Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2017
|
КОНТЕКСТЫ |
Выпуск 75 |
1
Библия
содержит в себе больше признаков
достоверности, чем вся светская история.
Исаак Ньютон
Постулат о непостижимости Вседержителя тысячелетиями не оставляет безучастной ту мыслящую часть человечества, которая по разным причинам, неутомимо, всяческими путями и методами, стремится расшифровать логику Господних деяний. При этом довольно затруднительно найти однозначное определение движущей силе этого неизбывного стремления. То ли дальновидно заложенное по Образу и Подобию мятежное влечение к познанию, сыгравшее некогда злую шутку с нашими неискушенными прародителями, то ли гордыня – неуемная вера во всепобеждающие возможности человеческого разума, а может быть, просто по-детски необоримое любопытство перед дверью с надписью «Вход воспрещен»? Как бы то ни было, но при самых разнообразных интеллектуальных изысках все, перепробованное на этом поприще, неизменно разворачивается в рамках одной из неисчислимых религий, будь то классические доктрины, «научно обоснованный» атеизм или самое дремучее мракобесие. Причем с неизменным же результатом: раньше или позже, явно или завуалировано, в той или иной литературной форме пытливому искателю истины, кем бы он ни был, приходится признать существование границы, не преодолимой для человечьего понимания. Наши, я имею в виду, еврейские мудрецы с давних пор относятся к этому с должной терпимостью: «Не дано нам объяснить ни благополучия злодеев, ни страданий праведных»[1]. А то и более категорично: «… всякий, кто касается в своем созерцании четырех предметов: «Что наверху?», «Что внизу?», «Что прежде?», «Что после?» – лучше бы ему было не родиться на свет»[2]. Сам царь Давид остерегался: «… и не входил я в великое и для меня недосягаемое»[3]. И все же, несмотря ни на что, человеку никак не удается избавить свой неугомонный интеллект от желания сойтись с Всевышним, что называется, на короткую ногу.
На этом безысходном пути разум, «который Господь излил на человека, и в котором состоит последнее совершенство оного»[4], неизменно сопровождает мистика, которую Фома Аквинский называл «познанием Бога посредством опыта», а, например, доктор Руфус Джонс[5] – «родом религии, которая основывается на чувстве непосредственно воспринимаемой связи с Богом…»[6]. Каббалисты именуют это состояние «двейкут» (прилепление, ивр.). Авраам Абулафия[7] вслед за Маймонидом утверждает, что пророческий дар, а это и есть способность истинного приобщения к Господним замыслам, это не что иное, как преходящее, осуществляемое посредством систематической подготовки и различных медитативных техник единение человеческого и Божественного разума. Звучит убедительно, однако, по мнению Гершома Шолема[8], даже наиболее одаренным из визионеров так и не удалось окончательно преодолеть дистанцию, разделяющую творение и его Творца. «В конце длительного процесса развития, на протяжении которого каббала, как это ни парадоксально звучит, оказывала влияние на ход еврейской истории, она снова стала тем, чем была в его начале: эзотерической мудростью небольших групп людей, оторванных от жизни и не оказывающих на нее никого влияния»[9].
Мы неутомимо обживаем и высь, и глубь, и ширь Мироздания, но нам, похоже, так никогда и не удастся узнать, каков же на самом деле Тот, Кто управляет этим грандиозным механизмом, – а Его присутствие сомнений не вызывает, – и какова на самом деле цель затеянного Им умопомрачительного действа.
А так ли важно оно, это «на самом деле»? Да и существует ли оно вообще? Как тут не вспомнить теорему Тарского[10] или надпись, высеченную на древней скале Абу-Симбела: «Когда человек узнает, что движет звездами, Сфинкс засмеется, и жизнь на земле иссякнет». Если даже события той части собственной жизни, которую человек называет реальной, хранятся в его памяти в виде более или менее живописно оформленных мифов, то уж попытки проникновения за грань непостижимого и подавно предоставляют для мифотворчества просто необозримый материал. Среднестатистический человек преспокойно мыслит этот мир на основе господствующих в этот период мифов, – будь то плоская, возлежащая на трех китах Земля, гибрид пшеницы и картофеля или непревзойденная роль труда в процессе превращения обезьяны в человека. Научные мифы вообще обладают симпатичной особенностью создавать вполне убедительную иллюзию планомерного овладения тайнами Природы, капризы которой приводят лишь к развенчанию одной модели и созданию новой, более замысловатой. В дебрях же гуманитарных знаний – истории, социологии, психологии и т.д. всепобеждающее главенство мифа торжествует во всей красе. «Хорошо придуманной истории незачем походить на действительную жизнь, – сказал как-то Исаак Бабель, – жизнь изо всех сил старается походить на хорошо придуманную историю».
Присутствие в мире Творца выглядит не более мифическим, чем убеждение противоположное – будто слепые «законы Природы» управляют целенаправленным развитием материи. Введение категории Непознаваемого вовсе не упрощает, как утверждают некоторые, процесс осмысления бытия, якобы сводя его хитросплетения к проявлению недоступной человеческому разуму Высшей Воли. Скорее наоборот, Ее существование открывает пути отыскания хоть сколько-нибудь приемлемого смысла этого самого бытия, чего не скажешь о теории «Происхождения видов», которая у меня, к примеру, вызывает стойкую идиосинкразию. Куда как приятнее думать, что на шестой день, среди свежесотворенных зверюшек, деревьев и трав Всемилостивый собственноручно изваял меня из праха земного и наполнил мои ноздри дыханием жизни.
Достоверность или, если так можно выразиться, истинность мифа, так же, как и его жизнеспособность, поначалу определяются количеством поверивших в него людей, а дальше добротно выстроенный миф взрослеет, набирает духовной глубиныт убедительности и уже сам начинает взращивать и пестовать своих ревнителей. Ярчайший тому образец – Тора, Книга книг, ставшая основой мировоззрения для значительной части человечества, а Моисей, записавший Ее, навсегда вошел в историю как величайший из пророков. И, кроме того, как вождь, законодатель, «основатель важнейших институтов, сформировавших в дальнейшем еврейское общество…»[11].
Испытанная временем убедительность Пятикнижия естественно породила убежденность в его богоданности. Тора, подобно всем высочайшим образцам человеческого творчества, несомненно, богоданна, но Ее могущество покоится не только на смысловой многозначности текста, его метафоричности и подкупающей неприкрашенности повествования, в Ней запечатлено представление величайшего поэта и пророка о сущности Всевышнего, о строении Мироздания и роли в нем человека.
Об этом, собственно, и пойдет речь далее.
Конечно, моя попытка расшифровать сокровенные воззрения Моисея может показаться несколько самонадеянной, бесцеремонной и непочтительной по отношению к признанным толкованиям мудрецов. Однако, смею надеяться, что утверждение незабвенного Ари[12] о том, что Тора допускает, по крайней мере, 600 тысяч прочтений, послужит моему ни на что не претендующему мифу вполне приемлемым оправданием.
2
Дело пророков
– пророчествовать,
а дело народов – побивать их камнями.
Владислав Ходасевич
Прежде всего, о Моисее. Все, что нам известно, запечатлено им же собственноручно. При том, что количество написанного о неоднозначном происхождении текста Пятикнижия огромно, подавляющее большинство исследователей признают историчность его автора, и, в общем, соглашаются с мнением Рада, писавшего: «Если Откровение могло прийти к людям через Моисея, то почему оно не могло быть преподано через целый «авторский коллектив»?»[13].
