Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2017
|
ПРОЗА |
Выпуск 75 |
Ефиму исполнилось в конце 1942 года 18 лет. Возраст призывной и никаких возможностей – конечно, в армию, конечно, на фронт.
Ефим был не то, чтобы уж ярый патриот, но, во-первых, все ребята идут. Во-вторых, ежели не пойдешь в армию, будет стыдно.
Поэтому мама стала молча собирать теплые вещи и пока даже не плакала. А папа ходил по комнате, поглядывал на Ефима и иногда покачивал головой.
– Ну что ты, Мосей, все подвергаешь скепсису, – говорила мама. Это мама, которая должна была бы плакать и не пускать единственного сына в это пекло. А папа – успокаивать всех. Внушать бодрость и надежду.
Но в семье Ефима все было наоборот. Мама была здесь папой, а папа просто любил маму, сына, а по вечерам, после работы, можно было слышать такие смешные диалоги из комнаты наших героев:
– Циля, эта картина уже давно перекосилась. Рамку нужно бы подклеить, что ли?
– Ладно, безрукий, завтра сделаю. Сегодня не могу, у нас на работе зачет по марксизму, будь он неладен, я ещё конспекты «Краткого курса» не написала.
Папа сразу начинал веселиться.
– Представь, Циля, а если бы это был не «Краткий», а «Длинный курс истории ВКП(б)», а?
– Тише ты, ребенок услышит.
Так, о ребенке. Расскажем, что он такое. Собственно, Ефим был среднестатистический мальчик одной из московских школ. До войны они были смешанные, мужские и женские. Ефима, конечно, звали все – Фима. К десятому классу он вытянулся, и вид являл интересный. То есть это был длинный мальчик определенной рыжеватости, с веснушками, голубыми глазами чуть навыкате, как у мамы, и большим левым ухом, как у папы.
Учился хорошо. Не дрался и девочек ничем таким не изводил.
К десятому классу и окончательно сформировались и некоторые особенности Фимы.
Собственно, у каждого человека, равно и у иного живого существа особенности имеются. Один агрессивен, другой не пропускает особ женского пола, третий – просто мерзавец. И так далее.
Фима обладал двумя основными особенностями.
Первая – феноменальная рассеянность. И в семье, и в доме, и в школе все знали – Фима – это источник массы неожиданностей. На химии Фима всегда смешивал не те растворы. Химичка кричала, что ставит Фиме до конца жизни твердую «четверку», но при условии – никогда никаких реактивов не трогать.
Он мог пойти в школу, забыв надеть ботинки. И возвращался домой, только на улице увидев, что ноги от снега и грязи очень мерзнут.
Немецкий ему давался легко и все он проделывал на уроках, следуя немецкой пословице «шпас мюс зейн»[1].
В общем, Фима был рассеяный и его многочисленные тетушки судачили, сердя маму Цилю:
– Циля, ты представь, Фима по рассеянности может вообще пройти мимо невесты. В первую брачную ночь.
– Нет, – возмущалась мама Циля, – вы только посмотрите на этих адиёток. У них в голове только это самое. А мой Фимка рассеянный, но где надо, там уж точно будет собранный.
Вы уже догадались, кстати, какого национального происхождения была семья Фимы.
И не будем об этом.
А упомянем, что ключи от квартиры Фима забывал или терял постоянно. Так что расход по металлоремонту папа Фимы имел.
Вторая особенность. Даже сложно сказать – особенность ли это. В общем, Фима очень нравился девочкам. Уже в 8–9–10 классах он получал записки почти одинакового содержания:
«Фима, давай дружить. Ты знаешь, с кем».
Фима ничего, конечно, не знал и вертелся, разглядывая классных девчонок.
– Фима, не вертись, – говорила училка, к 10-му классу уже хорошо понимавшая, какого рода записки Фимка получает.
И конечно, по рассеянности, попадал в ряд неловкостей. Например, мог подойти к красавице Жене на перемене и сказать:
– Ну чё, куда пойдем после уроков?
Женя изумленно смотрела на длинного, нескладного Фиму с вечно мокрым носом и возмущенно давала отпор наглому новоявленному Дон Жуану.
