склад оружия?
– Молодец! – похвалил он, как учитель хвалит успешного ученика. – Такой слик был – ого-го! Даже стэн имелся, один на всю округу. Ты ведь не знаешь, что такое стэн?
– Знаю, – кивнул я, испытывая неловкость из-за глубины собственных исторических познаний. – Английский пистолет-пулемет времен Второй мировой войны.
– Надо же, – удивился кибуцник. – Правильно. Этим стэном весь кибуц гордился. Один на всю округу! Его знаешь как звали?
Он недоверчиво покосился на меня, явно опасаясь, что и тут я могу выскочить со своей непрошенной эрудицией. Но я только беспомощно развел руками. Шимшон торжествующе улыбнулся и воздел к небу палец.
– Стэн Циона! Нет, ты понял? Стэн Циона! То есть кибуц – Ор Циона, а стэн в кибуце…
– Стэн Циона! – подхватил я. – Здорово придумали. А вы, значит, стэнционные смотрители…
– Как? – не понял он.
– Неважно, это так, к слову пришлось… – отмахнулся я. – Рассказ есть такой, русского писателя Пушкина.
Кибуцник покачал головой.
– Не знаю, не читал. Про что рассказ-то?
– Про человека одного, твоих лет примерно… погоди, погоди, его и зовут как тебя – Шимшон. Про дочь его. Может, у тебя тоже дочь есть?
– Нет, – вздохнул кибуцник. – Детей у меня нету. Не сложилось как-то… – он вдруг азартно хлопнул себя по колену. – Зато у меня другое есть! Птицеферма наша! Пойдем! Пойдем, покажу!
Он вскочил со скамейки и потянул меня за собой. Пришлось идти. Птицеферма помещалась в большом, ярко освещенном и кондиционированном строении. Сотни куриц-несушек расхаживали по дощатому настилу, другие сидели в ящиках, сотами расположенных вдоль стен. Шимшон демонстрировал мне свою «дочь», и глаза его светились. К курам он, видимо, тоже испытывал почти отеческие чувства.
– Смотри, парень, – говорил он, поднимая с пола беленькое яичко. – Это не просто яйцо, это «яйцо свободы»! Знаешь почему? Нынешние фермы – они ведь как фабрики. Куры там живут в клетках, по двое. Пол в клетках наклонный, чтобы яички скатывались в специальный желоб. А из желоба – в сетку, и вперед, на конвейер, прямиком в коробки. Натуральная фабрика. Получается, что за всю жизнь курочке ни разу погулять не удается. А у меня – смотри! Ходят на свободе… почти до самой старости.
– Почти?
– Почти, – повторил Шимшон, на секунду помрачнев. – Когда уже совсем перестают нестись, приходится закапывать. А куда денешься? В клетках они, знаешь, больше трехсот яиц в год дают! А тут… – он махнул рукой и тут же снова просиял: – Зато «яйца свободы»! Говорят, они вкуснее и даже пахнут иначе. Утром попробуешь, за завтраком.
Уже на выходе он согнал с места одну из куриц и подобрал яйцо.
– О, тепленькое. Высиживает, нахалка. Я эту курицу давно приметил. Знаешь, большинство кур о высиживании даже не думает: специальная порода, искусственный отбор. Плевать они хотели на свои яйца. Снесла – и пошла, точка. Но нет-нет да и находится такая любительница высидеть цыпленочка…
– Гнать ее из кибуца! – пошутил я. – У вас ведь тут, наверное, и людям такое запрещено.
Шимшон метнул на меня быстрый взгляд и не ответил ничего. В молчании мы вернулись к циммеру.
– В чем-то ты прав, – сказал он, снова усаживаясь на скамейку. – Я ведь и сам в этом Доме детей рос. Родителей почти не видел, сирота сиротой. И все так. Матери были что мои несушки – снесла, отряхнулась и дальше побежала. А младенцы – по желобку, по желобку – в коробку. Яйца свободы…
Я не знал, как реагировать, да кибуцник и не ждал реакции.
– А потом удивляются, что народ кто куда разбежался… – продолжил он. – Эти яйца свободы, они, может, хорошо пахнут и вкус особенный имеют, но тепла не знают. И гнезда – тоже. Знаешь, какими мой дед с бабкой были? У-у-у… несгибаемыми. Верили, да так, что не собьешь. А вот следующее поколение, детки ихние… – не то, совсем не то. Иногда, знаешь, смотрел я на своих родителей и думал: как же они все это ненавидят! Ненавидят!
– Ненавидят? – удивленно повторил я.
– Ну да! Отчего, ты думаешь, кибуцное движение едва не пошло насмарку? – воскликнул Шимшон. – От второго поколения, от ненависти ихней. Только теперь и начинаем выправляться. Люди мало-помалу возвращаются, снова на земле работают. Земля, она, парень, от всего лечит. В ней счастье. В земле, в птицеферме, в коровнике. Это тебе не баловство с циммерами, чтоб они провалились! А то еще заводик завели, трубки пластиковые производят, городских рабочих нанимают… Разве это кибуц? Это черт-те что, а не кибуц!
Он в сердцах стукнул кулаком по колену.
– Не переживай, птицеферма-то осталась, – успокоил его я. – Классная птицеферма, мне очень понравилась.
Шимшон кивнул и снова просветлел.
– Вот-вот. Один только я и берегу огонек, чтоб не загас. Один на всю округу. Как это ты сказал – стэнционный смотритель… – он встряхнулся и обвел взглядом широкую долинную ночь, словно черпая в ней новый заряд силы и уверенности. – Все еще вернется, вот увидишь. Обязательно вернется. Это полосами идет, парень. Поколение веры, за ним поколение ненависти, а потом – снова… вот увидишь.
Утром я уехал сразу после завтрака. Омлет из яиц свободы ничем не отличался от обычного, хотя и стоил вдвое дороже. Дождь кончился, облака смылись за горизонт, и солнце беспрепятственно заигрывало с долиной, щекоча и облизывая ее набухший живот. Мне было покойно и весело. Вчерашняя прогулка перешла в разряд тех драгоценных воспоминаний, которые хочется не откладывать в дальний сейф, но хранить в пуленепробиваемой витрине недалеко от входа. И как это я догадался свернуть в кибуц! Что за счастливая находка!
Ночевка в циммере и разговор с Шимшоном казались теперь неотъемлемой частью всего приключения. Усатый пожилой кибуцник представлял собой столь же важный фрагмент пейзажа, как и эти поля вокруг шоссе, громада Гильбоа слева, пуп Гиват ха-Морэ справа и голубая стена Кармельского хребта впереди. Я вспоминал его кряжистую жилистую фигуру, лицо цвета синайской меди, тяжелые твердые пальцы, с неожиданной ловкостью сжимающие хрупкое куриное яйцо. Я думал о его странной судьбе – судьбе яйца свободы, скатившегося по желобу пятидесятых годов в кибуцный инкубатор… Что станет с ним дальше?.. Действительно ли вернутся сюда такие, как он?
На подъезде к перекрестку Меггидо началась пробка, и пришлось включить радио, чтобы узнать сводку дорожного движения. Но радио, как это бывает в наших краях, заговорило о взрыве, и я сразу забыл о своей замечательной прогулке и стэнционном смотрителе Шимшоне.
Прошло несколько лет, и обстоятельства снова привели меня в те же места. Рекламу циммеров на шоссе поменяли: теперь она выглядела монументальным билбордом, а от давней кустарной вывески не осталось следа. Прежде чем свернуть, я вопросительно взглянул на часы: время терпеливо пожало плечами стрелок, разрешая небольшое отступление от программы.
Признаки перемен виднелись и на подъездной дорожке: кибуц Ор Циона зазывал гостей в паб, дискотеку, ресторан «Гурман-Шауль» и даже в музей под названием «Кибуцное детство Страны». Сердце мое сжалось от нехороших предчувствий.
Впрочем, девушка в окошке конторы была той же.
– Все циммеры заняты, – сообщила она, когда я остановил машину. – У нас за месяц записываются. Попробуйте через интернет.
– Да мне, в общем-то, циммера не нужно, – сказал я. – Не подскажете ли, где можно найти Шимшона? Не помню фамилии… – Вырин?.. Вирман?.. – что-то в этом духе. Он здесь птицефермой заведует.
