Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2017
|
КОНТЕКСТЫ |
Выпуск 75 |
Есть такая байка о том, будто Солженицыну хотелось, чтобы Ахматовой не только его повесть «Один день Ивана Денисовича» нравилась, но и его стихи чтоб нравились. Он почитал ей свои стихи, и Ахматова, желая как-то уклониться от произнесения обидных слов, стала говорить, что в его поэзии не хватает тайны. Он очень обиделся и буркнул: «Зато в вашей поэзии тайны слишком много».
Я, конечно, не знаю, было ли это на самом деле, а главное, не знаю, что каждый из них имел в виду под тайной. Но подозреваю, что он (Солженицын) имел в виду что-то очень простое, типа непонятности – а она (Ахматова) имела в виду что-то очень сложное, типа таланта. Это сложное – тайну – всем любителям поэзии всегда хочется уловить, проанализировать и определить, хотя тайна расшифровке не поддается. И хотя мне ясно, что я не смогу объяснить не только, почему стихи Ирины Рувинской очень хорошие, но и то, как они сделаны, из чего они состоят, всё-таки хочется подумать над этим. И это вовсе не значит, что если бы в ее стихах отсутствовало то, что я в них заметила, или, наоборот, присутствовало бы что-то другое, они были бы лучше или хуже. Мы можем только попытаться заметить нечто общее для разных стихотворений поэта – то, что характеризует его манеру, его стиль.
Непонятность как свойство поэзии – а непонятность ведь тоже законный поэтический атрибут – у Ирины Рувинской отсутствует. Это совсем не значит, что всё мы правильно понимаем. Но внешне тумана нет. Многоплановость есть, а тумана нет. Такое, знаете, «бормотанье, лепетанье» – это не про нее. У нее, наоборот, стих часто похож на нарратив, даже на нарратив с раскадровкой, и внутри каждого кадра чётко выстроена мизансцена. Получается очень внятно рассказанная история – не только в «Контрольном вопросе» или в стихотворении «приснилась Суванова Томка…», но и, например, в стихотворении «пробужденье в день рожденья…», которым открывается её новая, пятая книжка «Каланхоэ» («Достояние», Иерусалим, 2016), и в других. Иногда история длинная, со многими временными периодами и персонажами, иногда покороче – всего лишь сценка. И всё это очень лаконичными средствами.
Я не буду пока говорить о тематике стихов, я продолжу про стилистику.
Словарный запас автора – кроме слова «каланхоэ», которое ужасно меня смущает тем, что я его не знала, – вроде бы не так уж и богат. Нет иностранных слов (только несколько раз что-то на иврите, но ведь иврит здесь перестал уже быть для нас иностранным языком, мы все включили «кофе афух» (как капучино) в свой языковой обиход), нет неологизмов, нет слов, трудных для понимания, почти нет аллюзий, ассоциаций с литературными произведениями, с искусством (разве что «улыбается, словно Кабирия» и «в очереди на Мунка с его «Криком»). А есть повседневная жизнь, хорошо знакомая и ей, и нам – жизнь, за которую, несмотря ни на что, она открыто призывает нас быть благодарными:
и надо плыть беззвучно говоря
аквариуму старому «спасибо»
по тёмным рекам
в разные моря
И имена её героев обычные: Ольга, Томка, Саша или Алёша, Вовка, Шура, Коля, Валя, ну, ещё Света – самое наше привычное, первый план.
Это брат мой, Андрюшею звали,
где лежит – и не знает никто…
И слова первого ряда употребляются у неё как бы в первом смысле[1] и в основной своей форме – в морфеме.
Яков Шаус в своей рецензии на предыдущую книжку И. Рувинской «Может, поможет» («Достояние», 2014), вошедшую, кстати, в шорт-лист Волошинской премии в номинации «Лучшая поэтическая книга 2014 года», замечательно определил её стиль: «голые слова». Я не знаю, за счёт чего это достигается, может быть, за счёт отсутствия флексий. Суффиксы бывают, конечно, но они редки – «комнатёнка» (в комнатёнке тёмной у них было не продохнуть) «дождишка» (грибной дождишка сеет, и больше не писать), «опоздальщики», «выговорёшник»… Но морфема, т.е., наименьшая единица языка, имеющая некоторый смысл, остается главной. В новой книжке автор подводит нас к пониманию этого, используя слово «морфема» вроде бы ненароком, как прозвище, «кликуху», преподавательницы теорграмматики, в стихотворении «не рема»:
довольно странный тип но интересный
интересный тип но довольно странный
Вторая строчка – слышите, да? – это первая строчка как бы наоборот. А «наоборот» на иврите «афух», и не случайно, что именно в этом стихотворении героиня пьёт кофе афух. И таких намёков много в разных стихах. Поэт, как Мальчик-с-пальчик, рассыпает нам хлебные крошки, чтобы мы его лучше понимали, а на нас не всегда это действует. Кстати, в этом настаивающем на обыденности стихотворении о случайной встрече с мужчиной (о, как подробно я бы превознесла мужчину, уж если понравилась, а Рувинская просто – «странный», «интересный») – кажется, совсем нет тропов, т.е., поэтических фигур – основ поэзии.