А так в остальном Фима был нескладным (а в 16–18 лет кто складный-то), добрым мальчиком. Мечтательным. Для себя он решил точно, что станет писателем. Конечно, никому об этом не говорил и когда в 10-м классе шел обмен мнениями, кто и куда, Фима смущенно сообщал:
– Да я, наверное, в пищевой.
Ребята смеялись. И вот от чего. Фамилия у Фимы была – Булочник. Полностью он именовался: Ефим Моисеевич Булочник.
Конечно, и во дворе, и в школе сразу к Фиме прилипло: баранкин, булкин, сайкин, сушкин, сухариков, батонкин и так далее. Сколько у дворовых хватало фантазии.
Фима, конечно, обижался. Но не очень, будучи по природе незлобивым вовсе. В общем, «шнас мюс зейн».
Дома Фима, конечно, родителей пытал. Что это, мол, за такая фамилия, не героическая, можно сказать. Папа Моисей улыбался и рассказывал уже взрослеющему сыну. Мол, у евреев в старые века, то есть в 18 веке, например, вообще фамилий не было. Был Ефим бен Моисей – то есть, Ефим сын Моисея. А когда страны, где евреи проживали (а где их не проживало, скажите мне), стали вводить паспортизацию, то и стали награждать еврейский народ фамилиями. Вот и появился у нас, например, Гиммельяман (человек-ангел), Городинский (значит, жил в городе), Булочник – это потому, что мы всегда были хлебопеки. И была у нас в местечке булочная, где все мы и выпекали: и сайки, и халы, и булки, и батоны.
– Эх, вздыхал папа, – мы здорово трудились. И все были довольны. И кому это было нужно, – на этом месте мама Циля папу всегда прерывала.
– Все, Моисей, прекращай свои выпады, знаешь, против кого – и она глазами многозначительно показывала на портрет Маркса. Кстати, на стене висели Маркс, Ленин и Сталин. Когда гости шепотом спрашивали, чего это он иконостас вывесил, Моисей уклончиво отвечал:
– А, пусть их. Кто знает?
После этого все замолкали на минуту, а про себя задумывались. Ох, дальновидный этот Моисей, ох, золотого ума мужик.
Моисей Булочник работал, кстати. На хлебозаводе №12 главным статистиком. А на самом деле руководил производством. То есть, делал то, что его отцы, деды и прадеды. Пек хлеб. Недаром хлебозавод №12 всегда имел Красное знамя и прочие награды и премии.
Булочника, кстати, звали, даже страшно сказать в какую организацию и для кого выпекать. Но отказался. Сослался не то на экзему, не то на коклюш.
Но Циля сказала коротко:
– Молодец. Там тебя расстреляют через год, на твои баранки с тмином не посмотрят. Все правильно, дай я тебя поцелую, умный ты мой.
Вот так Фима узнал сразу несколько полезных вещей:
во-первых, он еврей;
во-вторых, фамилия гордая, трудовая;
в-третьих, болтать много нельзя. Время такое. Вообще – лучше не болтать.
* * *
В военкомате торопились. Да как иначе. К 1943 году нужно пополнять то, что исчезло в 1941–1942 годах. То есть, армии. Миллионы солдат, сгинувших в эти тяжелые, разгромные годы.
Фима ни во флот, ни в авиацию, ни в танковые части – не попал. Длинный, нескладный, пока в танк или самолет залезет – уже поздно. Все – или ушли в наступление или, что вернее, успели отступить. Поэтому взяли Фиму в пехоту. В пехоте всегда пополнение нужно.
Фиме Булочнику повезло сразу. Ибо их, пехотинцев, пехтуру, не погнали сразу на передовую, а наоборот – отправили на формирование. В Пензу.
Формирование многим спасло жизнь. Ибо ребята научились сразу всему: ползать в снегу в метель и морозы, искать укрытия, стрелять. Владеть саперной лопаточкой и прикрывать ею живот, заткнув за ремень рукояткой вниз.
Фима военную науку осваивал не хуже других. Сержант попался хороший. Твердый, требовательный, но и понимающий. И уже побывал там!