Девушка покачала головой.
– Нету больше птицефермы, слава Богу. Ни вони, ни шума, ни мух этих вечных…
– Нету? Ага… так, значит… А сам Шимшон? Уехал?
– Да разве Шимшон уедет? – рассмеялась она. – Он здесь всю жизнь профукал, в норе этой, как… как…
Конторщица скосила глаза, выискивая подходящее сравнение. Я поскорее тронул машину, чтобы не слышать продолжения.
– …как тупой барсук! – прокричала она мне вслед, далеко высунувшись из окошка.
Расспрашивая встречных, я доехал до крошечного, в одну комнату, домика Шимшона и сразу увидел его самого. Сгорбившись, он прятался от солнца в тенечке перед входом. На столике стоял знакомый облупленный термос. Термос и ровно один стакан. Я вышел из машины и остановился, пораженный ужасной переменой в облике кибуцника. Он даже не сидел, а обвисал на скамейку тяжелой бесформенной каплей; когда-то резкие черты лица размякли, усы неопрятно топорщились. Только руки остались прежними: суровые и грубые, они неподвижно лежали на столе рядом с термосом – словно сами по себе, отдельно от тела, словно недоумевая, кто и зачем приделал их к этой неприятной полумертвой квашне.
– Привет, Шимшон, – сказал я, останавливаясь прямо перед ним. – Помнишь меня? Я тут ночевал лет пять тому назад. Ты мне еще птицеферму показывал. Классная птицеферма. Яйца свободы.
Шимшон поднял на меня равнодушный взгляд.
– Нет, не помню. Много кому показывал…
– Что ж ты мне кофе не предложишь? – не дожидаясь приглашения, я присел рядом с ним на скамью.
– Стакан один, – неохотно произнес он. – Пей, если не брезгуешь.
– Что случилось? – спросил я напрямик. – Где всё? Как ты позволил? Ты тогда говорил: все еще вернется… поколение веры…
Кибуцник встрепенулся, но тут же снова обмяк.
– Нету никого… – он помолчал и продолжил: – Это как с курами, парень, – искусственный отбор. Отучают беречь да высиживать. А это ведь ее родное яйцо… Ребенок ее! А ей, дуре, по фигу: снесла – и пошла. Вот и с людьми так же: отучили беречь свое. Не будет больше поколения веры. И поколения ненависти тоже. Одно дерьмо, парень. Поколения дерьма – одно за другим, одно за другим. Генетика…
Понукаемый мною, Шимшон стал рассказывать, ровно и бесстрастно, без тени горечи, жалобы или какого-либо другого чувства. Из рассказа выходило, что руководство кибуца давно точило зуб на птицеферму, которая годами балансировала на грани убыточности. Соседство кур с циммерами не нравилось гостям, а когда картину дополнила истерия, связанная с эпидемией птичьего гриппа, ситуация и вовсе ухудшилась до крайности. Секретарь правления пришел к Шимшону и завел песню об экономической эффективности в эпоху кризисного развития капитализма. Шимшон вытолкал наглеца в шею, пообещав и вовсе сломать последнюю в случае повторного захода.
По-видимому, репутация старого кибуцника соответствовала этой угрозе, потому что начальство притихло, а через некоторое время и вовсе премировало Шимшона поездкой в Англию на предмет ознакомления с тамошним производством яиц свободы. Поначалу Шимшон отказывался, но секретарь проявил неожиданную твердость, заявив, что в обмене опытом заключается единственный шанс повышения эффективности птицефермы.
В течение пяти дней Шимшон с прикрепленным переводчиком мотался по пасмурным английским провинциям и, тоскуя по своей жаркой долине, считал часы до обратного рейса. Хотя, честно говоря, у англичан было что перенять. Уже в самолете Шимшон свежим взглядом просмотрел сделанные записи и начал составлять примерную смету. Почти все размеры он помнил наизусть, но кое-что требовалось освежить в памяти. Поэтому, едва соскочив с подножки рейсового автобуса, привезшего его из аэропорта, Шимшон сразу направился к птицеферме. И – не нашел ее.
Это выглядело настолько удивительным, что Шимшон вернулся к воротам и еще раз проделал путь, знакомый ему до каждого сантиметра. Он где-то читал, что длинные перелеты могут вывести людей из здравого разумения, но не до такой же степени… Все, буквально все находилось на своих местах: скамейки, гравий дорожек, ржавая косилка, пустующий Дом детей, чертовы циммеры и контора с испуганно выглядывающей конторщицей. Все – кроме птицефермы. Там, где должна была находиться она, чернело пятно перепаханной земли и пыхтел бульдозер, принадлежащий соседнему кибуцу Тель-Яаков.
Шимшон потряс головой, отгоняя наваждение, и подошел к бульдозеристу поделиться загадкой. Но тот тоже повел себя более чем странно. Едва завидев Шимшона, работник заглушил машину, выпрыгнул наружу, упал, тут же вскочил и помчался в сторону правления, петляя на бегу, словно ожидал выстрела в спину. Он уже окончательно скрылся за кустами бугенвилии, когда до старого кибуцника наконец дошло: они снесли птицеферму. Они специально услали его за тридевять земель, чтобы снести птицеферму.
В следующую минуту он обнаружил себя в полицейском отделении Афулы. Было уже темно, вечер. Знакомый сержант, порадовавшись его возвращению в сознание, подробно рассказал о событиях последних пяти часов. Сначала Шимшон долго ломал пол под Домом детей, где когда-то находился слик. Его не трогали, полагая, что лучше позволить Вирману выместить свою ярость на чем-то малозначимом. Однако потом, когда, не обнаружив искомого стэна, Шимшон взял лом и пошел в правление, заранее приглашенная полиция вынуждена была вмешаться. Скрутить его удалось далеко не сразу: размахивая ломом, старый кибуцник пробился в кабинет секретаря и покрошил на мелкие щепки стол, компьютер и шкаф со спортивными трофеями. Секретарь, кстати, заблаговременно уехал в Хайфу; остальных полиция тоже эвакуировала, дабы не рисковать. Шимшон продолжал бушевать даже в наручниках, так что пришлось вкатить ему соответствующий укол.
– Отпусти меня, Цахи, – сказал Шимшон.
– Не могу, дядя Шимшон, – отвечал сержант. – Приказано держать до утра. Да и что тебе там делать сейчас? Снесли уже птицеферму, кончено. Тебе теперь в Тель-Авив надо, в главный кибуцный совет, управу искать на гадов. Пускай заново отстраивают. У меня завтра свободный день – хочешь, отвезу?
– Ничего, на автобусе доеду, – сказал Шимшон.
В Тель-Авиве он долго шел пешком по раскаленным улицам. До этого Шимшон бывал здесь крайне редко, да и то проездом, с одной армейской базы на другую. Армия – дело подневольное: прикажут спуститься в ад – спустишься. Но как понять людей, добровольно лезущих в эту душную яму, в это бензиновое потное варево, полное канализационных миазмов и человеческой грязи?
Он устал, не пройдя и километра, – он, который мог с легкостью, ни разу не присев, прочесать ногами вдоль и поперек свою родную долину! Во рту пересохло, ломило в голове, легкие отказывались улавливать кислород в воздухе, напоминавшем мокроту. Возле трех высоченных стеклобетонных монстров Шимшон увидел клумбу с текущим краном полива и подошел смочить губы. Дурная невкусная вода все же пахла землей, то есть домом, и он немного приободрился.
– Эй ты, бомж, пошел отсюда! – прикрикнул на него молодой охранник.
– Это вы тут бомжи, парень, – отвечал ему Шимшон, с достоинством распрямляясь. – У меня-то как раз дом имеется, не чета вашей пакости…
Он презрительно кивнул на небоскребы и вдруг запнулся, вспомнив, что птицефермы больше не существует.
– Где тут дом кибуцев?