Сам Моисей называл себя «Божьим человеком». Маймонид говорил о нем, как о единственном, кто вышел за пределы законов Природы и проник в среду сверхъестественного бытия, тогда как другие пророки достигали совершенства лишь в пределах, доступных человеческому разуму и воображению. Иегуда Лива бен Бецалель (Махарал) считал его сверхчеловеческим существом, стоящим между земным и высшим мирами, а Гейне – великим художником, который сооружал пирамиды и обелиски, но не из камня, а из людей, составивший великий вечный народ[14]. «Агада и фольклорные сказания наделяют его великой мудростью, невиданными добродетелями, неимоверной духовной и физической силой, способностью творить чудеса, граничащие с чародейством»[15]. «Зоар» называет его одним из семи «верных пастырей Израиля», он – жених Шхины[16], княгини мира Божественных сфирот. Вдобавок ко всему этому, Моисей несомненно обладал выдающимся поэтическим дарованием, и, будучи истинным поэтом, возможно одним из первых на земле, он сомневался, печалился, веселился, отчаивался, искал уединения и относился к слову с ответственностью мастера: «И сказал Моше Господу: прошу Тебя, Владыка! Человек я не речистый, ни со вчерашнего дня, ни с третьего дня, ни же с начала Твоего разговора с рабом Твоим, ибо я тяжелоуст и косноязычен»[17]. Похоже, общение с Богом не было чем-то новым для Моисея-поэта, ведь доверенное только ему одному сакральное Имя יהוה (юд, хей, вав, хей) он впервые записывает уже в самом начале второй главы «Бытия», то есть задолго до судьбоносной встречи у пылающего куста.
Подобно тому, как Всевышний ощутил потребность в еврейском народе как проводнике Откровения в мир, поэту понадобился изысканный инструмент, способный донести до людей многозначность звучавших в нем слов. Моисею открылось таинство алфавита. Получив при царском дворе блестящее, по тем временам, образование, приобщившись к таинствам жречества, Моисей, конечно, владел египетской письменностью. Но обретение еврейского алфавита предоставило гораздо большую гибкость и тонкость выражения по сравнению с иероглифическим письмом. Формально созданный на основе протоханаанского и финикийского, алфавит иврита наделил каждую букву мистическим смыслом, предоставил богатейшую палитру полутонов, и позволил Моисею создать текст, побуждающий к нескончаемому изучению и толкованию.
Человеческая судьба «Божьего человека» печальна. Он вынужден был бежать из страны, где родился, вырос и пережил первое поэтическое вдохновение. Женился на женщине иного племени. «И она родила сына, и он нарек ему имя Гершом, потому что говорил он, пришельцем стал я в земле чужой»[18]. Сыновья его не были обрезаны при рождении, как полагалось, а потомки его, затерявшиеся в гуще народа, упоминаются лишь в связи с их греховностью идолопоклонства[19].
До восьмидесятилетнего возраста он пас овец, и эти годы, по-видимому, были самыми счастливыми в его жизни. Можно предположить, что этот пасторальный период был наполнен размышлениями и радостью стихосложения. Можно предположить, что в это время были написана книга Бытие (Берешит), самая светлая и бесконфликтная часть Торы, и некоторые из дошедших до нас псалмов: «Вот все наши дни прошли в Твоем гневе, растаяли наши годы, как звуки речи. Дни нашей жизни – семьдесят лет, а если в силе – восемьдесят лет, и все их величие – суета и обман… Ведь тысяча лет в Твоих глазах, как день вчерашний, когда он минул, как одна ночная стража…»[20]. Тогда он и не подозревал, что предстоит ему совершить в восьмидесятилетнем возрасте …
И вот Господень призыв: «Моше! Моше!». А вслед за этим – унизительные препирательства с упрямым фараоном и изнурительное балансирование между капризным Божеством и жестоковыйной толпой, которую предписано превратить в избранный народ и привести на землю обетованную. Претензии, оскорбления, угрозы. Бесконечные уговоры, объяснения, а когда их недоставало – последний, безотказный аргумент – чудотворство. «И сказал Моше Господу: зачем сделал Ты зло рабу Твоему, и отчего не нашел я милости в глазах Твоих, что возлагаешь бремя народа этого на меня?»[21].
Что почувствовал он, глядя на землю, в которую ему не суждено было войти?
Наверное, радость. Он исполнил то, что было предначертано и взвалено на его плечи, и наверняка, заранее обдумал свой уход так, чтобы навсегда скрыться от своих неугомонных соплеменников. А посему никто не знает, где находится его могила, возможно, ее и нет вовсе, а обретший свободу Моисей и поныне слагает псалмы и поет их своим небесным овцам.
3
Понять
Бога легко, если только
не пытаться Его объяснить.
Жозеф Жубер
Сюжетные лабиринты Пятикнижия переполнены персонажами, наиважнейшая роль среди которых отведена самому автору, Моисею, однако, несомненно, главным действующим лицом повествования выступает Всевышний. Он предстает Творцом и Властителем Вселенной, вместилищем духовных и нравственных сил со всеми, основанными на этих качествах общеизвестными атрибутами. Важно лишь обратить внимание на то, что Он появляется на арене, не имея ни истории, ни биографии, чем разительно отличается от населяющих многоликий пантеон языческих богов, занимательные жизнеописания которых, наверняка, были известны Моисею. А в остальном «…Бог человеколюбивый и милосердный, долготерпеливый и милостивый и истинный. Сохраняющий милость в тысячи родов, прощающий вину и преступление, и грех, но не оставляющий без наказания…»[22].
Имеются, правда и альтернативные взгляды:
Ричард Докинз[23]: «Ветхозаветный Бог является, возможно, самым неприятным персонажем всей художественной литературы: гордящийся своей ревностью ревнивец; мелочный, несправедливый, злопамятный деспот; мстительный, кровожадный убийца-шовинист, нетерпимый к гомосексуалистам, женоненавистник, расист, убийца детей, народов, братьев, жестокий мегаломан, садомазохист, капризный, злобный обидчик».
Марк Твен: «Все Его деяния, изображенные в Ветхом завете, говорят о Его злопамятности, несправедливости, мелочности, безжалостности, мстительности. Он только и делает, что карает – карает за ничтожные проступки с тысячекратной строгостью… Более гнусного и разоблачающего жизнеописания в печатном виде не существует»[24].
Каждое из накопившихся за долгие века мнений по-своему интересно, впрочем, интересно скорей для социолога, психолога, а нередко и для психиатра, поскольку в их основе лежит оценка морального облика Всевышнего в категориях нашей земной морали. «Господь создал человека по Образу и Подобию Своему, а человек ответил Ему тем же»[25]. Можно ли рассуждать о терпимости или коварстве электрического тока, всемирного тяготения или, например, выталкивающей силы, действующей на тело, погруженное в жидкость? Эти феномены просто действуют, действуют невозмутимо, безапелляционно и в соответствии со своими внутренними закономерностями, незначительную часть которых человечеству в лице ученых удалось уловить и описать формулами. Вместо того, чтобы придирчиво обличать, либо непомерно восхвалять, гораздо, по-моему, интересней за внешней, захватывающей канвой библейского сюжета разыскать характерные для лучших образцов поэтического творчества следы интуитивного постижения Вседержителя. И, конечно же, попытаться разгадать их скрытое значение. В этом смысле Пятикнижие привлекательно неимоверно.
Начнем с того, что созидательные шаги Творца, возникшего, как уже отмечалось, ниоткуда, и безотлагательно приступившего к строительству мира, Моисей обозначает глаголом «бара»[26] (ברא), что традиционно переводится, как «сотворил». Замечательной особенностью этого глагола является то, что применяется он исключительно в отношении к Богу, поскольку обозначает действие, никому другому непосильное – сотворение чего-то из ничего.
