Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2017
|
IN
MEMORIAM |
Выпуск 75 |
Александр Альтшулер
любил понятие «коаны». Так определяют короткое повествование,
вопрос, диалог, обычно не имеющие логической подоплёки, зачастую содержащие алогизмы
и парадоксы, доступные скорее интуитивному пониманию.
Не исповедуя дзен в строгом смысле
этого слова, Альтшулер, видимо, в силу особенностей своего
поэтического дарования глубоко переживал интуитивное осознание реальности. Он последовательно
настаивал на том, чтобы в его стихах не искали смыслов. «Меня интересуют вопросы,
не имеющие ответа», – говорил он.
Частые диалоги в текстах Альтшулера, по сути, являются таковыми лишь формально, их смысловая
канва рассыпается, они не обращены к слушателю и не подразумевают ответа. «Коан совершенно не допускает умственной интерпретации. Скальпель
интеллекта не в состоянии вскрыть его и посмотреть, что находится внутри, так как
коан не является логическим утверждением, а вызывает определенное
умственное состояние…», – писал Тейтаро Судзуки[1].
Если принять во внимание, что решение
коана позволяет человеку обрести высшую форму сознания,
то все творчество Альтшулера – это репортаж из мира иной
природы различения и чувствования. В его поэтическом лексиконе часто встречаются
такие понятия, как «иное», «другое», «обратное». Они определяют его знание о существовании
этого «другого» мира, являющегося отражением нашего, но обладающего при этом свободой,
дыханием и возможностью абсолютного поэтического звучания.
Острое переживание экзистенциальных
вопросов бытия, первоприроды звука, буквы, слова, очищенного
от «затасканных» смыслов, – все это обретает силу единого поэтического потока с
ярко выраженной личной интонацией автора. Именно интонация была для него важнее
всего, она определяла суть его поэзии, которую он рассматривал как «стилевую».
Галина Блейх
* * *
Как понять человека? Где найти ему имя? Какой ход ведет к нему? Где место его? И кто сдвинется от себя в путь бессмысленный: ведь божественный глаз – это возвращение к себе. Тайная молитва происходит без времени, и в пустой интеллект, как в разрушенный дом, входит свет.
1970-е
* * *
Чем больше я общаюсь с интеллигентными людьми, тем менее интеллигентным человеком я становлюсь. Редко судьба выводит меня за ворота отчаяния. Жизнь крутит, и акт ее прекрасен и невыносим. Я обрел человека, мечтать и думать о котором мне было некогда. Я полюбил его не как мужчину или женщину – я полюбил его.
Можно сомневаться во всем, и лишь любовь в прекрасном делает прекрасное им… Я пасую и восхищаюсь.
1975
* * *
Что человек может, когда он ничего не может. Куда разбредаются гуси ума, куда перелетают, умирая на скалах вечной мысли, отполированной морем.
Кто встретит и позовет осень – иди со мной?! и аккуратно подставит кресло воображению пустых глазниц обернутых пеленой всплывшего отражения. О ты, гейзер вулкана невыносимости, склеенной глазами и складкой губ: любы мы, любуясь в другие.
Забыли, о встреча, наречием пустым, о что вы вороною карр, бросьте – все здесь и душа, и фантазия – пили-пили, пили-пили в постоянство я поста или нож стилистики режет небо крылом морщин обращенных закатом моря.
[…]
* * *
Есть что-то большее тебя
за равнодушием и болью
и телом существуешь зря
и пред и над, и тряской волен
лишь завершиться в поворот,
где ты раздроблен перед видом,
и тьма нерозданных забот
кругом охватит; долгим ритмом
станцует в тело, но любя
в другом нетронутость, другое
откроет выдохнув тебя
соединеньем беспокоя
и ты, дыханием устав
посеешь воздух, тело сдав
в прыжок и память от весла,
где воды пробуют листать
тебя в другие промежутки
и ветра нет – вода и утка
позабыванием опять.
1983
* * *
О ты изменчивая и далекая близкая и невидная
не открывающая лицо желающим ее
и вдруг освещенная в свободном сердце
живущая в художнике покинувшем внешнюю живопись.
* * *
Великий бог забрался ко мне под ребро и просит выхода. Перья поднимают его.
