Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2017
|
КОНТЕКСТЫ |
Выпуск 75 |
Диаспоры бывают древние как мир и совсем молодые, возникшие во множестве в прошлом веке. И если мысль о еврейской диаспоре уже пришла вам на ум, то следующим примером я вас немного удивлю или вообщу озадачу. Я имею в виду рассеявшихся по миру советских интеллигентов, столько лет обсуждавших на кухнях хрущоб вечные мировые вопросы. Когда сорвался с петель Железный Занавес, они разошлись по разным частям света, более пригодным для жизни, чем Московщина, которая так и не дотянулась до «России» в своей трансформации из совка в государство. Да и не было такой задачи у власть имущих, они лишь сбросили балласт идеологии со своего тонущего корабля тоталитаризма, чтобы поплавать еще немного, выпуская последние торпеды в прочее человечество.
Евсей Цейтлин оставил великолепный памятник этому культурному периоду и жанру Разговоров, «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти»[1].) Об этой книге я наслышан уже несколько лет, держал однажды в руках (изданную Franc-Tireur USA), прочел рецензию Ирины Чайковской. Лишь недавно она пришла ко мне в Париж и наполнила трое суток моей жизни, пока я ее читал.
Ее автор живет в далеком Чикаго. Магазин книг на русском языке в Париже один, а к виртуальной книжной лавке на интернете у русских еще нет привычки. Диаспора беседующих интеллигентов устанавливает связи в мировом пространстве, и опять это жизненно необходимо, поскольку Московия снова берет курс на удушение свобод.
Как у всякого писателя, у Цейтлина есть свои темы-доминанты. В «Беседах» одна из главных – тема выживания евреев в советской зоне, лишившихся во время Второй мировой всякой безопасности на территориях, оккупированных нацистами и приступивших к геноциду евреев.
Сказать, что Цейтлин пишет свою книгу, мало: он строит ее у нас на глазах. Читатели ее – многократные свидетели: рождения текста, эволюции и смерти главного персонажа, – реального человека, литовского драматурга Йосаде; но и сам автор, писатель Евсей Цейтлин, видимо переживает эволюцию во время писания книги, он все более любит своего героя. И сам читатель не остается в стороне.
В этом движении всех трех – персонажа, автора и читателя – уникальность и очарование «Бесед», и в то же время сложность книги.
Цейтлин беседует с живым человеком, еврейским литовским писателем Йосаде (†1995) в течение последних пяти лет его жизни. И не просто беседует: он как бы организует процесс самопознания его, то стимулируя его вопросами, то оставаясь молчаливым зеркалом чужой вспоминающей души.
Он устраняет имя героя из повествования, обозначая его строчным и-кратким, й. Эта почти анонимность подчеркивает эволютивность самой личности Йосаде, то, что человеческая жизнь есть река, что человек текуч, изменчив и переменчив, удивляясь в старости себе юному и не признавая себя прошлого, подчас стыдясь и презирая. Ну как же: «…и с отвращением читая жизнь свою…»
Вот опорные точки биографии: Яков Йосаде родился в Литве в 1911 году в семье фабриканта, сам он с молодости попутчик коммунистов, фронтовик, советский драматург, перешедший с идиша на литовский язык; жена – известный врач, сын скульптор, дочь уехала в Израиль в начале 70-х.
Родители и сестра убиты нацистами в 1942-м.
Это событие не просто трагическое. Его судьбоносность Йосаде переживал всю жизнь. Вот как всё было: советские войска оккупировали Литву в 1940-м и приступили к своим обычным безобразиям. Семья Йосаде – капиталиста – в списке на депортацию в Сибирь, мать оповещает Якова о неминуемом, он приезжает в родной провинциальный городок. Депортацией заведует коммунист (вероятно, и гебешник), который многим обязан Якову, возможно, самой жизнью. Они объясняются. Палач согласен удалить из списка родных Якова. Но он протягивает карандаш Якову: вычеркни сам. Тот вычеркивает, семья остается в Литве. И погибает спустя два года – как еврейская, от рук других убийц с другой программой террора.
Муки Йосаде заражают читателя: если бы он сам не вычеркнул, то у семьи оставался шанс выжить в Сибири… Но он сам вычеркнул, спасая, и погубил.
В этом эпизоде приоткрывается дверь в иное измерение…
Дверь в пространство великого знания, от коего людям полагаются лишь крохи: неужели Всевышний всё устраивает как нужно, а вмешательство человека только к худшему?
У коммуниста-чекиста были свои соображения, конечно, чтобы отдать карандаш Якову: вычеркни сам. И одновременно его жест приобрел мистическое значение: ты совершил поступок по своему разумению, но тогда ты один… И ты не знаешь, что делаешь.
Перед моими глазами читателя пошли случаи моей жизни, когда я поступал сам…
Таково особое ценное свойство книги Цейтлина: она время от времени отсылает читателя к его собственной жизни, зовет к самопознанию, создавая новый план чтения, философский.
Спустя много лет и другим сознанием этот эпизод прочитывается иначе, в перспктиве религиозного восприятия. Йосаде к нему подошел совсем близко; он не открыл нового смысла, который только и может изменить человека.
Не открыл не по своей воле, конечно: не было дано.