Вечером, когда служба была выполнена, ребята просили сержанта рассказать, как же все-таки там! Сержант отвечал неохотно. Но прямо. Без форса и вранья.
– На фронте тоже жить можно. Только нужно запомнить – страшно всем. Но ты должен делать дело, а страх – страхом. Не пытайся его перебороть и все. И ещё. Как только остановился – лопатку в руки и копай себе укрытие. Я видел уже у немцев. Окопы, индивидуальные ячейки – во весь рост. Поэтому у них и потери в три раза меньше. А нам что. Углубление нашел, ветки постелил и думаешь, что ты у Дуньки за пазухой. Вон и нет. Первая мина – твоя будет. И ещё. Ежели к весне на передок попадем, подснежники пойдут. Это значит, из под снега вытаивать солдаты будут. Как ни противно, но ты – солдат, а значит, лежит – твой брат. Обыщи его, возьми хоть документы, хоть письмо, хоть что. И замполиту. Он отпишет, что, мол, ваш сын смертью храбрых и похоронен там-то. Хоть и не похоронен вовсе.
Отвечаю на твой вопрос, Булочник. Немцы попадаются, но мало. У них похоронный учет налажен капитально. Так что лежат все боле наши бедолаги.
– Да ладно, – хмуро обрывает себя сержант. – Живы будем – победим. Отбой.
Очень так же солдаты интересовались едой на фронте. Что, мол, и тушенка и иное мясо. А перед атакой – сто грамм. На формировании кормили скудно. У ребят и десны начали кровить и фурункулы по всему телу. Приказано было пить хвою. Пили. Но как шутили записные острословы – хвоя – не тушенка, много не выпьешь. В общем, от голодухи и постоянных марш-бросков солдаты волей-неволей ждали – лучше уж на фронт. Да побыстрее. Хоть пожрать от пуза. Не знали ещё, что на фронте так же голодно. Хотя и не всегда. Это – как старшина расстарается.
А пока – подъем! Рота – подъем! И все быстрее. А спать-то как хочется. Ведь ещё всем 18 лет. Ещё от мамки толком не оторвались. Ох, что ни говори, формирование – очень даже не сахар.
Фима в народ влился вполне. Все ребята были незлобивые. Доходили до науки разбора затвора быстро. У Фимы, правда, всегда оставалась какая-то деталька лишняя, но ей место сразу находил сержант. Конечно, в части случались и ЧП, то есть, чрезвычайные происшествия. То кто-то в самоволку. Кто к девушке, с которой-то и не очень знаком. Но все знали, солдаты с формирования, скоро – на фронт. Поэтому местные девчата относились к солдатам с пониманием.
Фима по части происшествий в роте прочно занял первое место. И не очень бы ему и сдобровать из-за его природного свойства – рассеянности, но скоро на фронт – это раз. Хороший сержант – это два. И комроты – командир человечный. Ребята уже прозвали его батей. И про себя думали, уж если с ним на «передок» попадут, то шансов уцелеть много. Вообще человеку свойственно. Думать, что пронесет. Что не его.
* * *
А Фима отличался. Началось все с марш-броска на 10 км. Вместо отдыха – ползком. Иногда – бегом. А все более – быстрым шагом.
В общем, Фима потерял штык. От винтовки. Правда, винтовка была почему-то бельгийская, но штык-то был наш, трехгранный, вороненый. А в снегу, да темнеет-то рано. Попробуй, найди.
С бойцом Ефимом Булочником сержант провел воспитательную беседу.
– Ты, Ефим… пойми, что потеря… вооружения Красной Армии… это – …трибунал. А трибунал – … прямая дорога… в штрафбат. А штрафбат… это искупление… кровью. Вот и подумай, боец Булочник, стоит ли трехгранный твоей крови, а может и жизни. Молчишь. Отвечаю за тебя…, не стоит. Я вам всем, солдатам…, вдалбливаю… не бояться. Биться. Но… вернуться живыми. Запомни, … Фима, и гляди в оба. Ещё такой случай – тебя отмазать… будет… очень тяжело.
Мой… тебе… совет… Все время повторяй:
Сапог, портянка и ремень,
И штык с ружьем на целый день.