– Ах, так это и есть твой дом? – рассмеялся охранник. – Теперь понятно. Вверх по улице, справа. Ищи здание, где больше всего бездельников, – не ошибешься…
В коридорах Центра кибуцного движения Шимшон совсем потерялся. Веселый охранник солгал: все тут выглядели чрезвычайно занятыми. Люди с озабоченным видом сновали из кабинета в кабинет, в приоткрываемых на секунду дверях виднелись склоненные над столами головы. Время от времени Шимшон выхватывал из коридорного потока кого-либо, и этот кто-либо охотно останавливался и слушал, вежливо обратив к Шимшону пустоглазое лицо с застывшим выражением доброжелательного интереса. Выслушав, он уверенно называл номер кабинета, объяснял, как туда добраться, и, потрепав Шимшона по щеке, устремлялся дальше.
Увы, чаще всего объяснение оказывалось ошибочным, а когда нужный кабинет все-таки отыскивался, перед ним обнаруживалась длинная очередь, отсидев которую, Шимшон рассказывал свою историю сторожевой секретарше, и секретарша, сочувственно всплеснув руками, называла другой номер другой комнаты на другом этаже. Уже вечером, когда Шимшон окончательно отчаялся найти человека в этом полном минотавров лабиринте, перед ним остановился смутно знакомый чиновник в галстуке.
– Вирман? Что ты тут делаешь? Пойдем, пойдем…
Пока он тащил Шимшона в свой кабинет, тот вспомнил: чиновник тоже происходил из Ор Ционы, воспитывался в том же Доме детей, но, повзрослев, довольно быстро покинул кибуц ради городской оргработы. И хотя подобных отщепенцев Шимшон презирал до глубины души, в сложившихся обстоятельствах выбирать не приходилось. Кабинет был очень большим, в три окна. Кроме здоровенного Т-образного стола в нем размещались уставленные безделушками стеллажи, на стенах висели африканские маски, а в углу, перед огромным глобусом, стояли два кресла, диван и журнальный столик.
Секретарша принесла кофе. Шимшон в тысячный раз изложил свою историю. Чиновник, имя которого все не вспоминалось, хмуро кивал, морщился, барабанил пальцами не то по Канаде, не то по Гренландии.
– Ну и чего ты хочешь, Вирман? – спросил он, выслушав.
– Как это чего? Птицеферму свою хочу, – твердо сказал Шимшон. – Пусть возвращают птицеферму.
– Она не твоя, – устало возразил чиновник. – Она принадлежит кибуцу. И кибуц решил…
– Кибуц – это я! – сердито перебил Шимшон. – Кибуц – это птицеферма! А мы с ней ничего такого не решали!
Чиновник помолчал.
– Вы с ней не приносите дохода, Вирман, – сказал он наконец. – Я могу показать тебе отчеты. У кибуцного движения нет денег содержать убыточные хозяйства.
– Нет денег? – переспросил Шимшон и обвел рукой кабинет. – На это дерьмо деньги есть, а на нас нету?
Лицо чиновника дернулось, и Шимшон вспомнил: его звали «Зассыха» – за то, что он дольше всех в Доме детей мочился в постель и звал маму.
– Пойдем, Вирман, – Зассыха поднялся с кресла.
«Опять в другой кабинет,» – подумал Шимшон.
Они спустились на лифте и вышли из здания.
– Вот что, Вирман, – сказал Зассыха, останавливаясь. – Дуй отсюда, пока я не вызвал полицию. Отсюда у тебя две дороги – или в кибуц, или в камеру. Мой тебе совет, выбирай первую. Держи, вот тебе на такси.
Он сунул бумажки в карман шимшоновых штанов и ушел не оглядываясь. Сквозь стеклянную дверь можно было разглядеть, как чиновник остановился у проходной и что-то коротко приказал вахтеру, все так же не оборачиваясь, но указывая большим пальцем за спину. Вахтер, изогнувшись, кивал.
«Ну, и куда теперь? – подумал Шимшон. – Он прав, этот Зассыха. Других дорог у меня все равно нет. Что я знаю кроме кибуца? Что умею? Что я без него?..»
Он вытащил из кармана зеленый комок двадцатишекелевых бумажек – все, что осталось от птицефермы. Деньги на такси и чудовищный глобус в углу кабинета. Кому он нужен, этот глобус, если нет на нем кибуца Ор Циона, полей Изреельской долины, теплых запахов коровника и кудахтанья хлопотливых несушек? Шимшон брезгливо разжал пальцы; деньги выпали на тротуар, смешались с городским мусором, к которому и принадлежали изначально. Домой старый кибуцник добирался пешком и на попутках.
– А дальше? – спросил я, когда Шимшон замолчал и стал трясущейся рукой откручивать крышку термоса. – Что было дальше?
– Ничего, – отвечал он, взглянув на меня с недоумением. – Что может быть дальше?
– Ну как… – настаивал я. – Ты ведь где-то работаешь, что-то делаешь… не знаю… сторожем… сантехником… рабочие руки нужны и для циммеров!
Шимшон пожал плечами.
– Здоровье уже не то, парень. Суставы, и вообще… Совсем загибаюсь. Вон, глянь… – он кивнул на стоящее невдалеке инвалидное кресло на аккумуляторном ходу. – Я теперь на этом тракторе разъезжаю. Секретарь выписал, зла не попомнил. А иначе…
Он вздохнул и покосился с явным неудовольствием. Мое назойливое присутствие мешало ему; если бы в этом сдувшемся, конченом человеке оставалась хоть капля энергии, он уже давно выгнал бы меня вон. Но он молчал, терпел, и страшно было это терпение – даже не терпение, а ожидание – ожидание конца – не моего визита, а собственной жизни.
С тех пор не раз еще приходилось мне проезжать теми местами, и не было случая, чтобы дорожный щит с рекламой циммеров Ор Ционы не пробуждал тягостных воспоминаний о стэнционном смотрителе. Что он поделывает теперь, старый Шимшон Вирман? Оправился ли он от удара или, наоборот… Заехать, увы, не получалось: мешали дела, попутчики, неподходящее настроение. Прошло еще года четыре, прежде чем я свернул, наконец, на знакомую подъездную дорожку.
Домик Шимшона был заперт наглухо и, как видно, давно. Полон нехороших предчувствий, я постучался к соседям…
«Только не прикидывайся, что ты ожидал чего-то другого, – сердито выговаривал я сам себе по дороге на кибуцное кладбище. – В вашу последнюю встречу извещение о смерти читалось у него на лбу яснее, чем в траурном разделе газеты».
В ряду стандартных могил я быстро нашел относительно свежую, с именем Шимшона Вирмана. Положив свой камешек, я присел на плиту. Место было хорошее. Отчего-то именно эта мысль чаще всего приходит в голову на кладбищах: место хорошее. Гм… отчего-то? Понятно отчего: любое место над землей лучше того, которое там, внизу, на глубине полутора метров. А впрочем, Шимшон любил эту землю.
Как он тогда говорил? – «Все еще вернется, парень, вот увидишь…». Говорил, что все идет полосами: поколение веры, за ним поколение ненависти, и снова – веры… Ну да, как же! Не вернулась сюда твоя вера, Шимшон. Вместо нее пришли зассыхи. Поколение зассых. Вот кто ходит теперь поверху по твоей долине, строит циммеры, заводики, продает билеты в музей, где лежит под стеклом твоя старая мотыга.
Прощай, стэнционный смотритель! Ты, и твой кибуц, и ваши яйца свободы… Несколько десятилетий назад родила вас Страна, не помнящая своих детей, – снесла в желобок, как отказавшаяся от материнства кура с твоей птицефермы. Просто выронила, отряхнулась и пошла себе дальше к ей одной ведомой цели. Пожирающая собственных детей, она склевала вас на завтрак своего нового дня – склевала сразу же, как только треснула ваша тонкая скорлупа. И знаете?.. – у вас оказался тот же самый вкус, как и у тех многих, которые были прежде вас и еще будут после. Тот же вкус, хотя и стоили вы вдвое дороже…
А может, так оно и надо и не о чем жалеть? Не о чем, кроме попусту потраченного бензина… Я поднял голову и огляделся. Слева за спиной вздымалась громада горы Гильбоа, справа торчал пуп Гиват ха-Морэ, и пророчица Дебора неторопливо ехала по долине к едва угадывающейся впереди синей стене Кармельского хребта.
5. Птичка-католичка
Мысль
о неразрывных узах довольно часто мелькала в их уме…
А.С.Пушкин
После армии Машка Фрид отправилась путешествовать по Латинской Америке. Родители возражали, особенно папа.