– Я здесь, – говор мужа.
– Я тут, – красавица ночь.
– Я далеко, – ни день, ни свет.
* * *
Так грешна суть, она же существо.
Так грешен день, который мстит за это.
И повторяя преступленье летом,
вдруг то родит, что умерло давно.
Неведомо живем, неведомо заглянем
за не себя, а за другую суть,
и заменен не временем, а взглядом,
вдруг завернешь собою отдохнуть.
Надолго ли? Но выйдешь сразу
мир прелестью случайной подарить.
* * *
Много беззубых слов придумали люди, и как не удивиться живому, когда понятия превратились в ветки прошлогоднего дерева и воздух мира пляшет и приседает над озвученной землей. Молчание говорит далеко, голос затухает. Необходимость вывода тонет и поверхность заговаривает как на рынке товаров. Не касаясь существа, мы играем и мир выявляется и случай проявляет пленку голосов. Покой настигает на ходу и тайны его открытий предлагают, окутывают первобытным незнанием и раскованный человек радуется, хотя по привычке на следующий день погружается в свою тень. Говоря о (тени?) мы упускаем действие за ней и за тем, где она появляется – легкая, прозрачная и первоначальное дышит жизнью, и в акте диалога такая тайна, что живой хохочет и отчаливает в задумчивых насекомых. Что же происходит у них – в прародителях или потомках обратное распыление и духота и слепок подражания в движущемся слышимом миром, где это без бед замедления входит в образ и консервируется отложениями с тенями людей, гуляющих в археологическом саду. И как не успеть, когда всё позади и впереди, и тонет сознание в частном случае шевелящейся жизни, и ангелы и прочие создания улыбаются ей.
1981
* * *
Что знаем о мире мы?
Что видим в окно?
Что есть, что будет, что было?
Где я, где ты, где?
Было ли рождение или все в памяти?
Где наши фонтаны?
Не пора ли идти в страну?
В сторону.
Отдайся звуку, сова на суку.
О слияние, усмешка, трава.
Слова настигнуты, обвал.
Хочу успеть, дребезжание колокольчиков.
Рано, рано, рано, рано.
Ранен, ранен, Анна, ванна, Алла, сало.
Кесарево.
Зарево.
О, душа, ты лишь только бубенчик,
а я птенчик, сидящий в груди,
ты обманчива вся, изменчива,
подари эти краски, движенья, зайди.
Что рисуешь? – Всё то, отраженья. –
А где истинно? – Помнится мне:
я сидел на камне кладбища,
и явилась истина в сне.
Та,тататататататататататататататататататататататататататататат
Ам. – Шшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшшш.
Шуммммммммииииииииишь.
Крррышша…….грыыжаа…….туммммм…….чшшшшши…….
Бал….фортепьяно….ночь….листы звенящие….цветы фонарей.
О вздох шелест небо все о оо о
Тишина а а а
Приди меня нет
Спи
Катя! ты где? – Я в лесу. –
А где лес? – Во мне.
Набросок
– Зачем учиться, милый друг?
– Затем учиться, милый друг.
– Ведь падаешь потом из рук
Да, да и падаешь из рук
– Быть может лучше только сон
– Но сон глубок и не венок
он не окружит как ни жди
я взгляды утром подожди
обмоют заново лицо
и ты пропал и ждешь гонцов
они текут, смотри, не здесь
другой тобой приносит весть
другие тянут из венца
забыли имя и отца
в других названьях сторона
сочувствий длинных и густых
зачем тревожить память спящих
невоплощаемо шумящих
все о другом в блестящий знак
и затекает зодиак
всевозвращаемой души
обратным смехом почеши,
не знает смех про дребезжанье
его услышим за свиданьем
оглядкой, где же поворот
и жизнь цветет наоборот.
* * *
Случай сел в кресло события. Зеленые бабочки садились на стул, расправляя крылья калейдоскопа. Синяя иволга слилась с небом и щебетала им. Красный попугай клевал икру решений.
В один из дней, ожидая любимую, он умер. Вся фантазия произошла потом. Чей-то голос колыхался на лугу полевым цветком. Мальчик сорвал его и засушил между страницами. А другой цветок съела лошадь, третий попал на силос. Голоса раздробились на мельчайшие частицы и умерла память, а другой нет. Мы пришли к вечности, а другой нет. Сознание таяло сосульками. Некоторые просто разбивались, а другие испарением создавали невидимое.
