Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2016
|
ПРОЗА |
Выпуск 74 |
После сибирской ссылки [1]
Мы готовимся к эмиграции
– А что же было дальше? И как вы эмигрировали во Францию? – спрашивали меня все те, кто дочитали про моё «декабристское» путешествие в Сибирь, куда был сослан на три года мой жених, ставший моим мужем месяца через полтора после нашего знакомства. Ну вот, придется писать продолжение…
Восемь медовых месяцев в холодной Сибири – в Мысках Кемеровской области – благополучно закончились. В тот самый день, когда я вышла в оплачиваемый (вперед за четыре месяца) декретный отпуск, 20 декабря 1974 года мы с мужем улетели в родной Ленинград. Именно в этот же день, по счастливому совпадению, закончился срок его трехлетней ссылки. Долетели благополучно. Приехали домой, в нашу коммунальную квартиру на Английском проспекте (тогдашнем пр. Маклина, дом 1, кв. 6), где в двух больших смежных комнатах жила моя мать (Р.Л. Берг) и сестра с дочкой Мариной и своим вторым мужем. Любимой мамы там уже не было, за неделю до нашего возвращения она одна улетела на Запад. Продлить свои сборы в эмиграцию, чтобы дождаться меня, она не могла. ОВиР, выдав разрешение на выезд (с визой в Израиль), давал на сборы и оформление всевозможных документов и получения немыслимых справок – ровно месяц. Нам не суждено было попрощаться, и вполне реальной казалась тогда разлука навсегда.
Мы вошли в этот «дом», где отсутствие мамы ощущалось как грандиозная пустота! Мне даже показалось, что я вернулась не домой, а в какое-то временное, чужое жилье. Уже одно это обстоятельство укрепляло во мне решение эмигрировать.
Молодые люди, не жившие при Советской власти, теперь часто спрашивают, почему мы решили покинуть нашу родину? И как нам это удалось в те неведомые им времена, когда граница для огромного большинства людей была закрыта «железным занавесом»? И почему мы выбрали Францию?
На последний вопрос мне легче всего ответить. Уезжать из прекрасного города Питера мне, вообще-то, совсем не хотелось, но если уж куда-то ехать, то непременно и исключительно… в Париж! Мы оба прекрасно умели говорить по-французски, у Володи даже была кличка «Француз» – он окончил французскую школу, приобрел немало друзей во Франции, когда работал журналистом и писал для газет статьи про культурные события, вроде выступлений бардов. У него была роскошная коллекция записей и пластинок всех лучших французских шансонье того времени, мы их очень ценили и в Сибири часто слушали.
Теперь пора ответить на первый вопрос. Наша родина была нам не матерью, а мачехой.
После возвращения из Сибирской ссылки и отъезда моей матери в эмиграцию мы действительно оказались в положении внутренних эмигрантов. Никаких перспектив, ни малейшей надежды устроиться на работу или получить возможность жить в отдельной квартире – не было вовсе. Мужу не удавалось даже оформить прописку после освобождения. К матери, где он раньше был прописан, его отказывались прописать, раз он женился. А к жене, чтобы прописаться, нужно было получить разрешение от ее сестры, которая вовсе не хотела давать ему это разрешение. Если нет прописки, то на работу устроиться невозможно. Этого мало, получив паспорт с отметкой о судимости, не могло быть и речи о том, чтобы найти приличную работу, особенно по специальности. Журналист – профессия, тесно связанная с идеологией. Найти хоть какую-нибудь работу мужу долго не удавалось. Наконец, его взяли сторожем на завод «Красный Треугольник», где производили изделия из каучука.
Мне тоже прием на работу был практически закрыт после эмиграции матери. В те времена пособий для безработных не было вообще. Но тех, кто не имел работы, могли обвинить по статье «тунеядство» и просто посадить за это в тюрьму или выслать из города на 101-ый километр.
Мы должны были жить в коммунальной квартире и не сметь надеяться когда-либо снять (а на какие деньги?) или «получить» отдельную квартиру. Чтобы встать на очередь, нужно было доказать, что на человека приходится меньше девяти кв. метров, но у нас – на шесть персон – было как раз 54 (6 х 9) метра. В задней комнате была сделана перегородка, наша часть огромной коммуналки стала трехкомнатной. Таким образом, в проходной гостиной, где была дверь на балкон, спали на диване сестра с мужем, в маленькой угловой комнате – семилетняя дочь сестры, а мне с мужем и младенцем досталась просторная спальня – восемнадцать кв. метров, освещенная тройным окном эркера. Там был большой стенной шкаф, все еще набитый маминым архивом и ее огромный письменный стол. Высокий стеллаж с книгами в гостиной отгораживал проход, по которому мы и пробирались в свою светелку.
Через два месяца, в конце февраля 1975 года, туда меня и привезли из роддома с новорожденным первенцем – Максимом. Кухня – общая для всех соседей – находилась довольно далеко. Пользоваться ванной в этой квартире не было возможности – она была чудовищно грязной, и мы всегда ходили в баню. Ребеночка искупать несложно и в комнате, наполнив его маленькую ванночку водой из большого чайника.
Но это еще не все аргументы в пользу решения эмигрировать. Кроме всего прочего, нас могли привлечь к суду, например, за дружбу с иностранцами или за чтение вышедшей на Западе литературы. Нормально, что после освобождения моего мужа и эмиграции моей мамы, за нами была установлена усиленная слежка. Многих моих друзей-шестидесятников посадили именно в 70-е годы. Я была свидетелем на процессе Славинского. Процесс Марамзина был в полном разгаре. Потом, уже после нашего отъезда, осудили Константина Азадовского, Михаила Мейлаха, чуть позже – Арсения Рогинского. Все эти люди не были ни в чем виноваты, кроме своих взглядов и запрещенных тогда контактов с иностранцами. Мне кажется, у нас просто не было другого выхода. К тому же, я хотела иметь много детей и не намерена была рожать «пушечное мясо» для агрессивно настроенной страны. Хотя я и не умею бояться, все же надоело жить в атмосфере постоянного страха и подозрительности. Всеобщая паранойя сильно угнетала.