– Не для того мы растили свою единственную дочь, – восклицал он, – чтобы ее теперь похитили колумбийские повстанцы, бросил в тюрьму венесуэльский тиран и изнасиловали бандиты-футболисты с пляжа Копакабана! Я уж не говорю о крокодилах, змеях, ядовитых пауках и отвратительных паразитах, которые на долгие годы вселяются в беззащитные молодые тела европейских кровей… Забудь этот бред, Машка! Нам с матерью уже поздно думать о новой дочери! Если бы еще тебя хоть кто-нибудь сопровождал – молодой человек или просто друзья… – но ты ведь отправляешься в одиночку! Безумие! Безумие!..
С друзьями и в самом деле вышел затык. Поначалу собиралась неплохая компания, но потом люди пошли отсеиваться – каждый по своим причинам, – и Машка осталась одна. А с молодым человеком и вовсе не везло, даже в очень грубом приближении. Мешали два обстоятельства. Во-первых, Машка была сногсшибательной красавицей – из тех, кого всегда провожают глазами, но подходить боятся, понимая, что подобное совершенство боги обычно создают для себя, а вовсе не для простых смертных. Во-вторых, она ужасно любила понасмешничать и давала волю своему острому языку даже тогда, когда следовало бы вместо этого дать шанс здравому смыслу. В итоге те смельчаки, которым удавалось преодолеть первый барьер, то есть богобоязнь, немедленно натыкались на второй и отступали, унося на плечах истекающие кровью души.
– Ну что тебе стоит прикинуться дурой, Машка? – недоумевали куда менее красивые подруги, счастливые обладательницы весьма недурных парней. – Ты ж блондинка. Почитай в интернете, как блондинки говорят, выучи наизусть – и вперед. Все мужики твои будут, вот увидишь.
Машка пробовала, но не выдерживала и пяти минут – начинала скучать и срывалась. Кто бы мог подумать, что это так трудно – работать идиоткой? Кому-то дар глупости дается естественно, а кто-то не может, как ни старается. Обидно. А результат налицо: ехать не с кем.
Тем не менее родительские возражения Машка отмела со свойственной ей решительностью.
– Ерунда! – сказала она. – Все так едут. Вы просто об этом без понятия. Ну что вы на меня так смотрите? Что вы знаете о нынешнем молодежном туризме кроме небылиц, вычитанных в русской газетке?
Родители растерянно примолкли. Удар пришелся прямиком под дых. Они приехали в Страну в начале девяностых и, понятное дело, ориентировались в местной жизни куда хуже Машки. Им было так же трудно разыгрывать из себя израильтян, как их дочери – разыгрывать из себя дуру. Машке стало стыдно собственной безжалостности; она бухнулась между родителями на диван и обняла их – таких расстроенных, беспомощных и любимых.
– Ма!.. Па!.. Ну что вы меня хороните? Найду я там друзей, не сомневайтесь. Обещаю, что одна ходить не буду. Уж чего-чего, а израильтян там хватает…
Друзья и в самом деле нашлись. Уже в самолете по дороге в Боготу Машка познакомилась с другой одиночкой – бывшей кибуцницей Даной, приземистым коротконогим существом с квадратной физиономией и жидкими черными кудряшками. Честно говоря, Дана больше напоминала средних размеров несгораемый шкаф, чем девушку. Вдобавок к непрезентабельной внешности она отличалась еще и нелюдимостью… – впрочем, не исключено, что второе являлось лишь следствием первого. А может, и нет – бывшие кибуцники редко славятся приветливым характером. Вырвавшись из мест, где дружба всех со всеми закреплена уставом, многие из них с огромным облегчением ударяются в самую крайнюю форму человеконенавистничества.
Так или иначе, факт отсутствия у Даны попутчиков объяснений не требовал. Но неболтливой Машке ее угрюмая бессловесность пришлась по душе. Рядом с Даной было чрезвычайно комфортно молчать, что, кстати, еще больше говорило в пользу ее сравнения с несгораемым шкафом. А еще через несколько дней, когда шкаф слегка приоткрылся, в нем обнаружился такой добрый и самоотверженный нрав, что Машке оставалось лишь возблагодарить судьбу за столь замечательную подругу.
Но не зря наиболее устойчивой фигурой считается треугольник: известно, что иногда эту конструкцию не в состоянии сломать даже такой всесильный разрушитель, как смерть. Два месяца спустя, в Рио, Машка и Дана набрели на свое третье ребро – здоровенного амбала Аси Шараби, по прозвищу Полчеловека, и с тех пор эта троица не разлучались до самого возвращения в Страну.
Аси представлял собой тот редкий мужской тип, который только и мог удержаться по соседству с исключительной красотой Машки и исключительным уродством Даны – именно потому, что попросту не замечал ни того, ни другого. Полчеловека был одержим поисками второй своей половины – брата-близнеца, пропавшего без вести во время службы в армии. Пять лет тому назад брат вышел с учебной базы в Негеве – и исчез, словно земля его поглотила. В последний раз его видели на автобусной остановке, с рюкзаком и автоматом на плече.
Армия и полиция проработали несколько версий – террор, похищение, убийство с целью кражи оружия, самоубийство, дезертирство, несчастный случай… – но ни одна из них не дала результата. Никто не потребовал выкупа, никакой бедуин не похвастался разбойничьей удачей, нигде не проявился похищенный автомат. Ничего не смогла рассказать и обшаренная вдоль и поперек пустыня; многочисленные родственники и друзья не врали, недоуменно пожимая плечами. Брат пропал, не оставив следа, намека, обрывка путеводной нити.
Интенсивные поначалу, поиски сошли на нет через несколько месяцев, и, хотя дело продолжало висеть открытым, по сути официальные органы поставили крест на пропавшем солдате. «Такое случается, – сказали в полиции. – Через годик-другой всплывет где-нибудь в Коста-Рике, живой и здоровый…» Семья собрала деньги и объявила награду за любую информацию. В первые недели после этого телефон надрывался от множества бесполезных звонков – сочувственных, издевательских, мошеннических, – а потом стихло и это.
Лишь Аси не мог смириться с исчезновением близнеца – по тем же причинам, по которым любой человек не может смириться с потерей ноги, руки, возможности двигаться, видеть, слышать, говорить. Как инвалид живет с фантомными болями в ампутированной конечности, так и Аси жил с ощущением постоянного присутствия брата. Безуспешно перерыв всю Страну, он отправился на поиски в Латинскую Америку, куда они так и так собирались поехать вдвоем после демобилизации. К моменту встречи с девушками он уже второй год рыскал по джунглям и пампасам. Следов пропавшего близнеца по-прежнему не было, зато появилась некая любопытная идея, которая, по мнению Полчеловека, имела серьезные шансы на успех. Ее-то он и поведал девушкам.
По словам Аси, в верховьях Амазонки обитала особенная порода крошечных попугайчиков, не замечательных ничем кроме поразительной привязанности, которую эти птички проявляли по отношению к людям. Правда, для этого требовалось примерно неделю приучать птицу к себе, скармливая ей с руки кусочки крокодильего хвоста, мелко порубленного в кукурузном масле. Зато потом попугайчик буквально жить отказывался без своего нового хозяина, а потеряв его из виду, тут же пускался в упорные поиски – примерно такие же, какими занимался в тот самый момент Аси Полчеловека. В принципе, можно было бы дать птичке похожее прозвище – Полпопугая.
Впрочем, у нее уже имелось имя: находившиеся под несомненным влиянием местных миссионеров индейцы прозвали ее «птичка-католичка», намекая тем самым на нерасторжимость уз, наподобие католического брака привязывающих этого странного попугайчика к приручившему его человеку.
– Нет, вы понимаете, девочки, – частил Аси гортанной тайманской скороговоркой, переводя горячечный взгляд с Даны на Машку и обратно, – вы понимаете, какие здесь перспективы? Достаточно приручить десяток-другой таких католичек, привязать к каждой из них записку и выпустить в свободный полет!
– Ну, и что дальше? – оторопело спросила Машка. – Они же вернутся к тебе.
– Нет! – воскликнул Полчеловека. – Они будут искать меня, чтобы вернуться. Но я спрячусь так, что они не смогут меня найти. И тогда…
Он замолк с торжествующим видом и принялся крутить пальцем перед хмурым лицом Даны, словно приглашая продолжить за него.