На первый взгляд, представить это затруднительно. Куда как легче принять историю о Большом Взрыве, о созидающем сгущении космической пыли и о нацеленности неодушевленной материи на самоорганизацию. Однако сторонникам этого мифа хотелось бы напомнить о том, что и наше человеческое воображение также способно рождать образы как бы из ничего, и что возникающая при этом мысль вполне материальна, (эта способность многократно проверена опытом, а уж жрецам Древнего Египта, наверняка, была хорошо известна), и что возникающие при этом мыслеформы в зависимости о энергетического статуса их создателя способны долго или коротко жить самостоятельной жизнью, активно взаимодействуя с материальным миром. Здесь мы прикасаемся к одному из основополагающих прозрений Моисея: Бог, как это ни покажется парадоксальным, – Мыслящая Сущность, а наш мир – детище Его неисповедимого воображения. Симпатичной иллюстрацией тому может, к примеру, послужить фраза: «Земля была безвидна и пуста[27] (пуста и хаотична)[28], (смятение и пустынность)[29]. Она представляется вполне уместной (какой же еще быть Земле в самом начале?), если не обратить внимания на то, что слова «тоху» (תהו) и «воху» (בהו), переводимые как «пустота и хаос», обладают, на самом деле, более глубоким значением. «Тоху» является однокоренной формой слова «тэхия» (תהיה), означающего изумление, восхищение, состояние вопрошания без конкретизации вопроса или желания. «Воху», родственное слову «бэхия» (בהיה), означает созерцание, состояние безмыслия. И тогда оказывается, что автор изобразил процесс рождения в воображении Творца неосязаемых очертаний будущей Земли, когда она возникает только как ощущение, призрачный облик, медитативное видение.
Прежде чем двинуться дальше, отметим, что мыслящий Бог вряд ли может (если, конечно, набраться смелости и применить к Нему понятие «не может») пребывать в состоянии абсолютной, бесконечной и невозмутимой самодостаточности, поскольку процесс мышления по определению предполагает некоторую степень беспокойства, а отправной точкой любого действия, безусловно, является возникновение некоего внутреннего конфликта. В представлении Моисея этот предполагаемый конфликт не может, по-видимому, разрешиться иначе, нежели путем сотворения конечного материального мира со всеми его аксессуарами.
Коль уж мы коснулись библейских глаголов, стоит обратить внимание на еще одну замечательную особенность поэтического языка Моисея: буква «вав», стоящая в начале слова и соответствующая русскому предлогу «и», меняет время глагола с будущего на прошлое и наоборот[30]. Таким образом, не имеющие временных ограничений свершения Творца, запечатлены Моисеем в максимально концентрированной словесной форме. Неповторимое чудо словообразования!
Есть нечто еще более поразительное: В Талмуде, Мидраше, в книге Зохар и других, более поздних трактатах, немаловажное значение придается тому, что Тора начинается с буквы «бет», второй буквы алфавита, а не с первой – «алеф». Еще одна из неисчислимых загадок Пятикнижия, а потому и толкований, естественно, предостаточно[31]. Мне же представляется, что подобным образом Моисею удалось запечатлеть то, что предшествовало Творению, а именно, вдох Всевышнего: Он совершает глубокий вдох, и с Его выдохом – Берешит бара… (В начале сотворил…) – Божественное Присутствие нисходит в рождающийся мир, овеществляя его объекты. Вдох, по сути, в самом широком смысле, концентрирует в себе потенциал будущих свершений, материализующихся в выдохе. Мысль не нова: «Словом Господним небеса сотворены и дыханием уст его все воинство их»[32]. «Появление и исчезновение Вселенной изображается, как выдыхание и вдыхание «Великого Дыхания»…»[33]. Однако, гениальная поэтическая находка Моисея в том, что буква «алеф», одна из двух букв еврейского алфавита, не имеющих собственного звука, как нельзя лучше подходит для изображения беззвучного вдоха. Запечатлевшая могучий вдох Творца, она как бы осталась за пределами Творения, до него, там, где еще ничего не было. А потому в написанном тексте она просто не видна. Незаписанная, но подразумеваемая, незримо присутствующая.
Итак, Тора началась с «алеф», а вот доступная прочтению запись истории Мироздания – с «бэт», с того мгновения, когда грандиозный выдох Творца стал обретать осязаемое воплощение.
Традиционно считается, что Господь открыл Моисею Свое Имя: «И говорил Бог Моисею и сказал ему: «Я Господь. Являлся Я Аврааму, Исааку и Иакову с именем Бог Всемогущий, а с Именем Моим Господь не открылся им»[34]. И действительно, наши Праотцы узнали Вседержителя под именем Шаддай (שדי), которое переводится то как Всемогущий, то как Достаточный[35], или даже как аббревиатура, используемая при изготовлении мезуз: «Охранитель дверей Израиля» (Шомер длатот Исраэль). Впрочем, это – только одно из неисчислимых Имен, каждое из которых отражает ту или иную грань непревзойденной Божественной сущности[36].
Имя, доверенное Моисею, יהוה (Юд, Хей, Вав, Хей), названное впоследствии Тетраграмматоном, совершенно иного характера. «И нет у Него, да превознесется Он, имени непроизводного, кроме Тетраграмматона, который есть «Ясное Имя», поскольку указывает не на атрибут, а только на чистое существование и ни на что другое»[37]. Истолкований «Ясного Имени», разумеется, предостаточно: «Тот, кто является причиной бытия», «Сущий», «Живой», «Превечный», «Сущий, который пребудет» и т.д. и т.п. Что характерно, все они, так или иначе, связываются с понятием и глаголом «быть» (להיות) [38].
Вместе с тем, истинная интерпретация Тетраграмматона остается загадкой. И не только интерпретация. В трудах древнегреческих авторов, владевших ивритом, нет единого варианта транслитерации этого Имени. Система огласовок, введенная в раннем средневековье, так же не внесла однозначной определенности, просто в библеистике прочно утвердились слова «Яхве» и «Иегова».
Моисей был единственным из людей, кто непосредственно из Первоисточника слышал звучание «Ясного Имени» и запечатлел его в написанном слове-символе, слове-иероглифе, слове-метафоре, информационная насыщенность которого, как оказалось, выше возможностей человеческого восприятия. Поэт унес это звучание с собой, а тем, кому посчастливилось слышать его из уст самого Моисея, видимо, не удалось сохранить его для потомков. Возможно, врожденное косноязычие Моисея не позволило ему внятно донести звучание Имени до слушателей его последней песни, где Оно повторяется многократно. Как бы то ни было, но со времен Шимона Праведного[39] и до наших дней нет единого мнения о том, как же произносится таинственное Четырехбуквие. В итоге, оказав поэту-пророку неслыханное доверие, Господь сохранил Свою тайну, и очень возможно, причина строжайшего запрета произносить Его Имя в том, что никто из смертных доподлинно не знает, как же Оно звучит. А ведь за ошибкой в произношении, не при нас будь сказано, кроется смертный грех обращения к другому богу.
4
Тайна
Господня – для боящихся Его,
и завет Свой Он объявляет им.
Псалмы, 24:14 (Теилим, 25:14)
Нельзя не восхититься трепетной сдержанностью, с которой описаны Моисеем грандиозные события первых дней Творения. Тем не менее, сквозь лишенное подобострастия повествование проступает ощущение того, что основополагающие Господни деяния вовсе не похожи на робкие шаги неискушенного дебютанта. Они скорей напоминают уверенные движения опытного постановщика, хотя еще и не придумавшего до конца всю пьесу, но умело расставляющего по местам исходные декорации и постепенно оживающих исполнителей. Судя по всему, зачин повторяется, и, похоже, райский сад со всеми его замысловатыми атрибутами уже не впервые предстает исходным пунктом будущего сюжета. С наступлением первого на Земле шаббата свежесотворенный мир ласкал взор пленительной завершенностью: небесный свод, украшенный светилами, земные просторы, кишащие живностью, размеренная смена светлого дня и темной ночи. Правда, весь этот впечатляющий ассортимент заготовлен на будущее. А пока главное действие сосредоточено в безмятежном пространстве Эдемского сада.