Я населил мир жужжанием пчелы. Я населил мир вероятностью непоявления и не поверил науке, ловящей рыбу на спокойном озере ископаемой жизни. Раздвинул шторы растения, выбросил шелуху, сорвал яблоко, нарисовав сад и его порвал, выйдя странником в нарисованный пейзаж; и создал сломанную красоту за великим. И подойдя к стихотворению, умер у заколоченной стеклянной двери. И стал извилинами на крыльях стрекозы не улетевшей в постоянство; и тронул музыкой мир; может быть я музыка и более ничего. Я с легкостью создаю образы, не прикасаясь к сути появления. Я сделал из ума бамбук; я создал невидимое ни слуху, ни зрению. Я поставил точку на конце и более не родился и умер от рака почки, высасывающей нектар из пожираемых цветов хлеба и молока. Я полезен, пока произвожу, и произвожу, пока полезен. Рогами быка упираюсь в неведомое. Я знаю то, что не знаю, и стучу копытами по заколоченной земле. А потом тянусь стеблем, ожидая ночную росу и скальпирую мозг, раскрывая тайник ненужного богатства ожерелий и четок. Красуюсь волком на поляне и съедаю зайца приготовленного для заполнения пустоты. Рыскаю ящерицей и обваливаюсь китом для завершения цепи превращений. Убираю растущую болезнь строчкой, но микробы проказы выдавливают гной. Блинчики со сметаной и вином у картин Михнова[2]. Посвящение неварианту. Ситуация с мешком памяти или дверью, переносимой прохожим. Куда он ее несет? Кого открывает? Печальная музыка Пьерро. Театр, стегающий солнцем. Ожидание убийцы и судороги кролика. Волнение на море как цветы крапивы. Кустарник нарисованных добродетелей из пустоты. Вырезание пространства, линия, жизнь. Мелочная попытка оказаться на высоте. Невозможность отношений. Тоска по Рите[3] огромная, как свет в окне. Тоска по Михнову, ушедшему за стадами. Психбольница. Прокаженные умом жуки, пьющие собственную кровь. Страницы, ничего не рассказавшие. Страх перед невозможностью. Интеллект, выброшенный обглоданным скелетом. Вытекшая вода превращений. Галактика, успевшая создать муравьиную кучу. Фарш человека в книгах на полке. Будда, целующий мир без зада и лица. Червь, скрутившийся в кольцо перед насадкой на приманку.
* * *
Когда лето устало ждать появления непоявившегося, когда душа распласталась в ожидании чуда и мертвые стали живые; когда тот, что пришел ко мне, ушел навсегда, где то, что произошло не произойдя. Душа улетела ночью. Что стало с ней? Следы шершавой руки прошлись по волосам моря. Я застыл в ожидании неожиданного. Кругом все спали. Шорох ума появился и исчез. Я уснул, оставленный собой. Сам же прикоснулся к ничто. Его брызги ослепили и выбросили меня туда, где легкость уснула на руках у слабости, где зарождались и умирали мысли, не успев стереть с себя пыль путешествий. Огромные острова счастья плыли на волнах безрассудства. Счастье требовало жертву и смерть вовремя открывала дверь. Лежа в потёмках, я наткнулся на старого себя до или после смерти. Моя жизнь как воспоминание блуждала по всем прошлым и будущим перевоплощениям. Лес бога отряхивал листья, но они вырастали вновь. Настоящее вошло в будущее и уничтожило его. Рассвет пропал, ожидая нового своего появления. Выстрел никого не убил: всё превратилось в неизвестность. Мечта отпустила ум, рассеясь в необыкновенном. Женщина стирала бельё, но красота ее рук в этом не участвовала.