– …и тогда, увидев человека, похожего на тебя… – начала догадываться Машка.
– …как две капли воды! – подхватил Аси. – Мой брат Цион похож на меня как две капли воды! Католички решат, что он – это я, и доставят ему мою записку! Ну?!
– Здорово! – с искренним восхищением отвечала Машка. – Сто процентов! Круто придумано! Данале, что ты молчишь?
Дана презрительно фыркнула, и Аси Полчеловека тут же обиженно нахохлился, отвернулся. Он потому и скитался один, что все давно уже записали его в сумасшедшие, в полчеловека по разумению – все, даже собственная семья. Стоило ли после этого ждать понимания от незнакомых девчонок? Но, на его удачу, Машка всегда благоволила к одержимым чудакам – с ними не соскучишься. Она отвела подругу в сторону, чтобы пошептаться.
Что и говорить, затея странного тайманца выглядела совершенно безумной. Скорее всего, парень просто тронулся на почве утраты – не он первый, не он последний. Но с другой стороны, разве его сумасшествие чем-то вредит или мешает остальным? Нет ведь, правда? Значит, и минусом оно не является. Зато плюс налицо: Аси держит путь в верховья Амазонки, куда девушкам давно хотелось попасть. Отчего бы не сесть к нему на хвост? Парень вроде свой, надежный – такой всегда поможет и защитит…
Сказано – сделано. Через два месяца уже неразлучная к тому времени троица, вусмерть заеденная москитами, но полная незабываемых впечатлений, сидела в бунгало на чилийском пляже и планировала свои дальнейшие действия. В углу, в клетке, ждали своей участи полтора десятка раскормленных крокодильими хвостами птичек-католичек. Клетка была необходима не потому, что католички рвались на волю, а для того, чтобы не надоедали Аси проявлениями своего чересчур назойливого обожания. Они буквально не могли жить без него и принимались отчаянно рваться наружу, стоило Полчеловеку хоть на минутку пропасть из их поля зрения.
Поэтому, когда Аси в одиночку отправился в аэропорт, девушкам пришлось вынести ужасающую ночь, полную натурального птичьего безумия, попугайного гнева и пернатой скорби. Католички вопили как резаные и яростно колотились в прутья, которые пришлось обернуть мягким шерстяным шарфом, чтобы бедняжки не покалечились. Но Машка и Дана, верные задуманному сценарию, держались до конца и открыли клетку только тогда, когда по всем расчетам асин самолет уже перемахнул через Анды. Отталкивая друг дружку, птички протиснулись наружу и тут же пропали в голубизне чилийских небес.
– Вот и посмотрим… – скептически произнесла Дана, перед тем как улечься в ласковый океанский прибой.
О да, там было на что посмотреть… Когда через две недели девушки переступили порог комнаты заранее условленного отеля в Монтевидео, их встретил умиротворенный взгляд четырех пар глаз – и три из них принадлежали католичкам, которым уже удалось вновь обрести своего ненаглядного суженого. Следующие недели протекли под знаком ожидания остальных птичек. Они находили Аси на берегах Рио-Негро, на Патагонском плато и у ледников Перито-Морено. Презрев опасности, холод, голод и усталость, вооруженные лишь радаром таинственного, почти сверхъестественного чутья, попугайчики неуклонно следовали за предметом своей негасимой страсти. Последняя, пятнадцатая по счету католичка, радостно щебеча, опустилась на Асино плечо, когда троица уже вытаскивала свои рюкзаки из багажника такси в аэропорту Буэнос-Айреса.
Вопрос перевоза ее подружек в Страну был решен при помощи опытных людей, специалистов по контрабанде пернатого товара. Хитрыми уколами попугайчиков ввели в тридцатичасовой анабиоз, аккуратно уложили бесчувственные тельца в коробку, а коробку – в рюкзак и сдали в багаж. Опоздавшей католичке пришлось брать самолет штурмом, что она и проделала с поразительным изяществом и ловкостью, минуя кордоны то лётом, то ползком, то изнывая от счастья за пазухой у Аси. Видно было, что недели поисков многому научили бедную маленькую птичку. Не будет излишним упомянуть, что прикрепленная к ее ноге записочка так и осталась нетронутой – как, впрочем, и у остальных католичек.
Над Атлантикой Аси разбудил Машку.
– Я знаю, что вы с Даной считаете меня сумасшедшим, – сказал он. – Но я не такой. Я готов признать свою ошибку. Ясно, что католички чуют сердцем и реагируют вовсе не на внешний вид. А потому они не в состоянии разыскать моего брата Циона, хотя он и похож на меня так, что не отличить. Они – отличают.
– Я рада, что ты наконец это понял, Полчеловека, – отвечала сонная Машка. – Давай спать, а?
– Подожди, – остановил ее Аси. – Мне они, может, и не помогли, зато могут помочь другим. Представь себе: к каждому солдату заранее прикрепляют такую птичку – каждому свою, прямо в момент мобилизации! А к птичке – микрокамеру! И все! Ни тебе пропавших без вести, ни тебе похищенных! Представляешь?
Машка зевнула.
– Да ты не зевай! – горячо продолжал Аси. – Это же готовый стартап! Фирма на миллионы! Мы получим патент, проведем испытания… Мы должны действовать вместе, все втроем, у нас здорово получается. Давай я на тебе женюсь, хочешь?
– Ты что, делаешь мне предложение? – удивилась Машка. – Но почему именно мне, а не Дане?
Аси нетерпеливо махнул рукой.
– Тебе, Дане… все равно. Если б можно было, я женился бы на вас обеих, но так нельзя. Вообще-то, я долго сомневался. Но теперь, когда Дана пошла в лесбиянки… – теперь остаешься только ты.
Машка лишь покрутила головой. На прошлой неделе они совершенно случайно завернули в лесбийский бар в Буэнос-Айресе, и Дана была поражена своим внешним сходством с тамошними обитательницами.
– Нет, ты понимаешь, Машка? – говорила она подруге по дороге в гостиницу. – Я-то думала, что они – как в этих порнофильмах… что они такие же красивые, как ты. А они все, оказывается, такие же уродины, как я. Теперь все ясно! Господи, какая же я дура… Искала парня, а надо-то было искать своих…
Всю последующую ночь Дана ходила по комнате из угла в угол, а наутро торжественно объявила друзьям о смене своей сексуальной ориентации, вернее – об открытии таковой.
Машка снова взглянула на Аси. Тот ждал ответа, поблескивая совершенно безумными глазами в полумраке салона. Пятнадцатая птичка-католичка, устроившись на Асином плече, чистила клюв о воротник его рубашки. «Что ему ответить? – подумала Машка. – Что он сумасшедший? А кто не сумасшедший? Дана? Я? Птички-католички?»
– Извини, Аси, – неловко сказала она, – но, к сожалению, я не могу. Я связана словом с другим человеком. Ты опоздал.
Полчеловека разочарованно вздохнул. Ему и в голову не пришло усомниться в Машкиных словах.
– Жаль, Машка. Но можно и не жениться. Просто войдешь в долю нашего стартапа. Давай? А? Давай?
– Давай, давай… Давай спать, Аси, – пробурчала Машка, закрывая глаза. – Дома договорим.
Но сон уже ушел безвозвратно. Отвернувшись к посапывающей Дане, Машка думала о тех словах, которые только что были сказаны ею в ответ на предложение Аси Полчеловека. Они удивили ее саму своей полнейшей неожиданностью. Надо же придумать такое… И главное – зачем? Только для того, чтобы представить достойный и необидный предлог для отказа? Глупости! Как будто мало существует других необидных предлогов…
Она? Связана? С чего это вдруг? Мысли ее медленно и лениво плыли в теплом бульоне бессонницы, как отражения редких облаков в озерной воде. Как оно называлось, то озеро? Чудское, вот как. Игорю тогда еще не исполнилось семи, но пятилетней Машке он казался ужасно сильным и отважным. Родители их дружили семьями и на лето старались снимать дачу недалеко друг от друга. Каждое утро мама сажала Машку на раму велосипеда, и они отправлялись на хутор, где их уже поджидали готовые к выходу Игорь и его бабушка, Любовь Ильинична. Там мама сдавала Машку с рук на руки, а взамен получала список продуктов и тут же уезжала занимать очередь в местной лавке, где каждый день «выбрасывали» что-либо съестное – всякий раз другое, но в одинаковой степени потребное растущему детскому организму.