Лопаткой немца зарублю,
Окоп себе я углублю.
И уцелею я в бою,
Бойца-соседа я спасу.
Вот будешь повторять по утряночке и перед отбоем – через неделю вся твоя рассеянность в дым … улетит. Станешь самым справным… бойцом в роте…
Штык каким-то образом замотали. Бардак, он и на формировании бардак.
* * *
Стрельбы шли по утру после завтрака. Да какой это завтрак. Пшенка на воде и пустая вовсе. Чай, кружка большая, два куска сахара. 1942–1943 годы. Годы лихолетья, голодные.
Фимке посылки из Москвы шли регулярно. Всегда много сухарей. Папа! Чеснок, лук, баранки. Сахар. Папиросы. Это – мама!
Фима не курил, но «Казбек» отдавал сразу комбату. А «Дымок» – сержанту и ребятам. Да вообще – всю посылку отдавал Фимка на общий стол – своему взводу. Не из-за подхалимажа. Просто не смог бы есть потихоньку, после отбоя, накрывшись одеялом.
* * *
Перед стрельбами побежал Фимка в туалет. Уже привык и не обращал внимания, кто и в каких позах сидят над отверстиями в полу под названием «очко».
Как бывалый солдат, Фимка ремень отстегнул. Патронташ чуть оттягивал, да это ничего. Фимка ремень через шею перекинул, орлом взгромоздился над очком, стараясь сапогом не попасть в «отложения», чуть шевельнулся поудобнее. И… о ужас. Ремень вместе с патронташем плавно скользнул с шеи Фимки и исчез в черной и зловонной дыре.
Фимка взвыл от ужаса, от горя – ну за что ему это! – от ожидания трибунала с приговором его, солдата Булочника, к расстрелу через повешение. Вот такую формулу выдумал Фимка с испугу.
И на самом деле. Утеряно военное имущество – ремень дерматиновый солдатский, бляха латунная с медью и тиснением – звезда (эмблема СССР) и патронташ! С пятью боевыми патронами.
Фима решил: вымолит у комбата помилование. Полезет в этот проклятый клозет. И достанет боевые патроны. Вот с такими мыслями Ефим вернулся в строй.
Сержант прошел вдоль строя, мельком сказал: приведи себя в порядок, рядовой Булочник.
И тут с Фимой это и случилось. Он вначале заплакал, затем зарыдал, и потом просто завыл в голос.
Ребята заволновались:
– Письмо получил, – пустил кто-то догадку. Ибо письма от родных приносили ребятам только горестные вести.
Однако, выяснилось, что почты не было. А вскоре все и разъяснилось.
С бойцом Ефимом Булочником беседовал комроты. Иначе – ротный. Ефим ожидал всего, но только не этого.
Просто комроты предложил Ефиму чаю. Хорошего, крепкого и сладкого. Расспросил о семье. О фамилии, почему, мол, такая необычная. Узнав, засмеялся.
– Дело в том, он понизил голос и заговорщически наклонился к Ефиму,– моя фамилия – ты знаешь – Кузовков. Вот мне дед в деревне и рассказывал – издревле наша семья делала и плела из бересты кузова. Для грибов, ягод, зелени, яичек и ещё разной нехитрой крестьянской снеди. И пошло – сначала прозвище, а затем и фамилия. Так вот, мы с тобой, солдат, можно сказать, из трудового что ни на есть класса. Мои короба делали, твои в них булки да сайки укладывали. – И он рассмеялся.
– А скажи, правда, что ты собирался в уборную лезть, доставать ремень с подсумками?
– Да, – прошептал Ефим, покрасневший так, что не видно стало и веснушек.
– Ну, ладно, иди. Да в туалет не лезь. Успеешь ещё на фронте извозиться. Я на тебя надеюсь. Говорят, ты будешь хорошим солдатом. Не подведи меня.
Фима вернулся, и такое у него было выражение лица, что сержант спросил:
– Чё, ротный тебя к медали представил?
– Бери выше, товарищ сержант, к ордену.
* * *
На самом деле стал Ефим собранным солдатом. Но ничего человеческое не чуждо солдату, как отметил ещё Карл Маркс. Правда, солдата в виду не имел, а себя, любимого.