* * *
Мы живем на отшибе
мы живем незнакомы
и перед сердцем содержим пустыню
и перед богом равны поневоле
шепотом губ, бессловесной погоней
пятым кольцом чужеземностью лиц
тихой водой, где летает каприз
стенками горя, листвой протяженья
маленькой буквой, блесной удивленья,
стаей ворон на открытом и скрытом
ветками губ приближая паденье
и наслажденье даря позабытым
* * *
Вам не нравится как хочется быть иначе, а иначе струя воды повернется по вашему желанию, ах прелесть, чудно и не надо. Боже мой, боже мой – снег во всем и небо в нем и таинственным небытием. Тише, тише, еще тише – блины да пироги; тише, тише, еще тише – птица в другом; тише, тише, еще тише – самоубийца в волосах; тише, тише, еще тише – никого, нахлынувшего рядом; тише, тише – происхождение змеи; тише – и вот начало – музыки, секса, травы.
* * *
Ограниченность – дитя вымысла сорокалетнего – скромность, порядочность, нравственность за столом и под ним, хм, ну что вы, что вы, не надо извиняться все хорошо как ветер… – А что вы знаете о ветре, о том, что прибыло и заселилось, невеселая история – рассказывать сказки на ночь, а потом, многоточие, конечно, знак, но обойдемся без него точками, запятыми и знаками в виньетках.
* * *
Страшнее нет желанья повернуть, сравняться с холодом
быть жижею густой, сравняться с холодом земли и глины
и умереть в сознании покоя с теплом недавним и в груди
не высказать, не повернуть себя, отдаться бесчувствию
где лучшая картина живет как прах на взрыве разделенья
где представления теплые земли нам не укажут путь
его ведь нету в темнице слов и состояний плоти
рука ласкающая недвижима, не шелохнется закрытым оком
празднество любви, улыбкой и гортанью он не выйдет
и не поднимет спуд земли, чтоб страшно явилось представленье
не памятника на могиле той – всего его подернутого небом
вокруг землей шумящей, что всколыхнет нам представленье
молчащего в уюте и гробу анестезией до бесчувственности вечной
без разделения покровом темноты без этой глины холодной
как журчащее внутри живое тело не дошедшее до боли.
Вы так ласкали представленье, живущее как память здесь, опять,
но эти ноги не спешат обратно и мозг в груди как вынутый орех
плоть постоянства дотлевает миром не конченным за мраком ночи
и ты, живая, на краю. Что нам любить, где сонмы представлений
покажут глубину колодца неисчерпаемого слитого с другим
где потерять нам разум точкой боли, врастающей кометой постоянной
и видимыми звездами блестя вдруг окунуться за другим сознаньем
еще не собранным, чтоб головой блеснуть
но совершенство разума не видит, смерть награждает тяжкою природой
продолжить то, что ближе нам, живым, защитой тех, кто тянет за собой
воспоминанья длинные минуты природный мир борьбою непростой
взглянувший в смерть, обратно возвратясь
неузнаваемо забытые рожденьем.
Вот это тело – где оно любить не перестанет,
кто ответит но не подражаньем,
а му?кой разделения проникнутой в сияющую связь, что тенью бросит
разговор спешащий и бросится с размаху – где вы?
О, неужели нам глаза даны, чтоб не увидеть то, что происходит
лишь время осветить абстрактных категорий неумирающих как
продолженье рук, тянущихся туда где нет возврата ненужного
как сохраненье не блеска, а другого существа в тебе похожем на картину
живущую собою для себя. Что скажешь волосами бороды
еще не тлеющей,
где выйдешь навсегда признаньем клетки каждой и смещенной
в другую связь
и превращенья, живущих без разума – тирана, хоть любовь –
и та в крови,
последний отзвук, что мы отдались небу и земле, чтоб течь
со всеми в связь
восстанье клеток сбросило вождя и в хаосе с другим
смешалось анархией,
похожей на забвенье – летите все – к чему нам эта жизнь?
Как океан желающий слиянья с той простотой, что безразличьем неба
окутанной всегда, вот эти брызги в камень, о к чему вы?