– Не расстраивайся, котя, – скороговоркой бормотала мама, прощаясь. – Я приеду на берег через часик-другой. Ты ведь помнишь, что такое час? Это совсем недолго.
Но Машка и не думала расстраиваться – ведь она оставалась с Игорем! Честно говоря, без мамы на озере было даже лучше, потому что вольготнее. Любовь Ильинична им совершенно не мешала. Установив свой раскладной стул в тени прибрежных сосен, она первым делом очерчивала вокруг него большой круг, а затем садилась и погружалась в чтение. От книги бабушка поднимала голову лишь тогда, когда Игорь и Машка, заигравшись, принимались шуметь или бегать в непосредственной близости от нее. Тогда Любовь Ильинична зажимала страницу пальцем и кричала негромким тоненьким голоском:
– Дети! Дети! Кому я говорю?! Немедленно отойдите на десять метров! Видите круг? Это десять метров! За эту линию не заходить!
И дети послушно восстанавливали статус-кво, признавая справедливость бабушкиных требований: в конце концов, она претендовала всего лишь на десять метров – им же причитался весь остальной мир! Весь огромный, интереснейший, бескрайний мир – уходящая вдаль лента безлюдного пляжа, теплая смолистая кора сосен, ласковая озерная вода, меленький чистый песок.
Во что они играли тогда? Позднее Машка не могла припомнить никакой особенной игры. Наверное, строили замки из песка с длинными туннелями, в чью прохладную шершавую глубину уходит рука аж до самого плеча или даже до самого уха. Удовольствие от этих тщательных – длиной в день – работ по возведению замка сравнимо было лишь с наслаждением его мгновенного уничтожения – неумолимыми бомбами пяток, бульдозерами коленок, тракторами локтей и ладоней.
Возможно, вырезали перочинным ножиком кораблики из сосновой коры, старательно прилаживали киль и мачту с парусом, долго добивались красоты и остойчивости – и все это для того, чтобы тут же потопить спущенное на воду судно безжалостной канонадой с берега. Ценность заключалась не в результате, сколь бы хорош он ни был, а в процессе – исключительно в процессе, причем неважно, чего именно – строительства или разрушения. По большому счету, мы живем только в детстве – лишь тогда смысл жизни пребывает в ней самой, а не во взрослых эфемерных достижениях, единственно реальное из которых является в то же время и последним и называется смерть.
А может, и не было ничего этого – ни замков, ни корабликов, – и теперь забывчивая память виновато подсовывает на экран кадры чужих фильмов, странички чужих книг. Но что Машка помнила точно – это как они шли по берегу, загребая озеро босыми ногами, – просто шли рядом без какого-либо определенного занятия, без определенной цели – шли и жили. Если они и разговаривали при этом, то совсем немного, потому что слов не требовалось.
Игорь тогда уже хорошо читал – истории про пиратов занимали его, а значит – и Машкино воображение. Он попеременно представлял себя то грозным пиратским капитаном, то благородным командиром британского фрегата, а Машка, соответственно, меняла лихой образ морской разбойницы-ведьмы на нежный облик дочери ямайского губернатора. С поразительной легкостью они переходили с одного режима на другой. Бывало, еще минуту назад отважные пираты, зажав в зубах сабли, неслись на абордаж уткнувшейся в берег полусгнившей плоскодонки – и вот уже Машка жеманно выпячивала подбородок, останавливаясь, как перед непреодолимым препятствием, в полуметре от крошечного ручейка, через который только что перемахивала одним прыжком в атакующем порыве. И Игорь, немедленно сменив роль, спешил на помощь к благородной даме – а проще говоря, взваливал Машку на спину и таким образом форсировал водную преграду.
– Какой ты сильный, Игореха… – восхищенно шептала она в его ухо, и эти слова наполняли мальчика совершенно невообразимой силой.
В такие минуты он чувствовал себя способным на любые подвиги. Как-то они возвращались с пляжа с мамой и бабушкой. На поляне, которую нужно было миновать по дороге домой, гудел местный праздник; огромные пьяные мужики отплясывали, размахивая черно-сине-белыми флагами. В воздухе колом стоял алкогольный дух, витала тупая бычья агрессия. Глухо ахала затаптываемая земля, мужики водили по сторонам налитыми водкой глазами, словно ища применение своим чугунным кулачищам. Машка почувствовала мамин страх и от этого испугалась еще больше. Она едва не бросилась наутек, вернее – обратно на берег, но тут Игорь взял ее за руку и повел, и страшные мужики послушно расступились, как фараоново море. Этот момент Машка запомнила лучше всего.
А потом лето кончилось. Перед тем как расстаться, они условились обязательно стать папой и мамой, когда вырастут. Собственно говоря, это было понятно и так, без слов. Поэтому Машка слегка удивилась, когда Игорь перед отъездом отвел ее в сторонку для того, чтобы дополнительно условиться относительно этой, и без того очевидной, вещи. Ее тогдашний недоуменный ответный кивок и был тем обещанием, о котором Машка столь неожиданно вспомнила спустя семнадцать лет, на высоте одиннадцати километров над Атлантикой, по пути из Буэнос-Айреса в Тель-Авив.
Той же давней осенью семья Игоря эмигрировала в Америку. Больше они с Машкой не виделись никогда, так что вспоминать ту детскую клятву… – или даже не клятву, а всего-навсего кивок – представлялось теперь по меньшей мере нелепицей, а уж относиться к ней как к чему-то серьезному… – чушь, да и только! Подобные мысли могли прийти в голову лишь в такой сумасшедшей компании, по соседству с полубезумным Полчеловеком Аси, новообращенной лесбиянкой Даной и безымянной птичкой-католичкой, пьяной от близости к объекту обожания.
Ровный гул самолетных двигателей не усыплял, как раньше, а, наоборот, мешал отключиться от дурацких, детских, невесть откуда взявшихся воспоминаний. Раздосадованная Машка открыла глаза и тут же уткнулась в вопросительный взгляд Даны.
– Чего не спишь?
– Я хочу спросить, Машка, – серьезно сказала Дана, – о чем-то очень-очень важном…
«Господи! – метнулось в голове у Машки. – Сначала Аси, теперь – Дана… Я что для них – ультимативная кандидатка в подруги жизни?!»
– Извини, Данале, – пробормотала она, – я бы с удовольствием, но не могу. Связана обещанием. Принадлежу другому. А так бы…
– О чем ты? – перебила Дана, недоуменно нахмурившись. – Я хотела спросить, как ты думаешь, лесбиянки в Тель-Авиве меня примут? Они вообще бывших кибуцниц берут?
Машка с облегчением выдохнула.
– Ах, ты об этом… Даже не сомневайся. Ты замечательная, Данале. Нет такого места, куда бы тебя не приняли. Честное слово!
По возвращении домой они не потеряли связи. Аси снял квартиру недалеко от Тель-Баруха и занялся разведением попугайчиков. Создание стартапа требовало некоторой теоретической подготовки, и Полчеловека решил поступать на биофак. Машка и Дана присоединились к нему – за компанию, но из всех троих поступила в результате лишь Машка. Дана утешилась работой по призванию – официанткой в гей-баре на набережной. Впрочем, Аси обещал ей должность заместителя генерального по кадрам в будущей фирме. Сам он тоже не унывал – по его расчетам, начинающему предприятию вполне хватало и одного ученого, то есть первокурсницы Машки.
Птички-католички тем временем плодились и размножались. По итогам знаний, полученных в первом семестре, Машка составила программу опытов. Грамотная патентная заявка требовала сбора данных, а также составления всевозможных таблиц и графиков – например, зависимости птичьих способностей от длительности выкармливания и радиуса поиска. Полевые испытания проводились на пляже Тель-Баруха: Машка пряталась между дюнами, а Аси засекал время и выпускал из клетки выкормленных ею птичек. Неизменно блестящие результаты заносились в лабораторный журнал.