Вряд ли когда-нибудь прекратятся споры о том, существовал ли Эдем[40] в реальности, и если да, то где. Тема, конечно, захватывающая, однако не менее, по-моему, увлекательно поразмышлять над однокоренным слову «эден» словом «маадан» (מעדן). Его значение такое же – «наслаждение», «нега», но вдобавок еще и «связка», «связь», «узел». Добавим к этому, что во времена, когда писалась Тора, т.е. при отсутствии огласовок, слово עדן могло читаться, как «идан», что означает «время», «эра», «эпоха». Все это наводит на мысль о том, что в представлении Моисея Эдем – это, по сути, символ связи времен, узловой пункт завершения одного мира, одной эпохи и начало другой. Через три с половиной тысячи лет другой великий поэт сказал: «Идея Рая есть логический конец человеческой мысли в том отношении, что дальше она, мысль, не идет; ибо за Раем больше ничего нет, ничего не происходит… Рай – тупик; это последнее видение пространства, конец вещи, вершина горы, пик, с которого шагнуть некуда…»[41]. Звучит хоть и печально, однако в русле мироощущения земного художника. С точки же зрения Вседержителя, проблема решается конструктивней – зашедшее в тупик произведение разрушается, а далее происходит сотворение нового. Конец Света, которым пугают нас проповедники всевозможных мастей и конфессий – это, на самом деле, просто возвращение человечества в некогда потерянный Рай. Бояться бессмысленно, тем более что за этим последует возвращение к уже проверенной исходной позиции и опробование нового варианта развития фабулы.
Пасторальная атмосфера Райского сада вполне благоприятствует зачину. Дело за малым – внести в эту лубочную идиллию драматургический мотив, а посему напряженность повествования незаметно нарастает. Осторожными штрихами, словно опасаясь раскрыть прежде времени замысел Кукловода, рассказчик очерчивает камешки преткновения, как бы невзначай рассыпанные на пути беззаботных героев: заготовленное, подобно чеховскому ружью, древо Познания, провокативный запрет: «Не ешь… ибо… смертью умрешь» и, конечно же, гениальная затея – сотворение женщины. А дальше – по ставшей впоследствии классической схеме: злокозненный совратитель в роли пусковой кнопки, греховное вожделение с последующей утратой духовного целомудрия, и, наконец, неотвратимое воздаяние согласно вердикту справедливейшего из судей. Если бы не мягкая, едва ощутимая ирония, с которой Моисей описывает судьбоносное изгнание из Рая[42], если бы не занятные неувязки, заметные при чуть более внимательном чтении, историю «грехопадения» можно было бы принять за назидательную детскую сказку о том, что бывает, если не слушаться старших.
Прежде всего, как ни странно, оказалось, что змей не обманывал – никто «смертью не умер». Смерть, как безотказный инструмент регулирования жизни, еще ждала своего часа, а человек отправился в пучину материального мира, дабы в поте лица добывать крупицы нового опыта для своего Создателя. Об этом чуть позже, а пока заметим, что нарушение Господнего запрета совершилось женщиной, которая в момент оглашения означенного запрета была всего лишь бессознательным ребром. Одним из двадцати четырех. (Как после этого не вспомнить мудрого Соломона?[43]). Возможно, эта незначительная подробность – одно из объяснений, мягко говоря, настороженного отношения Моисея к женским персонажам и, что греха таить, – антифеминистского характера Пятикнижия.
Какое же сакральное знание, уравнявшее его с великими[44], было первым, снизошедшим на человека, вкусившего запретный плод? Ирония рассказчика граничит с сарказмом: «И открылись глаза у них обоих, и узнали они, что наги…»[45]. Забавное и, казалось бы, бесполезное приобретение – узнать о неприличности наготы и в связи с этим впервые испытать не самое комфортное из ощущений – стыд. Но это только на первый взгляд, поскольку на самом деле речь идет об одном из проявлений механизма власти Создателя над Человеком, основанного на принципе «разделяй и властвуй», изобретение которого напрасно приписывают кому-либо из смертных.
Открытие собственной наготы и ощущение стыда привели человека к осознанию того, что существует он и существует нечто, что им не является, а является окружающим миром, от которого он, человек, раз и навсегда отделен, и отношения с которым могут быть хорошими и разными.
Творец сначала вылепил Адама из праха земного, а уж затем вдохнул в него дыхание жизни, заложив тем самым основу пресловутого дуализма – противоречия между душой и телом, между материей и духом, разрешение которого впоследствии нешуточно заморочило лучшие умы человечества.
Разделив человека на мужчину и женщину, Бог вынудил его растрачивать массу духовных и физических сил на стремление к воссоединению со своей половиной, со всем сопутствующим этому неизбывному процессу богатым драматургическим ассортиментом.
Вкушение плода древа Познания привело к разделению мировосприятия человека на противоборствующие категории – «Добро» и «Зло». Нужно отметить, что традиционный перевод несколько смягчает драматичность этого приобретения, раз и навсегда отравившего жизнь людей. Прислушаемся к великому Рамбаму: «Фразе: «И сказал Господь Бог: вот Адам стал как один (כאחד) из нас (ממנו) в познании добра и зла» (Бытие 3:22), Маймонид, вслед за Онкелосом и Саадией, дает следующее прочтение: «…вот человек стал единственным (כאחד), от него (ממנו) познание добра и зла (это прочтение отличается от общепринятого иным пониманием слова ממנו – не «из нас», а «от него»)»[46]. То есть, знание, скрывавшееся в запретной мякоти, – лишь дальновидная уловка Вседержителя, нацеленная на то, чтобы охмурить свое творение иллюзией свободы выбора. Уловка удалась – с тех пор субъективность чисто человеческих понятий добра и зла достаточно проиллюстрирована океанами пролитой крови и слез.
Ярким проявлением всепобеждающего метода явилось разделение Времени. Произнеся свой суровый вердикт, Господь исподволь, как бы невзначай, открыл своему детищу существование будущего, и оно, судя по перечню предусмотренных испытаний, должно было вызывать у человека, по меньшей мере, беспокойство. Вдобавок к этому – пусть непродолжительное, но уже осознаваемое прошлое с сопутствующими атрибутами: памятью, ностальгией, и очень возможно, чувством вины за содеянное. Классический набор для обретения стойкого душевного неравновесия.
Принцип «разделяй…» с его простотой и действенностью, надежно служил Всемогущему и впоследствии, когда колесо человеческой истории уже набрало некоторые обороты. К примеру, в Вавилоне Он разделил и смешал языки, видимо, сплоченность смертных противоречила Его замыслам, и в человеческом сознании появились понятия «другой», «чужой». Вместо того чтобы объединиться в созидании чего-нибудь, пусть бесполезного, но грандиозного, люди рассеялись в разные стороны, затаив в душах бациллу противостояния. А в Синайской пустыне Он, через дарование Закона, отделил от множества народов избранный, что позволило Ему обречь этот народ на бессмертие, сохранить в нем несокрушимый духовный стержень и взвалить на него непосильную для других тяжесть пророческого предназначения.