В общем, в этой Пензе, зимой 1943 года, Фима влюбился. А в кого можно и должно влюбляться солдату. Правильно, в медсестру либо санитарку либо вообще в медперсонал местного эвакогоспиталя.
В Аглаю.
Аглая окончила курсы санитарок и работала при госпитале. Романов у Аглаи не было. Потому что она была девушка религиозная. Из религиозной же семьи. И ничего такого себе не позволяла. Хотя вечерами искуситель её посещал. Да и подружки своими секретами делились. Поэтому Аглая часто спала плохо и даже предпочитала ночью дежурить. Так как днем, засыпая в госпитальном закутке под звуки склянок, стоны раненых, ворчание нянечек – она знала – искуситель мешать ей спать не будет.
Ростом Аглая была невысокая. Словно воробей. Курносая, круглолицая, темноглазая, в очках, она вертелась в госпитале с утра до вечера и успевала помочь многим.
И ещё вечерами, когда в редкие минуты наступал в госпитале «мир», только Аглая могла из ничего накрыть стол. Да такой, что главврач всегда говорил одно и то же:
– Эх, Аглая, мне бы 60 лет сбросить (это шутка у него такая), я бы тебя украл и в глухую деревню Москву привез. И была бы ты у меня золотая рыбка. А я бы был Кащей, что над златом чахнет, но никому ничего не отдает.
Все знали – сейчас предложит тост за Аглаю. Так оно и было.
И вдруг произошла у Аглаи любовь. Она «нечаянно нагрянет, когда её совсем не ждешь»…
Конечно, она никому ничего не рассказывала, но молилась. Во сне ей привиделся батюшка, которого давно сослали на Соловки. Он ей и сказал слова проникновенные:
– Не противься этой любви. Ибо она тебе дана Свыше. И солдата этого любовь будет хранить в огненном смерче. Не противься. Ступай.
И исчез.
С этого момента Аглая не сомневалась и с такой страстью этой любви предалась, что медперсонал госпиталя только ахал.
Да что делать. Любовь! Это раз. А формирование заканчивается – два.
* * *
Сформированные части послали зимой под Сталинград. Немца там уже добивали, но на то он и немец – ещё как сопротивлялся. Уже, правда, сдавался, но с трудом и не всегда.
Вот тут и произошло с солдатом Ефимом Булочником происшествие, которое ещё долго в виде баек горело на фронте Степном, затем 1-м Украинском и так далее.
Приехал даже писатель из самого Союза Писателей СССР, но ему в политотделе армии отсоветовали. Мол, фронт в движении, где вы этого солдата найдете. Да и найдете ли вообще. Все знают, на передке солдат живет очень недолго.
* * *
Вот что произошло. К северу от Сталинграда в боях наступило некоторое затишье. Войска требовали пополнения. В землянке, правда наскоро сбитой, сидел заметно возмужавший Ефим и пил чай. Конечно, с ребятами. Окончание Сталинградской эпопеи они прошли, можно сказать, средне. Везло. Потери были, но могло быть и хуже. Правда, все солдаты и Фима в их числе, говорили: «Нет, братва, не тот стал немец. Не тот. Да, огрызается. Но – не тот».
Полк расположился по овражкам. Ждали танков. Пехотного пополнения. А в полк зачастил начальник оперчасти штаба дивизии подполковник Михненко. О нем слава ходила не больно хорошая. Что крут. Не добр. Разборка одна – к стенке. Всех подозревает. А ежели ты был в окружении (уж о плене не говорю), то рано или поздно – сживет со света.
И – выживал.
Смотрите, такой вроде плохой человек – а служит. Даже награды получает.
Зачастил он в полк. В полку командир роты уже поменялся. Первый, батя, тяжело раненый из армии уволен. И ещё долго жил после войны. Все добивался, чтобы наградили его медалью «За оборону Сталинграда». Военкомат обещал. Конечно, обещанного долго ждут.
А в полк наш подполковник Михненко ездил не зря. И вовсе не по ловле шпионов или выявлению нелояльных. Он ловил в медсанчасти медсестру Грушу.