Дома у нас тоже не все было гладко и благополучно. Сестра моя отнеслась к моему мужу резко враждебно. Две разных семьи не должны жить вместе… Ей не нравилось, как он себя вел, как он со мной обращался. Мне очень не нравилось, в каком состоянии пребывала ее дочь: моей любимой племяннице Марине явно не хватало любви и внимания – ее мать и отчим были слишком заняты собой и своей работой. Я сразу же взялась ее подкармливать и заботиться о ней.
Возникла трудная проблема – собрать денег на выезд. Например, нас предупредили, что «за отказ от гражданства» нужно будет заплатить по 500 рублей с человека. На самом деле, мы сами вовсе от него не отказывались. В бумаге, которую я должна была подписать в ОВиРе, указывалось, что «при пересечении границы» нас просто лишали внутреннего паспорта и, тем самым, гражданства СССР. Мы выезжали апатридами. Билеты на самолет тоже стоили немало, плюс оплата багажа. И многое другое. Мы решили: все, что можно, распродать. Нам нужно было еще дожить до момента эмиграции, немало денег уходило на прокорм. Это и по сей день в России – основная статья расходов у большинства людей. Мои «декретные» деньги почти все ушли на самолетные билеты из Сибири. Сколько придется ждать разрешения на выезд – было неизвестно. Пока я еще не родила, мы уже умудрились продать кое-что из посуды, картин, пластинок и книг. Муж мой – Филя, как я его тогда называла, был в этом деле большим специалистом. Сестра все это, конечно, не одобряла. Особенно она рассердилась, когда я продала своей лучшей подруге старинную люстру, висевшую в нашей комнате. Меня, беременную на сносях, уговорить что-либо продать было вовсе не трудно… Подруга же сильно умоляла…
Приходили гости – наши друзья, соскучившиеся после нашего долгого отсутствия, пировали за нашим столом в уютном эркере под этой бронзовой люстрой, сильно удивляясь нашей решимости и смелости – уезжать навсегда в новую жизнь, да еще с пустыми карманами и грудным ребенком на руках! С точки зрения нормальных людей, мы были отъявленными авантюристами. Мало кто понимал, насколько мы оба были свободными людьми – рабское существование в нашей стране было просто несовместимо с нашими характерами. Если бы мы имели хоть малейшую надежду повидать мир, выехать за границу…
Пятого января 1975 года мы праздновали день рождения мужа. Несколько гостей выпивали и закусывали, я же носилась на кухню и обратно, убирая посуду и подавая разные вкусности. Пора было пить чай с пирожными, приношу вскипевший чайник, скоро полночь. Вдруг выясняется, что любезный мой Филя исчез… Я не заметила, как он ушел, мне гости сообщили, что муж мой вмиг сорвался и уехал в… Москву! Вот это сюрприз!
– А его сапоги, между прочим, стоят на своем месте, вот тут, он, что же, в тапочках по снегу помчался на вокзал, чтобы ехать в Москву? – Никто ничего не знает и не понимает… Я тут же прошу у гостей прощения, надеваю свой тулуп, который уже не застегивается на выпирающем животе, и мчусь на мороз его догонять. Непременно нужно его поймать, он же выпил уже немало, раз ему вдруг такое взбрендилось – поехать в Москву, ничего мне не сообщив, да еще и в домашних тапках. На улице – ни души, метель… Никого не видать, машин – тоже нет. Я почти бегом дошла до угла улицы Декабристов, где теоретически можно было поймать такси. Безнадежное дело. Волнение мое все нарастало. Простояв долгих двадцать минут и основательно продрогнув, я так и не увидела ни одной машины. Так бывает в глухом захолустье, а не в историческом центре многомиллионного города. Вдруг вижу: на нашу улицу завернул почтовый грузовик. Меня осенило, интуиция подсказала, что все равно я Филю не догоню, напрасно я тут стою. И я, стараясь не плакать, пошла быстрым шагом домой.
Когда я вернулась, он уже был там и смеялся вместе с гостями, рассказывая им о своих приключениях. Уже немало выпившие гости дружно хохотали. Он приехал с вокзала на том самом почтовом грузовике. Самое смешное, что денег в кармане своих джинсов он не нашел, хотя сам туда положил красивую сиреневую купюру в двадцать пять рублей, которую ему жена подарила на день рождения. Пришлось ему занимать пятерку у гостей, чтобы расплатиться с шофером. Когда он приехал на вокзал, не ясно только – на каком транспорте, почти все ночные поезда уже ушли. Направился в кассу за билетом, но денег не нашел… слишком много карманов! Долго пытался уговорить кассиршу выдать ему билет без денег, имитируя француза, едва говорящего по-русски. Этот «номер» – невероятно смешно – был повторен при гостях: как он рассказывал ей, больше на пальцах, чем словами, что отстал от группы, уехавшей в полночь в Москву на Красной Стреле. Кассирша была тверда и неумолима, более того, она почуяла, что «француз» пьян и пригрозила вызвать милицию. Милиционеры стояли всего в двух-трех метрах от кассы и странно на него поглядывали. Это Филю слегка протрезвило, и он решил больше не настаивать. Выйдя в тапочках на мороз, он стал думать, как ему добраться домой, и договорился возле вокзала с шофером почтового грузовичка. Приключение закончилось вполне благополучно. Мне было, конечно, впору сильно обидеться на мужа, но я его немного пожурила и быстро простила… Он ведь только две недели был на свободе – после трех лет тюрьмы и ссылки. Его тоже можно понять… По его же рассказам, в ранней юности, до тюрьмы, под действием алкоголя он всегда стремился уехать – и уезжал!.. в Москву.