На протяжении всей книги «Бытие», Моисей, еще не отягощенный ярмом Божьего посланника, что называется «парит над схваткой», то есть, никоим образом не проявляет своего личного отношения к поворотам сюжета. Вместе с тем нельзя не заметить, как в повествовании явственно проступает любопытная закономерность: Вседержитель, при всей суровости деклараций, частенько проявляет необъяснимую на первый взгляд терпимость к тем, кто беззастенчиво попирает Его же предписания, проще говоря, грешит. А ведь «…любой греховный поступок всегда является преступлением против Бога, неподчинением Его воле»[47]. (Правда, в земной реальности такая беззащитная категория, как «Божья воля» нередко, подобно блуднице, обслуживает вполне человечьи потребности.)
Господни попытки устрашения Адама и Евы оказались больше похожими на безобидные угрозы любящего папаши, которому даже в голову не могло прийти их осуществить. Прародители «смертью не умерли», а совсем даже наоборот, жили, хоть и непросто, но долго и, как было задумано свыше, благополучно заселили Землю своим потомством.
Их первенец Каин, приобретенный Евой, по ее же собственному признанию, непосредственно от Господа, за свое тяжкое преступление был приговорен к бессмертию. Зато образец благонравия Авель, имя которого (הבל), что весьма символично, означает «суета», «бессмыслица», навсегда затерялся в анналах человечьей истории. Потомок первого братоубийцы Ламех, судя по его циничной похвальбе перед собственными женами, вообще был разбойником, однако, странное совпадение имен в родословных Каина и Сифа[48] вызывает подозрение, что первенец Адама и Евы является предком праведника Ноя и, соответственно, всего послепотопного человечества.
Отец народов Авраам ради спасения собственной жизни, нимало не смущаясь, отдал жену на поругание язычнику, не говоря уж о безропотной готовности умертвить на жертвенном камне единственного сына.
Иаков мало того, что мошеннически завладел первородством и обрек своего ни в чем не повинного брата на роль нечестивца, вдобавок к этому вообще вступил с посланником Самого в конкретное физическое единоборство. Это не помешало ему стать родоначальником «святого народа»[49].
Как же не упомянуть Аарона, брата Моисеева, который, конечно же, не нарочно, без злого умысла, сам того не заметив, смастерил золотого тельца?[50] И что же? После построения скинии он был помазан, ни много ни мало, как в первосвященники, т.е. хранители морально-этических устоев целого народа, и, больше того, стал основателем единственного законного рода еврейских священнослужителей – коэнов.
Можно, конечно, объяснить терпимость Вседержителя к слабостям смертных тем, что Он все же внимает их мольбам: «Не суди раба Своего, ибо ни один из живых не может быть праведником пред Тобою»[51]. Однако, в представлении автора Пятикнижия тенденция очевидна: Отец Небесный милостив далеко не ко всем. Он явно потворствует тем Своим чадам, которые в той или иной форме преступают границы изначально очерченного для них поведенческого стереотипа, проявляя тем самым творческое отношение к жизни во всех ее ипостасях. Адам, сам того не ведая, открыл основополагающий принцип творчества, – шагнул за пределы Божьего запрета. Каин был первым земледельцем, то есть выращивал то, что не было изначально дано Господом. Каину суждено было открыть миру смерть, но кто знает, что принесло бы человечеству потомство Авеля? Как не вспомнить тут судьбу народов, населявших до прихода евреев «землю, текущую молоком и медом». Через Авраама в мир пришла идея единобожия, Иаков явился носителем душевных и физических качеств, хоть и не самых симпатичных, но совершенно необходимых избранному народу-богоносцу. Что же касается Аарона с его золотым истуканом, то, может быть, благодаря ему был уничтожен первый вариант скрижалей. Ведь никто, кроме Моисея, так и не узнал, что же на них было начертано и, возможно, таким изящным приемом Всемогущий исправил Собственную ошибку.
Перечень можно продолжить, постепенно переходя от библейских имен к именам историческим, но это будет уже совсем другая, поистине необъятная тема.
Творчество – качество, обретенное человеком по Образу и Подобию, то есть неудержимое стремление некоторых индивидов к созданию или свершению чего-то ранее не известного, чего-то несотворенного или не предписанного Создателем, греховно по своей сути. А потому, естественно, так или иначе, наказуемо. Примеров тому предостаточно – Сам Господь, взявшись за созидание, взломал границы Абсолютной самодостаточности, обременив Себя заботой о Своем мятежном Творении. И кто знает, каково Ему со всем этим? Подобно эксперименту, вышедшему из-под контроля, подобно ошибке, приведшей к непредусмотренному результату, творчество выступает необходимым фактором, стимулирующим развитие Мироздания. В нем-то Вседержитель, несомненно, заинтересован. Разве что направление и цель этого развития известны лишь Ему Одному. Так же как Ему Одному известно, кому из смертных суждено услышать божественный зов, ощутить собственное предназначение и совершить созидающее греховное деяние, став проводником в мир творческого откровения.
5
Нам не
дано предугадать,
Как слово наше отзовется…
Федор Тютчев
Как ни прискорбно, немалое число маститых библиологов исповедует миф о том, что Тора является компиляцией нескольких не дошедших до нас источников. Этим, по их мнению, объясняются лингвистические особенности Священного текста: повторы, разрывы повествования, перемены стиля, лексики и т.п. Не чувствую ни права, ни желания оспаривать. Мой собственный миф меня устраивает вполне. Достаточно представить, что, в общем-то, совсем несложно, условия, в которых Моисей записывал свои откровения: по вполне понятным причинам, нерегулярно, на разрозненных кусках не слишком качественного пергамента, при этом что-то терялось, разрушалось, требовало обновления – все же сорок лет бродячей бесприютности, да еще в пустыне – срок немалый. Возможно, что-то забывалось и менялось при восстановлении утерянного. Менялось и мироощущение автора, многое, несомненно, переосмысливалось[52] и в обновленном виде помещалось в текст, который, по-видимому, за неимением спокойного времени, не редактировался Моисеем как единое законченное произведение.
Возможно, это могло бы так же послужить объяснением и странного, незавершенного предложения из книги «Бытие»: «И сказал Каин Авелю, брату своему…»[53] Непредвиденные обстоятельства, неотложное дело, да мало ли какие причины могли вынудить Моисея внезапно, на полуслове прервать писание. А потом, спустя некоторое время вернуться к нему и продолжить, но уже с новой мысли. Объяснение простое и вполне убедительное, если бы не столь драматичный контекст повествования, придающий этой оборвавшейся фразе загадочный оттенок.
Незатейливая, на первый взгляд, интрига, впоследствии повторявшаяся многократно в самых разнообразных вариациях: приношения Каина, первого человека, рожденного женщиной, Господь попросту проигнорировал, а к дарам его младшего брата отнесся благосклонно. А дальше приступил к обиженному с вопросами, в которых трудно не уловить издевку: «…отчего досадно тебе? И отчего поникло лицо твое?». «Помилуй, Господи, – мог бы подумать в ответ Каин и был бы прав, – а что бы Ты Сам почувствовал на моем месте?». А Всемогущий не унимается: «…у входа грех лежит, и к тебе влечение его, но ты будешь властвовать над ним»[54]. Унизительная, казалось бы интонация, но акценты расставлены: не Каин порочен по сути своей, а некий таинственный грех, ожидающий у входа своего часа, вожделеет Каина.
О каком же грехе идет речь?[55]
Структура земной жизни, на которую Всевышний обрек сотворенных по Образу и Подобию, к тому времени еще не обрела окончательной гармонии, поскольку в ней отсутствовала важнейшая составляющая – смерть. И Каину, уже запятнавшему себя склонностью к творчеству, суждено было завершить композицию – принести в сотворенный мир смерть, осознаваемую человеком как часть его жизни. Грех этого творческого акта и был заботливой Рукой приготовлен на входе в материальную реальность. Власть же над этим грехом впоследствии воплотилась в заповеди «Не убивай».