На первый взгляд, отсутствие тропов – это признак большой современности стиха. На самом деле, их отсутствие и построение стихотворения исключительно на грамматике, элементы которой тем самым как бы сами становятся поэтическими образами, встречалось ещё у Пушкина. Теоретик литературы Роман Якобсон проанализировал всем нам памятное стихотворение «Я вас любил; любовь ещё, быть может…» как выпуклый пример безобразной поэзии, т. е., стиха, не пользующегося тропами, но насыщенного грамматическими фигурами. В основном Якобсон пишет про местоимение «вас», меняющееся на «вам», и про повторы. Я перечитала эту статью – написано гениально, но тайну не объясняет. Ничто не объясняет тайну, а анализировать стихи всё равно интересно…
В стихотворении «Памяти деда», которое мне очень нравится, параллелизмов и повторов много:
за горами-долами на родине милой
где сегодня летает-кружится снежок молодой
а весной зарастают родные могилы
лебедой-лебедой
где теперь как чужое звучит уже русское слово
в лесопарке тогда зарывали их без гробов
кто-то видел его ещё осенью тридцать седьмого
старика
ни волос ни зубов
Тут не только «горами-долами», «летает-кружится» и «лебедой-лебедой», есть и совсем другие пары: «ни волос ни зубов», «и в пах и под дых»… Но в последней строке стихотворения запах клея горячего краски и книг мы замечаем, что нет, не обошлось одной грамматикой, есть и образность, и аллитерация: клея, краски и книг. И вот эти три однородных члена предложения, объединенные одним управляющим ими словом (запах) и аллитерацией – они как бы отгораживают нас, отделяют от предыдущего ужаса, помещая в совсем другое – уютное, замкнутое ими, этими тремя словами – пространство.
Аллитерация у Рувинской вообще встречается довольно часто. Мне понравилась со звуком ф, но и т она тут подбавила:
Пенициллин, малина и так далее
температуру сбили, и
пришли мальчишки, принесли задание –
я помню их фамилии,
и солнце то, не по-февральски тёплое,
и даже запах тоненький:
в бутылке от кефира
прутик тополя
стоял на подоконнике.
И ассонансы у неё можно встретить:
не уснуть в вагоне общем
уткнувшись головой
в чью-то куртку от которой
мазутом так несёт
Да и другие тропы она тоже использует, но как-то незаметно. Мне кажется, что её основной поэтический прием – синекдоха. Идёт это, видимо, от стремления к простоте, обыденности, к непроизнесению громких слов – она как бы хочет ограничить себя частным, а не рассуждать об общем.
Иногда синекдоха (можно её и метонимией назвать) очень простая, например, упоминание имени автора вместо его произведений – о томе стихов она пишет:
один ведь купила родителям
тоже Слуцкого давним любителям
(Вспомнилось пастернаковское: «Мне Брамса сыграют, – тоской изойду».)
Иногда это словесная замена другого рода, как в стихотворении «пробужденье в день рожденья…»:
тормошат и обнимают
и как будто много рук
Слово «руки» означает здесь «родители» или более широко – «те, кто любил меня в детстве». Тут мы уже сами можем додумывать: нас-то в детстве тоже многие любили, а к нашему нынешнему возрасту – кто остался?
А иногда синекдоха такая, что от нее буквально замираешь: «лица их в газетах»…
Помните?
лица их в газетах
а тела в мешках
А вот это, тоже с синекдохой – это ведь про нас:
в пошитом кое-как
в надетом как попало
несущие носы и телеса
жующие бурекасы и питы…
В голову не придёт обидеться. Только удивляешься точности.