Обычно Машка присаживалась куда-нибудь под куст и с головой закутывалась в маскировочную сетку. Со временем она достигла в этом истинного мастерства. Сверху – да что там сверху! – с двух шагов ее нельзя было отличить от характерного для той местности песчаного холмика или от груды мусора. Случалось, что дезориентированные католички долго кружили прямо над нею, пока Машка, сжалившись, не отбрасывала покрывало, подтверждая своим явлением правильность показаний птичьего радара.
Нужно сказать, что поначалу неожиданные превращения невинного холмика в растрепанную потную девицу не слишком нравились постоянным обитательницам Тель-Баруха – городским проституткам самого низкого пошиба. Но затем они стали находить в Машкиных эскападах ценный практический смысл. Известно, что, сняв штаны, редкий мужчина не чувствует себя уязвимым. В этой ситуации патлатая ведьма, с криком «а вот и я!» выпрыгивающая из-под земли в двадцати метрах от изготовившегося к грехопадению клиента, как правило, обращала несчастного в паническое бегство – к вящему удовольствию работниц Тель-Баруха, всегда требующих свои деньги вперед.
Таким образом, никто и не думал мешать Машкиным научным экспериментам. Птички-католички действовали безотказно – днем и ночью, в любую погоду, в дождь и в хамсин. Графы журнала испытаний исправно заполнялись колонками цифр, программа опытов подходила к концу, и Аси уже торопил с составлением заявки.
Однажды, когда Машка в очередной раз разыгрывала из себя холмик, рядом послышались упругие шаги, вздохи, повизгивание и наконец мокрый собачий нос озадаченно ткнулся ей в спину. Чертыхаясь, она сбросила с себя маскировочную накидку. Молодой добряга-лабрадор радостно отпрыгнул в сторону и тут же вновь протянул Машке свой улыбающийся кирпичик, словно приглашая к крепкому мордопожатию. Весь его вид говорил, что если кто-то здесь затевает интереснейшую игру в прятки, то он, лабрадор, может предложить себя в качестве одного из самых активных участников.
– Ты чей, пес? – спросила Машка, разом перестав сердиться.
С собаками она всегда говорила по-русски, поскольку привыкла к ним еще в родительской семье.
– Не бойтесь, он не кусается! – послышалось сзади. – Чиф! Чифа! Ко мне!
Из-за ближней дюны появился хозяин собаки – высокий парень в джинсах и футболке. По-русски он говорил с рыкающим американским акцентом.
– Я не боюсь, – отвечала Машка. – Красивая псина. Твоя?
– Да нет, – парень потоптался и присел рядом. – Казэна моего. Я тут в гости приехал к родственникам.
– Нью-Йорк? – предположила Машка. – Бостон? Торонто? Эл-Эй?
– Нью-Джерси…
Парень выглядел типичным американским маменькиным сынком. Эдакое тепличное растение приличного пригорода.
– Ага, понятно, – ухмыльнулась Машка. – Как же ты сюда забрел, Нью-Джерси? С собаками тут не гуляют. Тут своих кобелей – выше крыши. И сучек тоже.
Нью-Джерси мило покраснел.
– Вы имеете в виду… э-э… – он замялся.
– Проституток, – безжалостно припечатала Машка. – Я имею в виду проституток и их клиентов. Так что береги пса, Нью-Джерси. Неровен час, подхватит трипперок.
Парень удивленно поднял брови.
– А что, собакам тоже передается?
– Только половым путем, – важно заявила Машка.
Она едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться. Нью-Джерси поперхнулся. Он казался шокированным и явно искал, как бы сменить тему. Машка терпеливо ждала его ответного хода – развлечение обещало быть нескучным.
– А вы тут что… – промямлил, наконец, парень. – Почему… Эта накидка…
– Почему-почему… – принялась импровизировать Машка. – Да все потому же. Жду клиентов. Ты себе не представляешь, какие тут бродят извращенцы. Есть такие, которые с собаками любят – говорю тебе, береги пса! – а есть, которые от поиска возбуждаются. Я, типа того, прячусь, а он, типа того, ищет…
– А потом?
– А потом – суп с котом. Потом работа начинается… – сказала Машка солидно.
Она прикинула, не сплюнуть ли сквозь зубы, но не стала – из опасения, что не получится. Невдалеке вышла из кустов парочка. Мужчина сразу потрусил в сторону шоссе, проститутка немного постояла, приводя в порядок макияж, и, приветственно помахав Машке, двинулась вслед за клиентом. Машка с энтузиазмом помахала в ответ.
– И давно вы так… работаете? – тихо спросил парень.
– Десять лет, – вздохнула Машка. – С тринадцати на панели. Отец в тюрьме, мать наркоманка. Если живы, конечно. Вообще-то от них уже лет семь ни слуху ни духу. Такая вот реальная жизнь, Нью-Джерси. Это тебе не Беверли Хиллз по телевизору.
Американец смотрел на нее со странной улыбкой. «Сочувствует, – догадалась Машка. – Вот-вот расплачется, бедненький. Вообще-то он ничего себе, симпатичный. Жаль, что такой дурак».
Сверху послышалось торжествующее чириканье, и птичка-католичка стремительно спикировала на машкино плечо. Нью-Джерси вздрогнул от неожиданности.
– Это ваша птица?
– Ну да, – сказала Машка с вызовом. – Тебе с лабрадором можно, а мне с попугаем нельзя?
Парень рассмеялся.
– Конечно, конечно… хоть со страусом. Простите, а он вам в работе не мешает? Ну… с клиентами.
Машка махнула рукой.
– Ах, что ты… Не только не мешает, но помогает… – она наклонилась к своему собеседнику и произнесла, многозначительно глядя ему в глаза: – Ты даже не представляешь себе, на что способны нынешние извращенцы…
– Что?! – изумился американец. – Такую маленькую птичку…
– Тсс… – Машка прижала к губам палец. – Не кричи – спугнешь клиента. Или еще того хуже…
В ее сумке проснулся и хриплым Асиным голосом заговорил воки-токи – генеральный директор стартапа напоминал своей заместительнице по научной работе, что он ожидает ее у дороги в корпоративном лимузине – дребезжащей субару двадцатипятилетней выдержки.
– Ну вот, – вздохнула Машка, – легок на помине. Мне пора, Нью-Джерси. Сутенер вызывает.
Парень сочувственно покачал головой.
– Да что вы… он у вас такой злой?
– Жуткое дело, – пожаловалась Машка, поднимаясь на ноги. – Зверь буквально. У него даже кличка такая – Полчеловека… Ладно, Нью-Джерси, прощай.
– Погодите, – остановил ее американец. – Вы завтра тоже сюда придете?
Машка сделала большие глаза.
– Что, хочешь продолжить знакомство? Нет, Нью-Джерси, с завтрашнего дня я в отпуске. Надо же когда-то и отдохнуть от вас, извращенцев…
Она подхватила накидку и двинулась к шоссе. Но парень не отставал, шел рядом, заглядывал в глаза и все силился что-то сказать, но, видимо, никак не мог отыскать нужных слов. Зато лабрадор дружил изо всех своих собачьих сил: активно путался под ногами, подскакивал, напрыгивал и норовил лизнуть в щеку. Птичка-католичка возмущенно кричала с Машкиного плеча, имея в виду защитить хозяйку, но лишь усугубляя общую неразбериху. Наконец терпение Машки лопнуло.
– Ладно, черт с вами, – сказала она, поворачиваясь к назойливым спутникам. – Завтра буду. Только не здесь, а внизу, на пляже. Часов в пять. Хотите – приходите. Но сейчас – оставьте меня в покое. Пожалуйста.
Нью-Джерси неохотно подчинился.
– Скажите хотя бы, как вас зовут?
– Офигения, – недолго думая, отвечала Машка. – Мой папа был греческо-подданный.
– Ифигения… – несколько раз заворожено повторил американец и крикнул в ее уже удаляющуюся спину: – А как же я найду вас?
– Захочешь – найдешь! – не повернув головы, отмахнулась Машка.
Понятно, что назавтра она не пошла ни на какой пляж. У всякой шутки есть свой конец. Ну, пообещала, чтоб отвязаться – так что? Тем более дел навалилось выше крыши. К занятиям в универе и составлению заявки для Асиного патента прибавился очередной душевный кризис Даны. Подруга вновь переживала серьезные сомнения в половой самоидентификации. Нет, тель-авивские лесбиянки приняли ее в буквальном смысле с распростертыми объятиями. Но именно это повышенное внимание парадоксальным образом угнетало Дану. Она вдруг обнаружила, что скучает по прежней одинокой незаметности, которая так напрягала ее в прошлом.