Предлагаемые толкователями версии продолжения упомянутой фразы исходят из ничем не обоснованного убеждения в том, что Каином руководили примитивные человечьи пороки – зависть, гордыня, корысть и т.п. Не могу с этим согласиться. Будь оно так, Моисею ничего бы не стоило дописать предложение до конца. Тем более что вслед за ним Божья интрига разворачивается во всей красе: Каин, как и было задумано, восстал и убил, а Всемилостивый, естественно, возмутился: «Где Авель, брат твой?», ну, и далее по тексту.
Сознавал ли Каин свое трагическое предназначение? Негодовал или принял его безропотно? Что же мог он сказать брату перед тем как убить его?
Возможно, это был страстный монолог о непостижимости Божьего промысла, со слезами и мольбой о прощении. А может, с гневно сверкая глазами, призывал бросить все, сбежать и укрыться где-нибудь на краю земли. Или объединиться и восстать против Господнего произвола. Мол, что Он стоит без нас? А может, просто посмотрел в глаза, обнял и прошептал: «Прости»? А может…
Перебирая вариант за вариантом, я вдруг понял, что затруднения в выборе одного из них объясняется просто: эмоции, страсти, страдания нас, людей из плоти и крови значительны только для нас самих, и кажутся никчемными по сравнению с тем, как Господь невозмутимо прокладывает пути в соответствии со Своими замыслами, нисколько не считаясь с нашими чувствами и легко подминая наши жизни.
Думаю, и Моисей не смог с уверенностью остановиться на чем-нибудь однозначном, и потому оставил фразу незавершенной – многоточие показалось ему красноречивей.
6
Смерть
– это не самое худшее, что может
произойти с человеком.
Платон
Помеченный божеской печатью Каин вовсе не был изобретателем смерти, скорей, он неосознанно озаботил человечество сомнениями в благодати бессмертия. Судя по тому, что Господь без тени сомнения грозит Адаму смертью за непослушание, она, смерть, уже не в первый раз служит Ему проверенным средством поддержания порядка. Адам же, по-видимому, не имеет о смерти ни малейшего представления. С тем же успехом его можно было пугать Змеем Горынычем, ядерной зимой или глобальным потеплением. Чего бояться тому, кто еще не вкусил плодов Древа познания и для кого Добро и Зло неразличимы? Зато прозревшего, осознавшего бренность своей плоти Адама напугать несложно: «…ибо прах ты и в прах возвратишься»[56], «…да не борется Мой дух в человеке вечно…»[57]. Осознание ограниченности земного пути, гнетущее противоречие между конечностью своей жизни и бесконечностью пространства-времени призвано внушить человеку страх перед Всемогущим и подвигнуть человека к послушанию и неукоснительному исполнению заповедей. Правда, порой безуспешно, особенно когда речь идет о творческих личностях, которых ничем другим кроме смерти не остановить. И хотя в них-то Господь наиболее заинтересован, смерть – надежный инструмент регулирования и защиты целостности Мироздания, неизменно остается в Его руках. Потому и закрыт людям доступ к Древу Жизни, и потому Господь не воскрешает никого из уже настигнутых смертью персонажей Пятикнижия. Хотя, по убеждению Моисея, может, если пожелает[58]. Им, как и всем нам, придется дожидаться прихода Мессии, о котором поэту, похоже, не ведомо.
В тексте Торы обращают на себя внимание знаки, олицетворяющие неизбывную заботу Всевышнего о своей жестоковыйной пастве. Эти знаки, кроме всего прочего, призваны благоприятствовать человеку, облеченному свободой выбора между Добром и Злом. В этом, прежде всего, предназначение заповедей: семи законов сыновей Ноя, полученных для всего человечества, десяти заповедей, начертанных на скрижалях Завета и 613 предписаний, адресованных исключительно еврейскому народу. Можно вспомнить, к примеру, о знаке союза с Всевышним, запечатленном на детородном органе каждого иудея[59]. Или дверные косяки еврейских домов, помеченные кровью жертвенных животных[60], преобразившиеся впоследствии в мезузы[61]. Это жертвенник, построенный Авраамом на месте судьбоносной встречи с Господом[62], столб облачный днем и столб огненный ночью, сопровождавшие Израиль в скитаниях по пустыне[63], Ковчег Завета и т.д.
Есть два знака, так или иначе связанные со смертью. Это цицит[64] и радуга. Несмотря на кажущуюся разнородность, их объединяет то, что оба являются знаками напоминания и появляются на сцене вслед за трагическими событиями. Цицит – напоминание человеку. «И будет она (голубая нить, И.Б.) у вас в цицит и, глядя на нее, вы вспомните все заповеди Господни и исполните их…»[65]. Радуга – напоминание Всемогущему. «И будет радуга в облаке, и Я увижу ее, чтобы вспомнить союз вечный между Богом и всякою душою живою во всякой плоти…»[66].
Заповедь ношения цицит провозглашается в Торе непосредственно вслед за рассказом об одном из сынов Израиля, нарушившем святость субботы и приговоренном за это к смертной казни. «И вывела его вся община за стан, и забросали его камнями, и умер он, как повелел Господь Моше»[67]. Причем этот жестокосердный эпизод внезапно вклинивается в череду заботливых наставлений, по-отечески изрекаемых Всевышним. Возможно, здесь и таится ключ к толкованию этого знака. Украшение кистями, вполне соответствующее одеяниям вельмож, для одежды простого человека, тем более кочующего в непростых, мягко говоря, условиях пустыни, выглядит несколько странно. Не говоря о том, что наверняка доставляет некоторые неудобства. В этом, по-видимому, и смысл цицит – человек постоянно натыкается на них в своей неустроенной повседневности. Простой, как все гениальное, способ напоминания о том, что нарушение заповедей приводит к трагическим последствиям. В смысле – Memento Mori – помни о смерти!
Приблизительно за 800 лет до того, как впервые за нарушение святости Субботы закононепослушного иудея постигла суровая кара[68], Всемогущий, разочарованный и разгневанный людской греховностью подверг смертному наказанию все тогдашнее человечество. За исключением праведника Ноя и его семьи. Но, будучи отходчивым, по завершении экзекуцию, смилостивился и «…сказал Господь в сердце Своем: не буду больше проклинать землю за человека потому, что помысел человека зол от юности его; и не буду больше поражать всего живущего, как Я сделал»[69]. Мол, все равно, ничем его, человека этого, не образумить. Даже смертью. Вслед за этим Он явил еще не отошедшему от долгого плавания Ною радугу – жизнерадостный знак напоминания Самому Себе о союзе, заключенном с изрядно поредевшим человечеством.
В заключение темы смерти – несколько слов о Древе Жизни. Значение этой, на первый взгляд красноречивой детали в композиции Райского сада, по меньшей мере, загадочно. Доподлинно известно лишь то, что его плоды даруют бессмертие и что людям за вопиющее непослушание прародителей дорога к означенным плодам заказана. Какой же смысл заключен в этом таинственном аксессуаре? Почему упоминается о нем лишь дважды в самом начале повествования? Возможно, Древо предуготовлено для будущего человечества, которое, по замыслу Вседержителя, когда-нибудь все-таки дорастет до соответствующего уровня и станет достойным вечной жизни. Возможно, плоды Древа созданы для услады нетленных душ, завершивших свой земной путь, тех самых, которых Господь забирает или тех, кто «приложились к своему народу»?[70] А может быть, в его соках заключена неиссякаемая сила Жизни, прорастающей сквозь рождающиеся и исчезающие миры. А возможно, все прозаичней и перед нами воплощение грустной иронии художника – символический памятник наивной человечьей мечте о бессмертии.