Для меня это была первая ласточка, предупреждение – странности в поведении моего мужа пока еще мне были неведомы, а позже оказалось, что это – только цветочки, ягодки будут впереди…
Мое письмо от 13 февраля 1975 года, посланное маме в Рим (написано за 6 дней до родов).
Сверху: Это – от Лизы
Мамочка, здравствуй! Получила ли ты мое письмо по почте?
Позавчера говорила с тобой по телефону, очень приятно слышать твой голос, такой бодрый и энергичный. Я по тебе очень скучаю, конечно, беспокоюсь, как ты там. Незачем тебе так уж о нас волноваться, у нас все постепенно улаживается, только очень медленно.
Филю, наконец-то прописали, временно – на год – у его мамы, это, вероятно, для того, чтобы с обменом ничего не вышло, так как свой ордер он теперь не получит (пока) и меня прописать к себе не сможет. Для этого потребовалось мне вмешаться, ему было заявлено, что при наличии жены он к матери прописан быть не может. Мы взяли в конторе форму №9 и заявление Маши, что она отказывает в прописке своему зятю. Все это привезли в милицию, там наши паспорта забрали и долго выясняли что-то, но наконец, поставили штампик о прописке. Пришлось Филе перед этим встать на военный учет. Теперь у него красненький военный билет. К нему на квартиру ходят дружинники и разыскивают его, а он там не бывает, только днем иногда забегает за почтой. Как видишь, положение таково, что нужно сваливать как можно скорее.
Деньги мы добудем, продав книжки, Филину муз.технику и пластинки, а также картинки, например, Каплана. Как ни жаль, но это всё же – большие деньги.
Как только я рожу, мы пошлем письменные запросы на характеристики (из жилконторы), и дальнейшая волокита будет зависеть от скорости их получения нами, ясно? Сейчас по-прежнему принимаются в ОВиРе документы, и есть знакомые, получившие разрешение. Так что, в общем, нет оснований терять надежду. Завтра, в пятницу, я пойду в ОВиР по твоему совету и узнаю, как быть с вызовом для ребенка и мужа. Но пока я думаю, что ты успеешь прислать нам с Филей отдельный вызов. Мы тебе сразу будем звонить, как только я рожу. Это предполагается 26 февраля, я получила направление для «родоразрешения» в ВМА – Воен.-мед. академию. Там очень хорошо обращаются с бабами, окружают их заботой и вниманием; кроме того, младенцев купают сразу после рождения в чудесной голубой ванне (а больше нигде такой нету).
Мамуля, я тебя очень люблю и страшно хочу видеть. Жаль, что ты моего пуза не увидишь, я хочу сфотографироваться сейчас, если успею. Я тебе тогда смогу прислать фотокарточку – ужасно смешно я выгляжу.
Мы были на «Жизели» 4 февр., танцевали французские солисты из «Опера» – очень мило, особенно она, а он, конечно, Барышникову в подметки не годится, но, в общем, тоже – ничего. Билеты нам Паша Сталинский принес. Он тут был и очень стеснялся, смешной ужасно, смотрел на мой живот с выражением ужаса и сожаления одновременно, как будто никогда беременных не видал.
Мама, все вещевые посылки и бандероли обкладываются огромной пошлиной. Так что передавай с людьми, а по почте можно посылать только книги.
Мы получили твои открытки из Рима от 17 января. Славинский пять раз написал, что ты сильно похудела, так ли это? И почему? Передай ему большой привет и спасибо, что написал, и за заботу о тебе – тоже. Зачем вы с ним ругаетесь по пустякам? Наша Маринка в больнице – это очень грустно. И не пускают из-за карантина. Я, конечно, без нее тоскую и скучаю ужасно. Маша побоялась ей в больницу дать твою открытку, но я ей написала сегодня в письме, что ты ей прислала и чтобы она тебе написала.
В квартире соседи нас не обижают, тишь да гладь, а ко мне – так с особым вниманием и заботой… Противно, но все же терпимо…
Савва сегодня звонил, очень много спрашивает, например, списалась ли ты с Галичем или с Жоресом Медведевым, а я – не знаю. И делала ли ты доклад, и есть ли у тебя заработки какие-либо?
У нас было все время очень тепло, наши тулупы висели без употребления, так как шел дождь и не было морозов. Вот только два дня, как похолодало и стало похоже на зиму.
Пришли заверенную нотариальную дарственную на дачу (может быть, через Мишель Боден?). Если ты сможешь, то пришли мне бумажных пелёнок целую гору – вот было бы здорово!!! Но вообще-то у меня всё будет, ты не беспокойся. Кое-что важное мне подбросит Слава Станкевич со своей Анн – француженкой. Мы с Филей у них были на днях – у них двое прелестных детишек. Мальчик Федя 4-х и девочка Аньес – 2-х лет. Они к нам приедут на днях на своей машине и с ванночкой для меня.
Целую тебя крепко-крепко. Филя кланяется и шлет привет. Пиши часто. Лиза.
….