Движенье безразличное всегда с поверхности,
внутри же постепенно пейзаж рождающий и море представлений,
что рыбами блестя не выйдут на поверхность,
где дикость небо разорвет на части и не каждый вспомнит,
что мы других сомнений торжество, не сами, кинутые небу,
как корень прикрепившись на скале рождает новое потомство
вслед облетевшему за мраком и за днем лишь ветер скажет,
что мы близки за осени пространством уйти, исчезнуть,
силу дать волне не представлением, а влагой в нас спешащей,
вдруг вылиться, чтоб больше никогда не быть, а чувствовать
всей влагою вселенной. Не мифология рождает образ – он лишь
прикрытие, за забралом колеблется такая тишь, что лучше вынуть
переплести, безмолвием вернуть, когда живое прикасается
слезами к утраченному,
что значит улыбка утра, как не слезы по позабытому вчера,
надежда, есть звук пустой – на что надеяться, когда ты позабыт
и ждать, когда придет воспоминанье блеснуть к тебе, готовому к всему,
уже пропащему за мигом и растворенному как пепел по земле;
кругом война и превращенья и утраты, чем ты возник на удивленье,
сменяющего новою природой произойти еще другим кустом, его лелеют,
а ты живешь в том одиноком парке, где посетит соседнее знакомство
лишь иногда отсутствующим взглядом от невозможности вернуться
ты в путешествие ушла далёко, прости, там нет меня лишь смерть моя,
как превращение дорогой тебе пусть ляжет под ногами, ласкать тебя
не камнем злобы, но лишь травой, цветами и водой блестящей
от взгляда твоего, пусть нету там меня, другие жизни тебе блеснут.
О, дружбы постоянство, что рушится за чьей-то нелюбовью, не знаю где,
но возвратить хочу. Нам камень гроба не поднять –
лишь лечь с ним рядом,
соединяясь клетками любви другие рождать и представленья
и цветы и мысли, живущие во всем.
О, Одиссей, дорогою спешащий, измерить слепоту Гомера,
чаща, похожа на удары топора вдруг рубящего слепки, чтоб возникли
другие представления пера всегда за медленной дорогой возвращенья.
Что скажете, когда еще нас нет, мы не пришли и стали извиняться,
простите, в гости, поднятый лорнет, простите, что за мезальянсы
впустить природу, где мы все – цари. Кто кинет в запредельность око,
тот не увидит, что живем мы там как клетки, что любовью одинокой
себя отдали в безразличие богам. О, эта мысль живет мечтою странной
все повторить теплом твоей руки, что иногда желанием и славой
мягка иному вопреки, но в ней есть мир подобный откровенью
и легкости и будущего сон – он нам блестит и мы течем мгновеньем
за днями лет похожих на постой коров и лошадей
той медленной природы
что возвратит лишь Греции пейзаж нам приближающие воды
как отражение для глаз.
Спокойны будем за твореньем еще не гласным телом строк
и будущие поколенья там создадут и запад и восток
и Мекку дальности движенья и выкрик за садами стать
и приближаться долгой тенью, к тому, что дальше не поднять.
Не стать собой за выкриком густым, за стадом, за любовью, разговором
и не поймать чужие сны, а вылить тени, еще спешащие оставить след.
Заставя полюбить к себе не обращусь, лишь скукой
созданной пространство
вдруг оживить на миг явлюсь, подобьем танца, муки беспредельной
и связью успокоенной пера слова расставлю незаметно.
Вы скроете лазурь в чужом краю бесплотном как природа, как вымысел
влекущий нас за подражанием к чужим коленям, которые всегда одни.
Не скроем театром видимую боль, живущую на острове печальном
разбитых бурь не соберем корабль забудем, другою жизнью,
что приблизилась к тебе,
входить за сон сумеем постоянно не течь, а проплывать зигзаги мысли,
тех островов, что буйною природой нам прелесть обещают до утра;
в какой-то миг утраченных симфоний вольемся в шорохи,
без нас шумящих
той рощей свежей, отданной другим в рожденьи света
принятой природой
звучите мысли, долгие как время за постоянством плоскости блестящей
в нас отразившей небо и оркестр. Кто знает смерть как представленье
не будет плыть за грешною природой, воспоминания отдав другим,
забудет
чем был и жил он взорванный собой. Летите – время разделив на части,
глотая ненасытность чуда в привычке всякой превращенья их заселив
собою из себя. Все кажется свободой отделения природы
теплотою связи,
даруйте время нелюбовью открытой перед взором превратить.
Итог твой мастер – грани мастерства, не выплыть там,
где нет тебя повсюду.