Похоже, и эту тайну Моисей, в числе многих других, унес с собой.
7
Что мы
можем сказать о Боге? Ничего.
Что мы можем сказать Богу? Все.
Марина Цветаева
Сентенция «Тора говорит на языке людей»[71] вполне убедительно обосновывает антропоморфизм библейского повествования, притом, что «…важнейшей аксиомой иудаизма является невозможность и недопустимость представления Бога в материализованной форме»[72]. Гораздо, по-моему, важнее то, что поэтическое мироощущение автора превратило Пятикнижие из летописи взаимоотношений Творца и Его творения в неповторимое свидетельство опыта постижения человеком тайны Всевышнего.
Бог Моисея возникает из бездны неизвестности движимый неким внутренним конфликтом и, не имея, по-видимому, иного пути его разрешения, творит и уничтожает материальные миры. Нуждаясь в сотруднике-оппоненте-исполнителе-бунтаре, Он по Образу и Подобию Своему создает человека, исходя из принципа «разделяй и властвуй», опутывает его существование всевозможными заморочками и, для пущей уверенности, ограничивает его жизнь давно проверенным средством – физической смертью. Так человек становится идеальным инструментом для воплощения недоступных ему Божьих замыслов. Однако хитрость в том, что Создатель, по известным только Ему Одному критериям, избирает людей, которые по Его же наущению нарушают Им же Самим установленные законы и становятся проводниками новых революционных идей. Избранным суждено вкусить сладостный грех творчества, исполнить свое предназначение и потом, конечно же, оплатить эту ни с чем несравнимую привилегию.
Богу Моисея не ведомо ни Добро, ни Зло – это земные категории, меж которых веками бродит человечество, а проблема свободы выбора между ними так и остается неразрешимой[73].
Бог Моисея – Бог живой[74], то есть динамично развивающийся. Человек – инструмент этого развития, а опыт, добытый и выстраданный человечеством – его материал. Богу Моисея творчество людей дороже славословий, жертвоприношений и молитв. Вообще, создается впечатление, что внимание автора Пятикнижия к подробностям обрядов жертвоприношения – лишь безобидная дань незабытым языческим традициям. Как новогодняя елка. Они никак не меняют планов Всемилостивого. Пример тому – благосклонно воспринятая жертва Авеля. Не зря со временем на смену жертвоприношению пришла молитва. В Торе немало примеров ее действенности:
…«И помолился Авраам Богу, и исцелил Бог Авимелеха, и жену его, и рабынь его, и они стали рождать» (Бытие 20:17). …«И молился Исаак Господу о жене своей, потому что она была неплодна; и Господь услышал его, и зачала Ревекка, жена его» (Бытие 25:21). …«И призвал фараон Моисея и Аарона и сказал: помолитесь Господу, чтоб Он удалил жаб от меня и от народа моего… Моисей и Аарон вышли от фараона, и Моисей воззвал к Господу о жабах, которых Он навёл на фараона. И сделал Господь по слову Моисея: жабы вымерли в домах, на дворах и на полях» (Исход 8:8, 12, 13), и т.д.
Стоит обратить внимание на то, что Всевышний прислушивается лишь к молитвам избранных, а те обращаются к нему вовсе не для услады Господнего слуха. Если вспомнить об упомянутых ранее мыслеформах, то вполне резонно предположить, что особо избранных Творец наделяет, кроме всего прочего, способностью активно воздействовать на объекты материального мира. История эзотерики предоставляет достаточно примеров.
В заключение никак не избежать вопроса, который посреди самых глубокомысленных рассуждений встает сам собой: «Ну, и что из всего этого следует? Что в связи со всем вышесказанным делать человеку, обреченному быть исполнителем непостижимой для него Высшей Воли?» Очень бы хотелось в этом месте достать из потайной шкатулки заветный листок с написанной на нем сакральной формулой всеохватывающей гармонии. Чтобы весь мир ахнул, вознес автора на вершину славы, и погрузился в неизбывное счастье. Но, к сожалению – ни формулы, ни даже шкатулки.
Может быть, стоит внять Моисею, предлагающему простые, давно проверенные жизнью рецепты: «…жизнь и смерть предложил Я тебе, благословение и проклятье. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое…»[75], «…люби ближнего, как самого себя»[76]. Может быть, стоит почаще напоминать себе, что, будучи инструментом Вседержителя, мы Ему очень даже небезразличны, скорее наоборот. Одно лишь осознание Его заботы дорогого стоит.
А может быть, просто расслабиться и прислушаться к советам мудрецов: «То, что непостижимо для тебя, не истолковывай; то, что скрыто от тебя, не исследуй; вдумывайся в то, что разрешено тебе знать; нет тебе никакого дела до тайн»[77].
Только куда деваться от мыслей?
Сентябрь-ноябрь, 2016 г.
Январь, 2017 г.
Иерусалим
[1] (Вернуться) Пиркей Авот, 4:15.
[2] (Вернуться) Талмуд, Хагига, 11б.
[3] (Вернуться) Псалтирь (Теилим), 130:1 (131:1). Здесь и далее в скобках указаны названия в ивритской транскрипции.
[4] (Вернуться) Моше бен Маймон (Маймонид). Путеводитель растерянных. Перевод М.А.Шнейдера. Москва, Мосты культуры, 2000. Иерусалим, Маханаим 5761.
[5] (Вернуться) Руфус Джонс (1863–1948), виднейший американский квакер, мистик, автор 56 книг.
[6] (Вернуться) Цитируется по кн. Гершом Шолем. Основные течения в еврейской мистике. Мосты культуры. Москва, 2004. Гешарим, Иерусалим, 5765.
[7] (Вернуться) Авраам бен Самуэль Абулафия (1240–1291), еврейский мыслитель и каббалист.
[8] (Вернуться) Гершом Шолем (1897–1982), еврейский философ, историк религии и мистики.
[9] (Вернуться) Г. Шолем. Основные течения в еврейской мистике.
[10] (Вернуться) Альфред Тарский (1901–1983), выдающийся польско-американский математик, логик, основатель формальной теории истинности. Своей теоремой Тарский доказал, что само понятие истинности логически невыразимо.
[11] (Вернуться) Краткая еврейская энциклопедия (КЕЭ), т.5 стр.404–422.
[12] (Вернуться) Ари – рабби Ицхак бен Шломо Ашкенази Лурия (1534–1572). Еврейский богослов, раввин, каббалист, создатель нового направления в Каббале, названного его именем.
[13] (Вернуться) Краткий обзор исследований на эту тему см. Протоирей Александр Мень. «Пятикнижие Моисея». Мир Библии вып.5 1998г. Рад Герхард фон (1901–1971) – один из ведущих протестантских немецких библеистов. Главный труд – «Богословие Ветхого завета». Цитата из статьи А.Меня.
[14] (Вернуться) КЕЭ т.5 404–422.
[15] (Вернуться) Там же.
[16] (Вернуться) Шхина (ивр.) – Божественное присутствие, женская ипостась Божества.
[17] (Вернуться) Исход (Шемот), 4:10.
[18] (Вернуться) Исход (Шемот), 2:22.
[19] (Вернуться) Книга Судей (Шофетим), 18:30.
[20] (Вернуться) Одиннадцать псалмов (90–100), согласно преданиям, сложены Моисеем и включены Давидом в его антологию. Цит. из 90.
[21] (Вернуться) Числа (Бэмитбар), 11:11.
[22] (Вернуться) Исход (Шемот), 34:6–7.
[23] (Вернуться) Клинтон Ричард Докинз (род.1941), английский этолог, эволюционный биолог, ученый и популяризатор науки. Цит. из книги «Бог как иллюзия».
[24] (Вернуться) Марк Твен (1835–1910). «Размышления о религии».