Приближался день моих родов. Я все больше задумывалась, по примеру моей племянницы, как же такой большой ребеночек из меня сможет «вылезти». Даже готовилась к смерти, но без паники, довольно спокойно. В последний день перед родами я сумела побывать на базаре, закупила продуктов, мяса и какие-то овощи и фрукты. Возле прилавка с русскими расписными деревяшками (деревенские матрешки, ложки и прочие грибочки и копилки) состоялся смешной разговор. Типичная русская баба в платке, с многозначительной улыбкой указывая на мой огромный живот, поинтересовалась: «Когда, скоро ли роды?». Я ответила, что «уже срок, не то завтра, не то послезавтра»… И прибавила, что мне не совсем понятно, как же я рожу, может быть, и не выживу… Она же со смехом воскликнула, радуясь почему-то: «Ничего, выживешь! Что заряжено – то выстрелит!»
Вечером, накануне родов у нас опять были гости, Филя снова с кем-то чокался. Когда у меня начались схватки, около 11 вечера, он как раз пошел провожать гостей до дверей. Вернулся, и тут я ему сообщила, что у меня вдруг, после первой же схватки, отошли все воды. Он пришел в дикий ужас, я его успокаивала и просила вызвать такси… Отчаявшись вызвать по телефону, он побежал ловить такси на улицу. Долго бегал, но так и не поймал, вернулся домой. Вопреки моему совету, вызвал «скорую». Между прочим, его спросили мою фамилию, однако, он вдруг забыл, что я его жена и ношу его фамилию, и сказал «Берг». Когда он мне об этом сообщил, я была в легком шоке, но посмеялась…
Когда я приехала в роддом, было около часа ночи, схватки уже участились и шли регулярно, боли стали довольно сильными. Мне казалось, что я вот-вот рожу, но упитанная медсестра средних лет совсем не спешила, заполняя входные данные. Затем меня сразу же отправили мыться – под душ, таков порядок. Возражения не принимаются. Следующий этап – промывание кишечника, попросту – клизма. Для сравнения, во Франции никаких гигиенических процедур в родильных домах не делается, это уму не постижимо! Все это мне тогда казалось странным, поскольку мне было неведомо, что первые роды продолжаются в среднем 12 часов. Ровно столько и мне предстояло помучиться. Меня уложили в чистую постель в палате на двоих и, чтобы я не слишком мешала другим спать, заткнули мне рот и нос кислородной маской. И забыли ее забрать – вместо получаса, я дышала кислородом часов пять! Моя соседка в полном мраке сильно кричала, ее вскоре забрали из палаты, и она родила за два с половиной часа. Моя долгая ночь оказалась совсем бессонной.
В восьмом часу меня перевели в огромный светлый зал, в котором стояли два ряда столов – на расстоянии метра полтора друг от друга, их было, наверное, больше двадцати! Почти на всех столах уже лежали роженицы. Настоящий родильный цех! Но мои роды никак не могли завершиться, шейка не спешила открываться, а ребенок совсем не помогал. После моего зверского падения, за неделю до этого, лежать на спине – уже само по себе было пыткой, плюс сильнейшие боли во время схваток. Никаких обезболивающих средств мне не давали. Так я пролежала более двух часов, полагая, что про меня просто забыли… Однако в десять часов пришла важная дама, которую все ждали, чтобы заняться моими трудными родами – заведующая отделением. Наконец-то, она пришла! Она меня спасла.
Вокруг меня собралась куча народу – в ногах у меня полукругом стояла большая группа студентов, им давали наглядный урок, как принимать трудные роды. Рожала ведь я в Институте акушерства и гинекологии. По меньшей мере, четверо профессионалов занимались только мною. Напротив меня стояла наготове акушерка, готовая поймать ребенка. Сзади меня за плечи поддерживала то ли медсестра, то ли нянечка. Рядом с акушеркой стоял высокий мужчина – врач-хирург. Он же давал студентам нужные сведения и комментировал происходящее. Заведующая тоже время от времени обращалась к студентам. Очень интересно, но мне было не до этого. Интервалы между схватками, когда боль отпускала, длились не более минуты.
Когда начиналась очередная схватка, мадам Заведующая, стоя сбоку, командовала: «Та-ак, глубокий вдох, а теперь – тужься! Изо всех сил!!!». В то же время сзади мою спину сгибала вперед медсестра. Эти чудовищные усилия называются «потуги». Мне пришлось проделать это упражнение 27 раз! Я, как спортсмен на соревнованиях, старалась вовсю – при полной концентрации воли и энергии, но с каждым разом силы мои убывали, это была отчаянная борьба, как на войне – кто победит? Нужно было спасать ребенка, во что бы то ни стало! Речь действительно шла о жизни и смерти – это я отлично понимала.
Но как я ни старалась, мои усилия не привели к нужному результату. В конце концов, заведующая, потеряв терпение, приняла оригинальное решение. Она вдруг навалилась на мой живот своим мощным предплечьем. Толщина его соответствовала толщине моей ляжки. Детеныш был просто вынужден выскочить из моего живота, откуда ему самому было не выбраться. Хирург не сплоховал и вовремя – быстро и ловко сделал надрез – эпизиотомию, зная, что за его движениями внимательно наблюдали красивые девушки-студентки. Это было необходимо, чтобы избежать разрывов – такого великана я родила! Скальпель хирурга был настолько остер, что боли от разреза я даже не почувствовала, что неудивительно – на фоне чудовищной, адской боли финального этапа. Но эта боль, как правило, длится только одно мгновенье (время одного ужасного вопля!) и сразу же забывается, вспомнить можно только сам факт, но не ощущение… Какое невероятное облегчение, сразу все мучения кончились!