Уж как все уговаривали Грушу сдать свои позиции и капитулировать. Нет, Груша сопротивлялась и открытым текстом говорила, что ей этот самый Михненко противный. И не как начальник первого отдела дивизии, и не как подполковник. А просто как мужик.
– Он потеет, – ругалась Груша, – от него плохо пахнет, ладони потные и норовит сразу под гимнастерку. Он мне – противен.
Уговариватели разводили руками. Ведь не отвяжется, говорили они, мы его знаем. Не ты первая.
– Ну и пусть. Меня ему не получить, я Сталину писать буду. Да я лучше с Фимкой рыжим гулять буду, он мне давно нравится.
Конечно, подполковнику в общих чертах было доложено. Но подполковник приезжать продолжал. Однажды сидел он в землянке с новым комбатом. Вроде изучал личный состав. Хотя не его это дело. Но комбат новый, в боях ещё мало тертый, робел перед особистом. Тем более что была семейная проблема – его семья жила в Сталинграде и при освобождении города стало известно – всех угнали немцы в Германию.
Комбат чуть с ума не сошел. Но стал воевать так свирепо, что даже в дивизии просили – ты хоть пленных до штаба доводи. Они сейчас ох, как нужны.
И в этот приезд Михненко все теребил комбата – подай ему языка, и все. Комбат устало возражал:
– Смотри, какая у них оборона. Вон, хутора на пригорке. Без танков и близко не подъедешь. Да у меня и разведрота вся погибла – 5 дней назад, ты ведь знаешь, пошли за языком. Вот и сходили.
– Ладно, капитан, я сам все организую. Ежели ты не можешь. Дивизия его просит, а у него, видите ли, разведроты нет.
И выскочил, разгоряченный, из землянки.
Надо же. На беду, недалеко, в окопчике Груша кокетничала с Ефимом. В балке, конечно, не так задувает. К тому же март, теплеет. Ох, потеплело.
– Рядовой, ко мне, – заорал Михненко. – У комсостава в землянках холод, дров нет, а ты с этой б… развлекаешься.
Фимка побелел. Опер заметил и кобуру расстегнул. Он любил эти коллизии, здесь был в своей стихии.
– Слушая боевой приказ, боец. Сейчас берешь лошадь, телегу. И дуй вон на хуторок, набери дров и с разрушенных изб досок приволоки. Исполнять!
– Товарищ подполковник. На хуторе немцы. Солдата посылаем на верную смерть.
– Ты что, мне, моим оперданным не веришь. Может, ты больше немцам веришь. Там немцев нет! Солдат, исполнять приказ, иначе сейчас перед строем за трусость в бою, твою…
– Боя никакого уже неделю как нет. Я еду. А что такое трусость, это я вам после войны объясню.
Сел на телегу и поехал к хутору. Солдаты Фимке, правда, передали пару «лимонок» и ППШ с диском.
И все бросились смотреть в бинокли, стерео, просто от руки – как будет погибать их друган, хороший солдат и отличный парень Фимка Булочник.
А лошаденка ничего не знала. Шла себе по замерзшей степной дороге и думала: только бы не стегал да груза бы немного было. Лошадь была фронтовая, понимала многое.
Фима лошадь не стегал. Он про себя материл особиста и давал слово – убить его, коли останется жив.
Но живым ему оставаться было, видно, не суждено. Судя по всему, на хуторе немцы были.
* * *
В стереотрубу комбат и подполковник видели, как к пустому домику на хуторе подъехал боец Булочник. Привязал лошадь к забору, постоял, посмотрел и шагнул на крыльцо дома.
– Хоть бы ППШ взвел, – шептал комбат.
– Ну, кто тебе говорил – там немцев нет, – рычал подполковник.
* * *
Фима уже решил телегу нагружать дровами, но все-таки лучше спросить у хозяев.
Год войны не мог отучить Ефима не брать чужие вещи без спроса. Этому учили, когда он был октябренком, потом – пионером, потом – комсомольцем. Поэтому он и решил зайти в домик. Право, никаких немцев он и в самом деле не обнаруживал.
Изумление Фимы было полное. В темном проеме входной двери стоял немецкий офицер. (К своему стыду, Фима живого немецкого офицера ещё ни разу не видел).