[25] (Вернуться) Этот афоризм, к сожалению, уже принадлежит Вольтеру.
[26] (Вернуться) В неопределенной форме – לברא.
[27] (Вернуться) Синодальный перевод.
[28] (Вернуться) Перевод Д. Йосифона. Изд. Мосад Арав Кук 1978. Иерусалим.
[29] (Вернуться) Перевод Ф. Гурфинкель. Изд. Швут Ами, Иерусалим.
[30] (Вернуться) Эта уникальная особенность характерна исключительно для библейского иврита, называемого «иврит микраит». Буква «вав», используемая для изменения времени глагола называется «вав ха-ипух» (вав-перевертыш).
[31] (Вернуться) См., напр., Трактат «Берешит раба», 1:10; Книга «Зоар», раздел «Буквы раби Амнона Саба» в переводе и с комментариями Михаэля Лайтмана. Стр.329, 331 Изд. Группа Kabbala.org.ru, Москва 2002 г.
[32] (Вернуться) Псалтирь (Теилим), 33:6.
[33] (Вернуться) Е.П. Блаватская. Тайная доктрина. т.1.
[34] (Вернуться) Исход (Шемот), 6:2;3 (Синодальный перевод).
[35] (Вернуться) Маймонид. Путеводитель… гл. 63.
[36] (Вернуться) См. напр. статью Имена Божии. В Еврейской энциклопедии Брокгауза и Ефрона, т.VIII 129–140.
[37] (Вернуться) Маймонид. Путеводитель… гл. 63.
[38] (Вернуться) Обаятельная версия высказана П. Полонским: Тетраграмматон представляет собой глагол «быть» в прошедшем, настоящем и будущем времени, заключенный в одном слове. См. П. Полонский «Две истории сотворения мира». Изд. «Маханаим», Иерусалим, 2009 г.
[39] (Вернуться) Шимон Праведный (Шим’он ха-Цадик) (IV–III в до н.э.) в течение 40 лет первосвященник Иерусалимского Храма, который по преданию знал, как произносится Тетраграмматон.
[40] (Вернуться) На иврите Эден (עדן).
[41] (Вернуться) И. Бродский. Послесловие к «Котловану» А. Платонова.
[42] (Вернуться) Ирония в описании Эдемской драмы тонко подмечена М. Бубером. См. кн. «Образы добра и зла», гл. «Древо Познания».
[43] (Вернуться) Экклезиаст (Коэлет), 7:26 «…и нашел я, что горше смерти – женщина…».
[44] (Вернуться) «Слово Элохим (אלהים) может означать и Божество, и ангелов, и судей, и правителей государств…» Маймонид. Путеводитель… гл. 2.
[45] (Вернуться) Бытие (Берешит), 3:7.
[46] (Вернуться) Маймонид «Шемона пераким» гл. 8. Цит. по тексту комментариев М.А.Шнейдера к кн. Маймонид «Путеводитель растерянных» гл. 2.
[47] (Вернуться) Краткая еврейская энциклопедия (КЕЭ), т.2, 210–214.
[48] (Вернуться) См., напр. Генеалогическое древо от Адама и Евы… http://azbyka.ru/shemy/genealogicheskoe-drevo-ot-adama-i-evy-do-iisusa-khrista.shtml. Создается впечатление, что за этим странным совпадением имен кроется стремление либо самого автора, либо кого-то из чересчур ретивых переписчиков, не слишком заботясь о логике, скрыть тот факт, что потомки Ноя, то есть все народившееся после потопа человечество, включая нас с вами, несут в себе каинову наследственность. Впрочем, это моя версия. Субъективная, как и все остальные.
[49] (Вернуться) Исход (Шемот), 18:6.
[50] (Вернуться) Исход (Шемот), 32:24.
[51] (Вернуться) Псалтирь, 142:2 (Теилим, 143:2. Перевод А. Каца. Изд. Швут Ами, 2004 г.).
[52] (Вернуться) См. напр. П. Полонский «Две истории сотворения мира», изд. Маханаим, 2009 г.
[53] (Вернуться) Бытие (Берешит), 4:8.
[54] (Вернуться) Выделено мной. Здесь используется перевод Д. Йосифона (изд. Мосад Арав Кук, 1987 г., Иерусалим), который представляется наиболее точным.
[55] (Вернуться) Толкования Раши к этому эпизоду мне представляются неубедительными. Он среди всего прочего утверждает, что речь идет о входе в могилу в преддверии дня суда, а грех, т.е. дурное побуждение, всегда страстно желает сбить человека с пути. См. кн. Пятикнижие. Берешит. Изд. Швут ами, Иерусалим 2006 г., перевод Ф. Гурфинкель.
[56] (Вернуться) Бытие (Берешит), 3:19.
[57] (Вернуться) Бытие (Берешит), 6:3.
[58] (Вернуться) Второзаконие (Дварим), 31:39. Идея воскресения из мертвых впервые появляется в книге пророка Даниила (Даниэля).
[59] (Вернуться) Бытие (Берешит), 17:11–15.
[60] (Вернуться) Исход (Шемот), 12:7, 13.
[61] (Вернуться) Мезуза – прикрепляемый к внешнему косяку двери в еврейском доме свиток пергамента из кожи чистого животного, содержащий часть стихов молитвы «Шма». На внешней стороне свитка написано слово «Шаддай» – Всемогущий, которое толкуется также как акроним слов «Охраняющий двери Израиля». См. Второзаконие (Дварим),11:20.
[62] (Вернуться) Бытие (Берешит), 12:7.
[63] (Вернуться) Числа (Бемидбар), 14:14,15.
[64] (Вернуться) Цицит – пучок нитей, имеющий, согласно Галахе, определенное ритуальное значение в одежде еврея и помещаемый на «четырех концах» всякого платья. В каждом пучке следовало поместить нить, окрашенную тхелет – в голубой цвет. Технология окрашивания нитей, то, как она была утеряна и восстановлена – тема отдельной захватывающей истории.
[65] (Вернуться) Числа (Бемидбар), 15:39.
[66] (Вернуться) Бытие (Берешит), 9:14–17.
[67] (Вернуться) Числа (Бемидбар), 15:36.
[68] (Вернуться) См. Элиэзер Шульман. Последовательность событий в Библии. Изд. Мин. Обороны. Тель-Авив 1990 г.
[69] (Вернуться) Бытие (Берешит), 8:21.
[70] (Вернуться) В тексте Пятикнижия говорится, что одни действующие лица просто умирают, других Господь забирает, например, Енох (Ханох), Бытие (Берешит), 5:24, а есть Авраам, Исаак, Иаков и сам Моисей, которые после смерти «приложились к народу своему».
[71] (Вернуться) Трактат Брахот, 31б.
[72] (Вернуться) КЕЭ, т.1 кол.168–170.
[73] (Вернуться) Ибн Пакуда Бахья бен Йосеф (вторая половина XI в., Испания), еврейский философ-моралист в сочинении «Ховот hа-левавот» («Обязанности сердца») кратко излагает идеи сторонников предопределения и сторонников свободы воли и приходит к выводу о невозможности теоретического решения этого вопроса (выделено мной, И. Б.) Поэтому, по его мнению, человек должен поступать так, как тот, кто верит в свободу воли, и в то же время, полагаться на Бога как тот, кто убежден в предопределенности своих действий. (КЕЭ, т. 7, кол. 707–708).
[74] (Вернуться) Второзаконие (Дварим), 32:40.
[75] (Вернуться) Второзаконие (Дварим)30:19.
[76] (Вернуться) Левит (Ваикра) 19:18.
[77] (Вернуться) Вавилонский Талмуд. Трактат Хагига 11б, 13а.