Студенты смотрели, затаив дыхание… И вот, из меня вылез на свет Божий толстенький ребеночек лиловато-синеватого оттенка с пуповиной, дважды обмотанной вокруг шеи. Пуповину сразу же размотали. Акушерка с гордым видом держала упитанного младенца за ножки, вниз головой. Я успела увидеть круглые подушечки его ягодиц и складочки на задней стороне ляжек. Обычно эти складочки появляются только на втором месяце после рождения. Но младенец все не кричал… Какая зловещая тишина! В полном ужасе я сразу же начала считать секунды: раз, два, три… и когда я досчитала до десяти, все с облегчением услышали горестный плач младенца. Пока он не дышал, для меня прошла целая трагическая вечность. Это были длиннейшие секунды в моей жизни – время дико растянулось, почти остановилось, как бывает при замедленной съемке… каждая секунда длилась не меньше минуты!
Младенца унесли, и нас разлучили на целые сутки. Так полагалось в этой стране (СССР), если рождался ребенок более четырех килограммов (4100 гр., ростом 55 см!).
Потом меня зашивал тот же доктор-хирург, вообще без какой-либо анестезии, втыкая иголку в живую ткань. В полном изнеможении, обессиленная родами и бессонной ночью, я посмела жалобно протестовать. Он отвечал, что придется потерпеть, а мои стоны он всерьез принимать не собирается, что после таких родов – это просто ерунда. Я же про себя думала, что роды – это особый случай, ради великой цели можно и потерпеть. Но после родов – цель уже выполнена, и терпеть боль – просто унизительная пытка!
Я еще не знала, что издевательства только начинаются… Свободной кровати в послеродовой палате для меня не нашлось. Измученную до предела, меня оставили на узкой высокой «каталке», поставленной в коридоре, где я пролежала более шести часов, боясь упасть, если засну… Каталка эта поставлена была, как нарочно, рядом с кожаным диваном… Слезно умоляла я нянечку позволить мне перебраться на диван вместе с моей простыней. Не позволено – вот и весь ответ. В палату, где стояло не менее двадцати кроватей, меня перевели только к шести часам вечера! Тут я смогла, наконец, уснуть.
А дитя своё мне удалось увидеть только на следующее утро. Запеленатого по старинной моде, его принесли мне на кормление грудью. Новорожденный Максим смотрел на меня очень внимательно, с явным напряжением, глаза в глаза, как будто изучая свою мать. Как выражалась нередко моя мать, восторг и восхищение! Какой прелестный, синеглазый и белолицый младенец! Мы познакомились, и уж не знаю, как я – ему, а он мне – очень понравился!
Мое письмо, отправленное маме в Рим от 11 марта 1975 года, через 3 недели после родов.
Мамочка, милая!
Поздравляю тебя с днем рождения (на всякий случай, заранее) и желаю – ну, чего, как ты думаешь? Во-первых, бодрости и здоровья, во-вторых, никакой ностальгии (а нам с тобой – скоро воссоединиться или, хотя бы встретиться), в третьих, побольше разных abnormal abdomen и singed у D. (дрозофил), в четвертых, интересной работы и симпатичных коллег, и друзей побольше. Вот сколько пожеланий!
Мы с Мариной тебе рисуем картинки в подарок, в придачу к нашей любви, которую также посылаем. Скучаем, целуем и обнимаем тебя!
Почему-то от тебя нет писем уже почти месяц. Последнее (№7) мы получили числа 16–17/2, еще до рождения Максима. А ему сегодня уже три недели. Я его сегодня зарегистрировала в ЗАГСе. Мы все дергаемся и бегаем в ящик смотреть – поминутно. А Савва звонит и хвастается, что уже второе письмо от тебя получил тем временем. А сам не приходит, чтобы дать почитать, а все норовит по телефону болтать, но мы не хотим. Он – странный, и своими вечными, настырными расспросами вызывает у нас резкую антипатию. Особенно его волнует, на что мы живем, как будто он нам в состоянии помочь…
Филя сказал, что у меня – abnormal abdomen. Это после того, как я спросила, когда у меня исчезнет пигментная линия посредине живота.
Максимка ужасно миленький и растет не по дням, а по часам. Аппетит у него – просто невероятный. Соску ко рту прижимает ручкой и вообще необычайно координированно машет ручками.
12/03 1975 г.
Продолжаю.
Времени совсем не хватает. Верчусь, как белка в колесе. Рожала я не в ВМА, как было задумано, а в «Отто» – на Менделеевской линии, приехав туда на машине скорой помощи. Из-за того, что Филе не удалось вызвать такси, он в дикой спешке вызвал все же «скорую».
Для получения направления в ВМА я за неделю до родов специально была там на приеме [поехала одна, муж меня сопровождать отказался, стесняясь моего огромного пуза]. Уходя из больницы, я пошла во дворе посмотреть, куда ехать, когда буду рожать, и поскользнулась, грохнувшись на спину со страшной силой – там лёд был под снегом. Это был такой кошмар! Я думала, что тут же и рожу на снегу. К тому же на меня ехали два грузовика с разных сторон, но медленно и безопасно, но ты представляешь, как я испугалась!.. Это – пострашнее родов! [Сцена была, как в кино: грузовики тут же остановились, один – в трех шагах от меня. Из него быстренько выпрыгнули две бабы в серых ватниках и бросились ко мне, а я валяюсь посреди дороги на снегу, животом кверху – в своем толстом тулупе, и не только встать, а даже повернуться на бок не могу. Бабы, тоже напуганные, меня подняли на ноги, утешали… При них я старалась не выть, сдерживалась… Отсиделась на улице, на какой-то скамейке полчасика, пытаясь успокоиться… Потом я и дома плакала до вечера, так было обидно, что со мной мужа не было, чтобы меня поддерживать, и температуру наревела – 37.5°. На спину лечь было невозможно несколько дней – так я себе отшибла поясницу. Как я не родила там же – уму непостижимо.
Ну вот, Максик укакался, нужно его обмыть и запеленать.
13/2/75, ночь.