Офицер одет был по форме. Только не брит и очень худ. Что спасло Фиму и о чем он неоднократно рассказывал после войны – это преподавательница немецкого языка в его московской школе. Строгая, но милая Мария Абрамовна Боген.
– Вы прибыли как парламентер? – неожиданно и сразу спросил немец, не впуская в домик Фиму.
– Да, конечно, – ответил Фима. Ноги ослабли, а спина стала мокрая. – К вечеру сюда будут выдвинуты танки, и вы будете сметены с лица земли.
– Вечера не будет, – устало произнес офицер. – Мы готовы прямо сейчас капитулировать. Со мной разрозненные части пехоты, артиллерии, тыловых служб и рота румынских солдат. Мы сдаем все оружие. Единственная просьба, по законам солдатской чести, можете ли вы покормить нас немедленно. Мы не едим уже шесть дней.
– Семь! – крикнул кто-то из комнаты.
– Сколько всего военных? – спросил Фима. Он чувствовал, что мокрое у него все – рубаха, гимнастерка, и даже спина ватника.
– Всего в поселке 268 человек. Из них две женщины – врачи. Хотя медикаментов давно уже нет.
– Так, постройте ваших людей и колонной по трое идете за мной. Вы идете рядом, несете белый флаг.
– Все будет выполнено.
* * *
Колонна была построена на удивление быстро и по команде Фимы двинулась в сторону балки. Лошадку с жердями Фима расположил сзади. На телегу сложили все вооружение. Лошадкой взялся командовать румын. Он объяснил, что ранг у него – полковник, поэтому с гужевым транспортом он справится.
Колонна двигалась не быстро. Было видно, что немцы здорово ослабели. Но шли.
Офицер смотрел на мокрую спину Фимы и думал:
– Ну куда, к черту, с ними воевать. На улице минус 15°С, а парламентеру жарко, аж «ватная куртка» мокрая. Нет, проиграли подчистую. Погибла Германия. Ещё бы. Доверить войну художнику-недоучке. Уцелею ли я. И что будет с Лоттой, когда эти варвары ворвутся в наше имение. – А это произойдет, у офицера сомнений не оставалось.
Фима смотрел вперед, на замерзшую дорогу в сторону балки и тоже очень беспокоился. Правильно ли он делает, что ведет врага в расположение своей воинской части (на минуточку он забыл, это враг, но пленный. И пленен им, рядовым Ефимом Булочником). Чем их кормить, когда самим жрать мало что есть.
* * *
В наших же окопчиках было смятение. С одной стороны – подготовились к бою. С другой – офицер идет с белым флагом, а рядом с ним – Фимка.
Подполковник послал всех подальше, сел на виллис и был таков. Сказал – доложу в дивизии.
* * *
Вот так закончился для Фимы этот боевой эпизод.
Утром пришли полуторки и забрали всех пленных.
Лошадку с дровами и немецким оружием румынский полковник передал нашим коноводам. И просился оставить его при части вольнонаемным по конскому составу. В чем ему было октазано.
* * *
В дивизию пошел наградной лист на Булочника – к ордену Боевого Красного Знамени.
Но кто-то это дело тормозил. Корреспондентов далее дивизии не пустили. Все пояснения этой истории давал начальник особого отдела полковник Михненко.
Полк же, в составе которого воевал Фима, неожиданно перебросили на северо-западное направление.
* * *
Фима вернулся с войны в 1945 году. По демобилизации. Поступил в медицинский и уже много лет – профессор, врач – кардиолог.
Жена его, Аглая, не работает. Пятеро детей. Какое там работать.
Фима награду получил – медаль «За отвагу». Но в подпитии он всегда рассказывает фантастическую историю о пленении двухсот немцев. Ему, конечно, не верят. Если бы в ФРГ не выступил бывший полковник вермахта. Он рассказал, как он понял, что они, немцы, войну проиграли подчистую. Это когда он увидел русского парламентера, которому было жарко на морозе при –15°. Ну как можно у такой нации выиграть войну. Никогда.