Евсей Цейтлин беседует с еврейским писателем, пишущим на литовском, на тысячи тем, и касается, естественно, главной темы ХХ века – темы страха. Однако она не стала главной темой бесед и книги. Ибо о страхе говорить страшно: он сам охраняет свою повсеместность и всепроницаемость нашим молчанием.
Страх таинственен. Он прячется под тысячью масок. В нем стыдно признаться: он унизителен. Почему-то наше самолюбие страдает: как это так, мое великолепие боится чего-то – более сильного, более славного?! Разве может быть что-то более моего? Ну нет. И страх делает нас своим союзником… – Его как бы нет, но он есть, и он управляет нашими поступками. Он дергает за нитки, превращая нас в марионетки приятной наружности, умеющие себя вести в обществе (иногда тоталитарном).
Впрочем, философия различает страхи: простые, бытовые, перед залаявшей внезапно собачкой, die Furcht по-немецки, и страх глубинный перед смертью, ужас перед исчезновением, die Angst. Ангст пользуется Фурхтом, это сообщающиеся сосуды: лающую собаку может держать на поводке чекист или нацист и вот-вот ее спустит. Человека охватывает Ужас.
Испытанный, он оставляет следы, поселяется в человеке и живет в нем. Он заразителен. Он передается по наследству детям и внукам. Потомки тех, кто леденели на партсобраниях в 20, 30, 40, 50-х годах, теперь кричат «крымнаш» по простому сигналу щелчка двумя пальцами.
Йосаде боялся. Живя в Литве, он не знал Голодомора и геноцида 37-го года. К нему Ужас подступил в 50-х с «делом врачей», с официально поднятой волной антисемитизма. Он боится ареста, уничтожает черновики, дневники… Он на грани самодоноса: намеревается передать «опасные записи» на хранение знакомому, связанным, как ему кажется, с органами; а ныне, беседуя с Цейтлиным, он хвалится тем, что так он изобрел самый остроумный тайник!
Как же страх изворотлив, как трудно сказать себе и тем более вслух: мне страшно до смерти… Так страшно, что я ей бросаюсь навстречу…
Он делает попытку «быть как все» и пишет «Повесть о бдительности», в которой лазутчик-еврей пробирается куда-то, чтобы навредить, но не заканчивает ее.
Страх переодевается наивностью: в гостях у Переца Маркиша, уже в конце войны, он говорит на опасные темы. Маркиш гневно обрывает его: «Как ты смеешь?!» Маркиша скоро убьют, он чувствует опасность, ему страшно, но этого сказать нельзя (лояльному советскому человеку нечего бояться, не правда ли?). А Йосаде тоже страшно, он ищет опоры у старшего коллеги, если не собрата, более опытного, и говорит об опасности, а не о главном – об ужасе жизни в совке.
Восемь лет спустя ситуация переворачивается! Йосаде – газетчик в Литве, и ему предлагают опубликовать материал о кошмаре еврейского гетто при немцах, и не кто-нибудь, а главный советский чиновник Литвы. Но ведь такое в те дни нельзя напечатать! Значит, начальник его подставляет? Он провокатор?
И опять нельзя говорить об ужасе. Нельзя помыслить его, пофилософствовать, несмотря на предательский холодный пот в спине, – и клещами понятий схватить гадину страха в своей душе и вырвать, и вытащить на свет Божий!
Среди щедрых россыпей мыслей и тем книги Цейтлина есть сквозная тема, нарочитая, часть самого плана «Бесед», это судьба евреев и еврейской культуры. Первый литературный язык Йосаде – идиш, который он сменил на литовский и который, в известном смысле, обречен после восстановления Израиля и иврита. А израильтянин – это не еврей, говорит Йосаде, то есть не он. Это новая реальность, политическая и психологическая. В Израиль уехала дочь Йосаде в 1972-м, туда протянулась новая связь и мысленная нить, но протей-человек уже стар, ему трудно примеривать новое обличье, новую кожу…
Израиль своим существованием изменения, конечно, производит. Тлеющий во Франции антисемитизм, лишившийся дара речи после разоблачения нацистских концлагерей и осуждения некоторых французских чиновников-коллаборантов, теперь осторожно возвращается на подмостки под видом антисионизма. И что тут сделать, если государства суть всегда государства – со своим ограниченным пониманием и слепотой (имею в виду продажу Израилем некоторых вооружений и технологий Путину).
Впрочем, предвзятость информации об Израиле объясняется, конечно, и страхом перед возможным импортом палестинской проблемы во Францию, где мусульмане многочисленны.
Вернусь к книге Евсея Цейтлина – отличной, уникальной, щедрой на мысли и чувства. Замечателен ее тон мудрого хасида, внимательного слушателя и добросердечного собеседника. Это опыт еврейской мысли, созерцающей небо и землю и заботливо отмечающей все точки соприкосновения их. Что-то убивает нас, да, страдание идет рядом с нами до конца. И однако «нельзя сказать: это хуже того, ибо всё в свое время признано будет хорошим» (Сирах, 39, 40-41).
[1] (Вернуться) Евсей Цейтлин. Долгие беседы в ожидании счастливой смерти. Из дневников этих лет. Bagriy&Company. Чикаго, 2016; Овсiй Цейтлiн. Тривалi бесiди в очiкуваннi щасливоi смертi. Переклад рос. Ангелiни Яр. Каяла. Киiв, 2017. (https://www.amazon.com/Conversations-Anticipation-Joyous-Death-Russian/dp/0692721630)
/ Париж
/