И эпитет у Рувинской есть, хотя иногда мне хочется назвать его антиэпитетом. Эпитет не для украшательства, а часть логической системы, в которой первенствует семантика. Как в цикле «Из первой иерусалимской тетради»:
о том что солнце немилосердно…
под беспощадным небом этой земли…
А иногда я, даже вооружившись «Словарем поэтических терминов», не могу с уверенностью сказать, эпитет ли это. Вот тут, например:
Глядит в телевизор семья,
зевает, празднично ужиная, –
и вдруг из ночи влетаю к вам я,
Снегурочка ваша простуженная.
Снегурочка «по определению» не может быть простужена – она сделана из снега, она не боится холода. Значит, это такой оксюморон, сочетание несочетаемого? Вроде бы не так уж важно, эпитет или оксюморон, но вместе с противоречивостью второй строки (за праздничным столом обычно не зевают, а веселятся) это помогает ощутить некое скрытое неблагополучие в семье.
Есть у Рувинской и оксюмороны пугающие. Мы давно привыкли к сочетанию «живой труп» – неважно то ли Пушкин взял эти слова из Библии, то ли придумал образ, то ли мы привыкли уже из-за Толстого. Мы не вдумываемся в смысл словосочетания, и нас им не напугаешь. А в стихотворении «Сон» тех слов, которых мы больше не боимся, вовсе нет. Образ разворачивается, и становится страшно именно от отсутствия слов, которых мы не боимся:
навстречу идёшь
в берете в коротком пальто
смеёшься и машешь рукой
но что-то не то
а-а ты ведь умер
вот оно что
Свои поэтические средства Рувинская несколько затушёвывает намеренно, она как бы показывает читателю только функциональную суть, то есть смысл – знаете все эти современные лозунги: «Less is more», «Basic is beautiful»? Но на самом деле всем ясно, что смысл надо облечь в очень хорошую поэтическую оболочку, иначе он никому и не нужен будет. Вот она его и облекает. И нам опять-таки бросает намёк, чтобы мы искали:
это что там за трельяжем?
ну скажите!
нет не скажем
разворачивай смотри
те! ура! и целых три!
А о сути отношения автора к жизни говорится в стихотворении «Теперь я знаю, кто меня любил» из её первой книги «Коммуналка» – «Спасёт привычка заниматься делом…». Об этом же – и в стихах из новой книги:
А голос: «Учи их, люби,
иди к ним с улыбкой не жертвенной,
неси им глагол – не божественный,
а просто английский, «to be».
Это очень сходится, по-моему, с тем, чему нас учила русская классическая литература (Толстой, Чехов и др.). И при этом Рувинская – поэт очень современный: и по стилистике, и по темам.
Вот, наконец, и о темах стихов – ох, как они разнообразны: любовь, одиночество, самоидентификация, повседневный быт, нищая красота нашей провинции, коммуналка («кто бы подумал, что целы эти забытые богом дома, тесные эти, хламом забитые коммуналки!»), антисемитизм, жизнь в эмиграции, ностальгия, чужой язык, война, смерть, сострадание, время… И на кого похожи дети, и что будет со стариками, и какие обывательские разговоры ведут близкие «о ратине и о ватине» и как они оказываются не чужие ей, и т. д. – стих в плену всё тех же тем… И вот поэтому Ирина Рувинская – поэт нашей алии. Она помнит, что было, но живёт тем, что тут. Значит, она наш поэт. Из этого совсем не следует, что она не нужна другим или что она не останется, но очень важно иметь своего поэта. И хочется, чтобы её узнали ещё многие читатели. И глаза их расширятся и посветлеют, как в этом стихотворении:
эй перевозчик!
он гребёт
не слышит
эй перевозчик!
он через плечо
кто там на берегу глядит сощурясь
а там
там кто-то незнакомый
с гитарой за спиной
гляди гляди
узнаешь посреди реки
глаза
расширятся и посветлеют
и медленные замелькают вёсла
и лодка врежется в песок
стоп!
сейчас я как в монтажной прокручу
всё это снова
вот стою кричу
«эй перевозчик!»
он сощурясь
неторопливо к берегу гребёт
не узнаёт ещё
греби греби
уже ты посреди реки
[1] (Вернуться) Ну, не всегда, конечно. Например, и эту сеть латая – все ведь сразу понимают, да? – что это на самом деле не про рыбацкую сеть, а про жизнь, про отношения, т.е., это метафора.
/ Иерусалим
/