Ты только видишь, но не произносишь, а за тобой соседство взглядов
мешающих быть миром и любовью, чтоб изогнуться нервною рекой
желаньем влиться в море и покой. Нет времени чужому состоянью
одна лишь память нам клубок дарит – раскручивай загадкой неизменной
век отразить чужие представленья: не надо мысли постепенной – мы
умерли и не живем опять. Кто знает сны – природа то
не видит слагая разум в тело негустое, освеченное ветром превращений
и от себя текущие к другим как гобелен, картина и природа,
неведомая и свободой спасай других, похожих на тебя.
Вы умерли войной в распаде новых дней как мода принявшая
за юмор подражанье, чтоб выдержать на время страсть рожденья
и постепенством Гамлета возникнуть, очаровав почтовою наклейкой
безжизненность всю нашу существа и выбежать за парки лень
и тело все обратя за густотою ночи в темницу, что всегда в тебе.
Поэма о буквах[4]
Что ты изобрел, что сделал ты, или страсть к чистоте выела творчество текущее.
– Мы учимся и счастливы, а вы? Идите с нами, летайте, пойте, не сидите и не молчите, как вы умеете долго и густословно.
– Не заботьтесь, я привык.
|
А. |
Забейся порханьем, летаньем,
круженьем |
|
Б. |
Не надо нам встречи, о жесткость
природы. |
|
А. |
Зачем так печально смотреть
изваянья |
|
Б. |
Причесана гладко, а я весь взъерошен |
|
А. |
И вот появленье в алфавите В |
|
Б. |
Шуршанье и стрекот я слышу вдали |
|
А. |
Неразделима с тобой по природе |
|
В. |
Вы слышите гогот, там Д народилось |
|
Г. |
Но вижу пустоты возникли из О |
|
Д. |
Плетите же сеть, плодите детей |
|
А. |
х, в знаньи
природы забыли меня |
|
Б. |
Читая его, я угрюмо поник |
|
Д. |
Я вам запрещаю ругаться, стонать |
|
А. |
Но зеркало в нас, мы обратно
молчим |
|
В. |
Я с вами согласен, про Ка и про
Эм – |
|
А. |
Раздельны не звезды, земля и Луна – |
|
З. |
Оставьте вращенье, раскинуты
сети |
|
П. |
Ну что же, согласны в смиренном
труде |
|
Я. |
Но если уж я с вами людно в
природе, |
|
Звуки. |
Чиновного смысла не более в
Я |
* * *
– Вы хотите скандала, но он давно высох и напряжение упало лодкой врезанной в песок завтра и всегда и панорама открылась гармонией.
– Не надо слов, не надо слов, – о заклинание и путеводитель в законченной тишине.
– Зачем язык дан мне?! О тело разбитое на куски и говорящий монумент Шубина в Михайловском саду; о форма измерения и поворота на этот взгляд в поклонении и радости случайного паломника.
– Откройте двери, я устал, не выдержал и повернулся и скрутился в строчки-пеленки и когда их раскрыли его уже не было, но присутствие будоражило и не освобождало.
«Куда ты тянешь без следа
и где слепцу глаза открыла
и то что было – оживила
и то что не было – всегда
за всаженным ножом вдруг отворила».
– Не бойся памяти, – она гадалка, не бойся имени, – оно лишь знак, не отдавайся, не ищи удачи и заболевшим мозгом здесь не плачь.
– Обделенность, – сказал один.
– Необратимость, – сказал другой.
– Покой, – сфальшивил третий.
Плыву – иду, – сфантазировал еще один, заикаясь,
и за алкоголем все приняли умиротворенную позу, а выскочивший за алкоголь оказался под столом в бесчувствии происходящего.
– Я не пью, я не пью, – воскликнула водяная птица и оказалась в ризе религии и иконы.
– Как же без красок, мазков кистей, – в бешенстве ракурса воскликнуло насекомое.
Заволненный попугай пел чужим голосом, и в маленькой его голове клюв был языком ящера в неутешительном хоре спонтанных голосов.
– Связь – не попытка, а нерв, а трос баржи и буксира.
– О, мы безразличие, усни и успокойся не надо толков и без толков.
– А мы, а мы, – воскликнули окружающие где и когда кроме птицы и порядка.