Видишь, как мне некогда. Уже третий день не могу письмо дописать. Дорисовала тебе картинку – букет гиацинтов, который, к сожалению, завял, пока я его рисовала. Так что розовый – совсем свежий, белый – позже всех распустился, а остальные – уже начали увядать и стали еще изящнее и графичнее, но менее живописны и свежи. Увы…
Пришли, пожалуйста, дарственную на дачу, заверенную (т.е. подпись твою) нотариально. Ты забыла? А писем от тебя по-прежнему нет. Странно. Инженер в Сестрорецке интересуется нашими делами. Вызывала Машу для беседы, спрашивала, хотим ли мы реставрировать…
Рожать было ужасно. Первые дни после роддома, я его («Отто») проклинала и без содрогания вспоминать не могла. Обращались со мной там очень паршиво, я там плакала каждый день. После родов оставили на каталке в коридоре лежать, так как мест не оказалось, а на следующий день с дитятей разлучили, объявив, что у меня грипп, якобы, раз у меня герпес на пояснице расцвел. Перевели меня в изолятор на другое отделение, где настоящие гриппозные лежат. В моей палате была женщина, которая все время плакала – она родила мертвую девочку.
Но теперь я уже в воспоминаниях отмечаю и хорошие стороны тамошнего пребывания – стерильная чистота и доброта отдельных людей: и врачей, и сестер – некоторые просто замечательные. А потом к нам в палату на третью койку привели молодую женщину, которая родила близнецов – двух мальчиков общим весом 7,5 кило: один весил 4,5 кг, а другой 3 кг. А сама она – худая и стройная, только живот у нее – почти черный и какой-то как плиссированный – она показывала. Тут уж мои страдания и подвиги (мой родился – 4,1 кг) совершенно померкли.
Молока у меня пока хватает, хотя и стало поменьше, чем в начале, и слава Богу. Кормлю не только своего, но еще одна мамаша заходит за молоком каждый день. Бюст совсем почти не вырос. Без молока – №1, а с молочком – №2. Машка завидует, говорит, что я – в тебя.
Наконец-то в Ленинграде солнышко стало показываться, а то замучили дожди и туман. Максим теперь спит на балконе (уже полтора часа), а в комнате почти все время окно открыто. У Казанского собора – зеленая травка – прошлогодняя, а по краям – грязные сугробы.
Теперь – про твою любимую внучку Маринку. Она очень выросла и внешне – очаровательна. Чёрные реснички. Очень хорошо выглядит после больницы, поправилась и чувствует себя хорошо. Она нарисовала эти вишни, вместе со мной. Заявила, что гиацинты – это она не может, слишком трудно. Вообще, ужасно обленилась, только читает целыми днями. Но она в школе страшно устает, она на продленном дне. Я ее угощала маслинами. Она сказала, что это она из-за бабушки так любит маслины. Это ты ее пристрастила, да?
К Максиму она как-то равнодушна, почти не интересуется, первое время рвалась, но была простужена, и её не пускали, а теперь охладела и даже говорит: «Он – не мой, какое мне дело?»
Письмо от Марины на двух открытках, отправленное бабушке в Рим
(Fermoposta Romacentro 00100
Roma) 23 марта 1975
года.
(Открытка 1 – пейзаж «Осень, Кузьминки», художник И.А.Соколов.)
Дорогая бабушка!
Я получила от тебя письма и открытку от Ребекки.
Я нарисую тебе несколько картин. Привет от меня Ребекке.
Из больницы меня уже выписали.
От папы я не получила письмо.
Максим мне нравится.
(Открытка 2 – «Тигр», художник В.В.Трофимов.)
У Максима – серые глаза.
Я приеду, когда удастся. Я очень хочу иметь кота или кошку.
Может быть, ты мне пришлёшь какую-нибудь кошку?
Я буду писать, только ты не скучай.
Целую. Марина
Разлука бабушки и внучки, как и дочки Маши, продолжалась до 1981 года, более шести лет! Все эти годы мать непрестанно боролась за отъезд младшей дочери с внучкой. Сохранилась огромная папка писем, адресованных правителям разных демократических стран и в разные еврейские правозащитные организации. Но дело было безнадежным, пока не давал разрешения на выезд дочери Марины ее отец – бывший муж Маши.
Вызов в Израиль на нас троих мы получили вскоре после рождения Максима. Мама очень оперативно справилась с этой задачей. К концу мая нам все же удалось собрать все необходимые справки и документы и подать досье с просьбой разрешить нам выезд в эмиграцию, якобы, в Израиль, куда у нас имелась виза, других вариантов тогда не было. Мы даже получили требуемые характеристики (положительные) из жилконторы (самое сюрреалистическое изобретение гебистской административной фантазии!). Муж работал на заводе «Красный Треугольник» сторожем на вахте. За пронос украденных товаров он взяток – в виде стакана или даже бутылки водки – не брал, так что трезвым возвращался домой, в результате ему предложили повышение с назначением его «старшим сторожем»!
Начались долгие месяцы томительного ожидания решения властей в лице ОВиРа. Обычно разрешение давали довольно быстро – через два месяца после подачи. Если в такой срок разрешение не было получено, то, как правило, еще через два месяца приходил отказ. Тогда подававшие люди сразу переходили в особую категорию «отказников». Положение изгоев в стране рабов – даже трудно себе представить это ужасное бесправие и безнадежность… Мы успешно старались об этой мрачной перспективе не думать, твердо надеясь, что нам повезет.
Письмо от меня – 3 июня 1975 г.
Мама, я так скучаю по тебе! Ты даже не представляешь! Все время думаю, и очень мне тебя не хватает. Как ты там? Тоже, наверное, истосковалась, да? Я тебя целую.