* * *
Прошло много лет, но дотошные журналисты ФРГ нашли бывшего солдата Ефима Моисеевича Булочника, ныне профессора Первого мединститута.
Он получил приглашение в Посольство ФРГ и таки что вы думаете, пошел. С супругой, так было написано в приглашении.
Думал Фима, что празднуют немцы какую-то дату, но оказалось – весь сбор по случаю награждения его, профессора Булочника, каким-то орденом ФРГ.
Все, как и бывает в таких случаях, происходило торжественно. Почетным знаком Ефима награждал престарелый сенатор. Ефим при награждении осторожно поинтересовался, за что собственно ему такая честь от государства ФРГ. Сенатор, награждающий, пояснил: этим орденом награждается военнослужащий на поле боя, проявивший милосердие к врагу, который уже не в состоянии оказывать сопротивление.
Фима, конечно, был доволен. Аглая все время щебетала в кругу дам. Слышалось: ах, Париж, ах, Монмартр, ах, Лувр. Будто она там бывала.
А к Фиме подошел этот пожилой сенатор и предложил выпить водки. Да кто откажется. Да под тарталетки с икрой красной. А была на столе и черная. Но это так, к слову.
Выпили. Сенатор все время пристально смотрел на Фиму и улыбался каким-то, видимо, своим мыслям. Наконец, сказал:
– Вы меня, конечно, не помните, господин парламентер.
Фима начал судорожно вспоминать где, на каком конгрессе их пути могли пересечься.
– Да нет, герр профессор. Мы с вами встречались под Сталинградом. Просто, это вы взяли в плен голодных 268 солдат в степи под городом. И спасли нас от голодной смерти. Больше всего меня знаете, что поразило, геноссе. Что вы выполнили мою просьбу покормить солдат – мы все подыхали от голода. Даже лошадей павших не было.
И он снова предложил выпить. А Ефим все вспомнил. И как в этот день почти все ребята из роты отдали немцам, пусть немного, но отдали – кто сухарь, кто кусок сахара, а прижимистый Симоненко даже небольшой кусок сала.
И как в этот день комроты налил Ефиму полкружки спирту. И как Груша целовала его при всех и все орали – мы победили!
И как матюгался подполковник. Хотя что было ругаться-то. В то время, зимой 1943-го в плен свыше 200 немцев, да с офицером, да с полковником-румыном, ещё никто не брал.
Чистое «Красное Знамя» светило бойцу Булочнику. Но вот кто-то тормозил. Но солдатский телефон на фронте работал лучше всякой связи. Совершенно на другом фронте ребятам полка рассказывали, как в степи под Сталинградом один абсолютно бесстрашный разведчик (он, мужики, пальцами немцев убивал, так был обучен) забрал в плен полк немцев в полном вооружении. И что все немцы были пьяны в дым.
Солдаты Фимкиной роты слушали серьезно и потом донимали Фимку – покажи, как ты одним пальцем немца убиваешь.
– Да ладно, – бурчал Фимка.
P.S. Кстати, Фима чуть было не загремел под трибунал за потерю боевого оружия, ППШ. Ибо в суматохе он забыл его. То ли в этой избе, то ли в телеге, то ли украл румынский полковник. Хотя вряд ли.
Спасла Ефима срочная передислокация полка. Бардак был и в трибунале.
P.P.S. Итак, наш герой Фима получил орден ФРГ и продолжает учить студентов, как врачевать сердца.
Аглая – это дети. Пять человек. Да в те времена в России это просто нонсенс.
Грушу – медсестру полевого госпиталя под Сталинградом, найти не удалось. Хотя было точно известно, что подполковник Михненко победы не одержал.
Сам же Михненко после войны ушел на партийную работу. Стал председателем Союза ветеранов города Ростова. В школах ребятам 9 мая рассказывает курьезный случай, как он участвовал в пленении под Сталинградом большого числа – свыше двухсот – немцев.
Проживает в городе Ростове. Это от Москвы не близко. Поэтому с профессором Ефимом Моисеевичем встретиться ему не грозит.
18–19 мая 2014
Антони
[1] (Вернуться) Шнас мюс зейн – с шуткой, весело (нем.)
/ Антони, Франция /