* * *
Реальность всегда смешна, когда иллюзия нехотя впихивается в нее, смех распирает. Другое дело, когда иллюзия одевается в иллюзию: здесь мы смотрим краснея, потому что королевское платье не подходит для простой колыбели: усни, усни, а сам уже здесь, куда уже до смеха.
На чьих правах могу говорить с вами, когда маленькие руки тянутся из пространства, что дашь им?! – Жизнь, жизнь, – требуют они, – и эгоизм покрывает оболочкой тело. О, человек из сухожилий и костей, чем насытишь себя, никуда не возносясь.
Простор души неведомой за нами,
где звуки не блестят, а тонут
неведомое глазу открывая
пучиною, движением своим
столь близким, что потрогаешь как кошку
или собаку за пустошным шумом
о, не кричи душа, наполненная ночью
и водоемом утра, как рекой,
несущей нас в обратное всегда
все по пути, где облака растают
где жизнь откроется сознания твоя,
уже другая, непохожая на вход
и все беременно, другою дверью
за входом не растает м?ка
за пораженною природою блестя
где знаки удивительно похожи
на мир, принявший формы здесь,
но издали столь удивительным для глаза,
природы вздыбленной сознаньем
смеющимся над прозою всегда
картиною, неведомой творенью
для наблюдателя, текущего пейзажем
росою, незаметною сейчас,
безмолвным незнакомством встречи
и тянется уснувшее всегда
за горы, что разбиты звуком
где звезды в темноте блестят
и твердой дружбой высоту листают
и прикасаются деревья,
листами бре?дя в неизвестность
открытою за музыкой блестящей
и вот скакун несется, крик почуя
за кобылицей – горизонт открыт
и конь другой сюда за ним стремится
еще не созданный и вскормленный тобой
пример фантазии рисует
воображение потерянных монет
и возвращенье за стеклянной дверью
блеснет волною музыки по телу
и мир прошепчет на ухо «прощанье»
мелодией, что бли?зка к счастью
и разговоров умных до утра
О, чайка, – продолженье света
где мир блестит от умопомраченья
кормясь за отраженье новым взлетом
О, как реальность узка и пустынна
в саду воображенья прошлых лет
О, да, мы здесь, прогулкой в парке,
дождем уне?сены бог весть куда
просохшие за звуками мелодий
за теплотой, что в дом струится,
за холодом, похожим на огонь,
за летом, что плодами нетерпенья
вдруг скатится соперником уму,
что как зигзаг или мочалка
вдруг скромно спрячется, как будто бы и не был.
Открой сияние за звуком
и мотыльком невидимым блестя,
лети, продолжив луч порханьем
вдруг остывая видимым крылом.
О, логика, привычная для слуха
как оправданье дома и творенья,
захвата за чертой любви
за шорохом, что ветер нам подарит,
и вечным спором холода, тепла
и ровною равниною покоя
как занавеска волны возвращений
наполнит ведомое сердцу
текущим представлением пути
и открывать в себе соединенье
и продолженье дальнее как связь,
и миг открытый завязью расстелет
1975
Публикация Галины Блейх
Соблюдена авторская пунктуация[5]
[1] (Вернуться) Тейтаро Судзуки, японский буддолог, философ и психолог, популяризатор дзен-буддизма.
[2] (Вернуться) Евгений Михнов-Войтенко (1932–1988) – российский художник, принадлежал к «неофициальному» искусству. Близкий друг А. Альтшулера.
[3] (Вернуться) Рита Пуришинская (1935–1983) – жена поэта Леонида Аронзона, близкого друга А. Альтшулера.
[4] (Вернуться) Так А. Альтшулер в личных беседах неоднократно называл это стихотворение. Название нигде не зафиксировано письменно.
[5] (Вернуться) За исключением некоторых случаев, мы старались сохранять авторскую пунктуацию. АА придавал этому вопросу большое значение, так как для него было важным свободное течение текста. Он говорил, что в процессе писания «знаки препинания сметались, как перегородки, и лишь иногда тень от запятой или восклицательного знака появлялась и исчезала, не достигая земли».
/ 29
сентября 1938, Ленинград – 2 октября 2014, Иерусалим /