– Мне неуютно, Машка, – жаловалась она, заливаясь слезами. – Неуютно. Так много шума, и все чего-то хотят… Что делать, что делать?
Машка изо всех сил выражала сочувствие, косясь при этом на укоризненно мерцающий экран ноутбука с открытыми окнами в курсовую работу, кафедральный реферат и чертову стартапную заявку. Наконец, почувствовав, что одуревает, она захлопнула комп, уложила спать заплаканную подругу и сбежала из своей крошечной съемной квартирки на море – подышать и успокоиться.
Стояла середина марта, накрапывал дождь, и пляж был пуст, если не считать нескольких трусцов, бегающих здесь в любую погоду. Машка разулась, закатала джинсы и не торопясь двинулась в сторону герцлийской марины. Примерно на середине пути она услышала крик, доносящийся с высокого обрыва, ограничивающего полосу пляжа.
– Ифигения! Ифигения!
Долговязая фигура, размахивая руками, подпрыгивала на самом краю. Машка остановилась и вгляделась: ну да, это был тот самый американец, Нью-Джерси.
– Отойди от края! – закричала она. – Тут может обвалиться!
– Я сейчас спущусь! – проорал он в ответ. – Подождите меня!
Парень явно готовился ринуться вниз, невзирая на заградительную сетку с прикрепленными к ней табличками, которые на четырех языках предупреждали о смертельной опасности подобных авантюр. Не хватало только, чтобы этого дурачка завалило прямо у нее на глазах…
– Стой! – крикнула Машка. – Не смей спускаться здесь! Там дальше есть тропинка! Я подожду, обещаю!
Некоторое время он колебался – поверить ей или нет – и, решившись, бегом бросился в указанном направлении. Машка ждала, закусив губу. Продинамила человека, теперь объясняйся… Он подбежал и остановился, приводя в порядок дыхание. Точно, симпатичный. Уж если динамить, то только таких – на других энергии жалко.
– А где твой лабрадор? – спросила она, сразу беря инициативу в свои руки. – Потерялся?
– Триппер… – едва отдышавшись, выдавил из себя американец.
Машка расхохоталась, он тут же присоединился к ней. Пробегавший трусец взглянул завистливо и запыхтел себе дальше. «Наверное, мы похожи на влюбленную пару, – подумала Машка. – Со стороны чего только не навоображаешь…»
Они медленно пошли вдоль линии прибоя. Объясняться не пришлось: парень ни словом не упомянул нарушенного ею обещания. Дождик сопровождал их вместо лабрадора – то обгонял, то отставал; волосы липли ко лбу, а море – к ногам. Американец больше помалкивал или говорил о погоде, и это удивительно соответствовало Машкиному настроению. Они просто шли рядом – и все.
У мола ждали ветра серфингисты. Нью-Джерси приостановился посмотреть на доски; Машка спросила, он ответил – да, мол, катаюсь, если хотите, могу научить. Вышло не нарочито, не хвастливо, а как бы между делом, чего нельзя было не оценить, и она оценила. Потом стало темнеть, Машка спохватилась – пора возвращаться. Договорились встретиться назавтра у мола – он сказал, что привезет доски и гидрокостюмы, и действительно привез, и действительно учил Машку, и впечатления были замечательными.
Потом они стали встречаться на пляже каждый день, ходили вдоль линии прибоя, катались на досках, сидели в кафе за чашкой горячего капучино – просто ходили, просто катались, просто сидели, и Машка решительно не понимала, когда это она успела влюбиться в него по уши. Главная проблема сложившейся ситуации заключалась в том, что, по сути, они не знали друг о друге ничего – то есть вообще ничего. Американец по-прежнему звал ее Ифигенией и обращался на «вы»; она его – Нью-Джерси и на «ты». Немногочисленные слова, которыми они обменивались, по-прежнему касались лишь погоды, моря и серфинга. Когда список тем пополнился чашкой капучино, это выглядело настоящей революцией.
С одной стороны, эта ситуация совершенно устраивала Машку; с другой – ясно было, что долго так продолжаться не может. Жизнь, увы, не ограничивалась узкой полоской между городом и морем. Рано или поздно прошлое, настоящее и будущее влезут в рамки картины, и как знать – покажется ли она тогда такой же привлекательной?
Дела между тем пошли на поправку: курсовик и реферат сдались под напором накопленных на морском берегу превосходящих Машкиных сил; Дана куда-то исчезла, Аси тоже почему-то приостановил свое ежедневное занудство. Зато в среду вечером позвонил отец и сообщил Машке, что она не кажет носу в родительский дом уже полтора месяца, что мать обижена и что есть предел всему – даже дочерней черствости.
– В общем, мы ждем тебя в пятницу, – припечатал он тоном, не допускающим возражений, и добавил: – Кстати, увидишься и со своим старым знакомым. Помнишь Игоря? Вы с ним когда-то вместе плескались в Чудском озере. Он сейчас здесь, в Стране. Ладно, пока.
– Пока, – уныло ответила Машка.
В пятницу как раз ожидались хорошие волны, и они с Нью-Джерси планировали… ах, да что уж теперь…
Вечером в четверг на обычной прогулке Машка сказала американцу, что завтра встречи не будет и послезавтра – тоже. По своему обыкновению, Нью-Джерси не стал расспрашивать о причине, но выглядел еще молчаливее, то есть, видимо, совсем приуныл. Расставались без обычных шуточек, почти не глядя друг на друга. «Вот и все… – повторяла про себя Машка. – Вот и все».
Домой она вернулась в премерзком настроении, но день и не думал заканчиваться: к Машке ввалились Дана и Аси – веселые и счастливые до чрезвычайности. Они только что приняли решение пожениться и теперь спешили поделиться радостью со своей ближайшей подругой. Машка, улыбаясь, поздравляла друзей, а сама чуть не плакала: на фоне их ликования ее участь казалась еще более незавидной. Даже шампанское и торт не могли подсластить горькое послевкусие странной любви, которой суждено было погибнуть, едва родившись.
Она легла под утро, проснулась поздно и насилу успела на последний автобус до Эйяля. День стоял ясный и прохладный, славно дышалось всем – и счастливым, и несчастным, и сознание этого в какой-то степени способствовало поднятию духа. По дороге от остановки Машка твердо решила не кукситься – еще не хватало беспокоить родителей своей постной физиономией. Приклеив на лицо лучезарную улыбку, она подошла к знакомой калитке и остолбенела. За забором, принюхиваясь к белым цветкам миндального дерева, стоял ее знакомый с пляжа Тель-Барух – Нью-Джерси, собственной персоной! Увидев Машку, он улыбнулся.
– Как это… Нью-Джерси?.. – только и смогла вымолвить она.
Американец открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут из окна донесся голос Машкиной мамы:
– Игорь! Иди скорее сюда! Смотри, какие я нашла фотографии! С того лета!
– Иду, Надежда Анатольевна! – откликнулся Нью-Джерси, не сводя взгляда с Машки.
Машка попятилась.
– Я… это… – пробормотала она, – тут… это… знакомые мои живут, на соседней улице. Я к ним, значит… вот…
Нью-Джерси открыл калитку и подошел к Машке вплотную.
– Может, хватит уже, а, Машка? – сказал он с некоторой даже мольбой в голосе. – Шутка затянулась. Офигение офигением, но когда-то надо и заканчивать. Я ведь тебя сразу узнал, в первую же минуту. Ты с пяти лет совсем не изменилась…
– Но как ты меня нашел? Там, на Тель-Барухе?
– Биг дил, – улыбнулся Нью-Джерси. – Для этого достаточно просто войти в интернет и почитать твой Фейсбук. Там все в подробностях – и про Аси, и про Дану, и про птичек-католичек… Только фиг им теперь, птичкам. Ты ведь теперь моя, правда?
Он взял Машку за плечи и притянул к себе.
– Какой ты сильный, Игореха… – прошептала она в его приближающиеся губы.
Бейт-Арье,
июль-август 2010