У Маши сердца нет, она тебе не напишет, все чего-то ждет, глупая… У нее суд отложили на 16/06, т.к. бывший муж ее – Шендеров – на заседание 28/05 не явился. Я за Маринку очень переживаю, Маша, конечно, почти совсем о ней не заботится. Ты ей напиши серьезное письмо, может, она усовестится…
Теперь у Маринки каникулы, так она сидит дома и кашляет. А насчет того, чтобы ее кормить и гулять – всё на самотек. Она одна все время, Маша – на работе, и на дачу – пока не известно, когда она поедет. Бледная, все читает, а со мной как-то неласкова, хамит всё больше. Я уж стараюсь ей уделять внимание, но мне – очень трудно: Филя сердится, Маша – не желает, а я так занята, ужас! Устаю смертельно.
Вот, опять разнылась… Не думай, что это все время так мрачно, настроение уж такое паршивое!.. Знаю, что нехорошо (с моей стороны) – за океан тоску отправлять. Эх! Как хочется к маме!
P.S. Слушай, мам, ты уж очень дорого платишь за письма (52 цента!!!). Это немыслимо. Ты узнай, можно гораздо дешевле посылать, там 3 класса почтовых расходов. Это же глупо ужасно посылать по первому классу!
Целую. Л.
. . . . . . . . . . . . .
В июне, когда грудному младенцу Максиму уже шел четвертый месяц, я решила удрать из вонючего пыльного города и вывезла детей на дачу в Комарово. Максимкина кузина Марина, которой в июле должно было исполниться восемь лет, была мне там большой помощницей. Сестра моя Маша работала, и ей мое предложение – взять дочку на дачу – пришлось по душе. Филя оставался в городе и продолжал заниматься трудными хлопотами, связанными с предстоящим отъездом, с разборкой маминого архива и отправкой книг, как маминых, так и наших. Он регулярно приезжал на дачу и привозил нам еду и разные гостинцы – дефицитные товары. Например, однажды утром выглянув в окно, я обнаружила на березке ярко-желтые гроздья бананов. Сразу догадалась, что муж приехал и где-то прячется в саду, не желая нас будить… Я в это время пеленала младенца на столе, на зеленом шерстяном одеяле. Максим лежал на спинке – ножки кверху. Пока я рассматривала бананы на березе, он умудрился в первый раз самостоятельно перевернуться на живот и чуть не упал со стола… Я услышала жалобный, испуганный крик! Обернулась и увидела такую смешную картину: мой орущий от страха малыш вцепился ручонками в свое одеяло, которое вместе с ним сползало быстро на пол, его ножки уже свисали со стола! Я успела его поймать почти у самого пола… А жили мы в маленькой сторожке, рядом с пострадавшей от пожара розовой дачей. Сторожка тогда была еще цела, но в ней не было ни света, ни воды. Потом, когда мы уже выехали на Запад, сторожку тоже подожгли.
Электрические провода были сорваны кем-то со столба, стоявшего в саду. Специально. Чтобы никто не мог бесплатно пользоваться электроэнергией. Мы освещались свечами и керосиновой лампой. Очень романтично. Правда, в июне ночей почти не было, солнце на наших широтах заходит после 11 вечера, а восходит через час после захода. Воду мы таскали в ведрах от соседей. Маринка поливала мне из кружки в саду, когда нужно было помыть попку ребенку, мы обе поливали друг другу, когда умывались. Через неделю зашли к нам в гости мамины друзья – Порайкошицы – и научили меня, глупую, как просто включить воду в подвале той же сторожки. Да здравствует водопровод с проточной водой – это роскошное облегчение бытовых проблем!
Однажды пришли представители местной администрации и заявили мне, что я не имею права тут жить. Я им сказала, что живу по праву в своем доме, пусть они мне докажут, что этот дом принадлежит кому-то другому, тогда я уеду. Они ушли и больше меня не беспокоили.
Некоторые друзья недоумевали, как я могу жить рядом с мрачным пожарищем и не впадать в депрессию. Пока было светло и тепло, и природа вокруг ликовала: перед глазами – голубое море цветущих незабудок, с белоснежными волнашками цветов одичавшей ананасной клубники, с вкраплением желтых нарциссов – между могучих стройных сосен с лилово-оранжевой окраской стволов и стройных берез, пышных цветущих кустов и высоких наперстянок; нежнейшие ароматы хвойных смол, ландышей, черемухи и жасмина (для носа) и райское щебетание птиц (для уха) – все это прекрасно заглушало во мне тягостное впечатление от дома-горемыки, где прошли счастливые годы моего детства. Мой «дом» – природа, и сад, мой сад всегда был для меня важнее дома. Радовала возможность, как в детстве, ходить на берег залива, где на песочке теперь загорал мой славный младенец! А в августе, когда похолодало, и ветер по ночам стал волком завывать, качая высокие кроны деревьев, в темной нашей сторожке стало как-то уж слишком уныло и даже чуть-чуть страшновато рядом с черной дырой вместо крыши «отчужденной» розовой дачи.
Мы вернулись в город. Пора было всерьез готовиться к отъезду. Прошло уже три месяца после подачи нашего досье в ОВиР, но ответа все не было. По счастью, ежедневные заботы о младенце и радостные наблюдения за его стремительными успехами в овладении своим телом и окружающим миром все же не давали нам впадать в уныние и предаваться мрачным мыслям о неопределенности нашего будущего.
Письмо от меня маме, написанное в конце сентября 1975 г.
Здравствуй, мой тонкорунный Эйнштейн!
Спасибо за большое письмо №21, которое пришло 21/09. Я тебя очень люблю и письма твои обожаю, ты в них тоже очень характерная… Очень меня огорчает, что ты так перенапрягаешься и утомляешься на работе. Пора бы тебе научиться экономить свои силы и не работать за троих.
У нас жизнь очень трудная, мы тут все подряд болеем какой-то простудой, то ли гриппом, то ли нет. Сначала Маринка, потом я, потом Максим, потом Маша, а теперь – Володя. Ну, слава Богу, в легкой форме. У Маринки бронхит уже две недели, а Максимка был болен по-настоящему один день, температурил, а сейчас только насморк не сильный, но настроение – бодрое, играя со мной, веселится и хохочет очень радостно. Утешает меня и успокаивает нервы своим видом. У него обворожительная улыбка и 7 зубов (3 – внизу) смешно показываются. Встает на четвереньки и качает попкой ужасно смешно.
Я была в театре, в первый раз после его рождения. Паша Сталинский пригласил меня в Малый Оперный, где он теперь солист. Танцевал Хосе в «Кармен-сюите» Щедрина-Бизе, танцевал прекрасно, я сидела во втором ряду и наслаждалась необычайно. А в первом отделении была смешная опера «Не только любовь» на темы колхозной жизни. Очень едкая пародия, и поставлено интересно. Декорации просто замечательные. Мне понравилось.
Получили твою посылочку очень быстро, за две недели (пошлина 4.60). Спасибо, лифчики прелестные, только жалко твоих денег на такую ерунду тратить. Ведь у Маринки нет ни зимнего пальтишка, ни платьев, ни обуви, и у Маши тоже пусто совсем. Я уж о себе и не пишу, мы вообще все распродали и ничего не покупаем. Странно, что так долго разрешения не дают, скоро уже четыре месяца ждем…
Четверг, 25/09/75 (на том же листе – на обороте).
Савва получил твое письмо от 30/08. Мы ему продали твой письменный стол и оранжевый шкафчик (за 100 р.). В пятницу, 19/09 (Максимке – 7 месяцев), мы перевозили мебель и отправляли тебе книги на почтамте – 100 бандеролей по 5 кг. Володя заказал грузовик в трансагенстве, с грузчиками. Сначала привезли сюда к нам диван, секретер и журнальный столик с его квартиры на Фрунзе, а здесь погрузили стол и шкаф, и коробки (20) с книгами, я поехала на почтамт надписывать адрес, а там ждал Савва и дальше он повез мебель к себе домой. Мы сегодня к нему поедем или, может быть, он – к нам. А Маша сидела дома с детьми, так как она – на бюллетене и не работает, стала гораздо мягче и добрее даже.
[…] Я купила на рынке белых и маслят и поджарила и намариновала баночку, ужасно вкусно. Вот до чего докатилась – грибы на рынке покупаю. А еще бруснику намочила – 1 кг.
Получили мы две открытки от Славинского, на которых ты с ним в Риме сфотографирована у волчицы. Очень мило он пишет, что скучает по тебе и что сидит в Риме на птичьих правах. Нужно ему написать, да все некогда, так устаю, верчусь как белка в колесе. Володя запретил мне гостей принимать чаще, чем раз в неделю. Он меня так смешно ревнует ко всем. Он тебе пишет письма целыми днями, но они ему не нравятся и он их уничтожает, все боится тебя расстраивать.
Мы ходили в «Корюшку» после трудов праведных (19/09), там – прекрасные картины и витражи Бориса Зельдина[2] и его Сони.
Ты спрашивала, как Левитина зовут (Валентин, а жену его – Жанна). Мы его встречаем постоянно, но в гостях не были давно, а он у меня был, когда Максимке был месяц. Валентин тут сидел и читал, пока я носила вечером еду Володе на фабрику «Красный Треугольник», где он треугольник (нарисован) сторожил.
У нас холодрыга, дожди все время и ветер чуть ли не ураганный. Вода в Неве на 2,5 метра выше нормы поднялась.
На даче мы давно не были, Володя поехал и обнаружил в большом доме настоящую выставку абстрактного искусства, поп-арта и даже реалистической графики. Кто-то отковырял большие картонные (или фанерные?) щиты обшивки, и нарисованы портреты углем и вид Парижа, и все комнаты увешаны этими картинами, как на выставке, то есть повешено на двух шнурках на гвозди. Кроме того, к потолку привешен кухонный зеленый шкафчик-столик вместе с некоторой посудой, а кувшин отдельно болтается – это поп-арт в чистом виде. Жаль, что я не видела, всё мечтаю туда съездить, посмотреть и грибков набрать, да все с Максимкой по рукам и ногам связана. Эх, век свободы не видать!
Что такое твой «грант» для работы в Университете, это деньги, что ли? Лучше бы ты не бросалась на новые популяции [мух], как оголтелая, а публиковала бы свои старые данные поскорее, а новые – ведь никуда не денутся. Это же сумасшествие – так работать!
У твоей старшей внучки Маши Квасовой была свадьба 5 сентября, там (в доме напротив) так громко кричали «горько!», что у нас слышно было. Зачем ей моя помощь, ума не приложу. Я хотела её поздравить, позвонила по телефону, но какая-то ее подруга сказала мне: «У нас тут свадьба идет, ее позвать сейчас невозможно, позвоните попозже, когда танцы будут». А я не смогла позвонить, у меня была температура и я «неотложку» вызывала насчет грудницы. Но все обошлось, быстро так рассосалось с помощью Максимки и кварца [про эту неприятность я совсем забыла, значит, я ходила облучать грудь…].
Позвонила твоим московским сестрицам, очень мило мы побеседовали, дала им твой телефон и адрес. Они уж и ждать твоих писем перестали, хотя ты им, оказывается, писать обещала сразу.
28/09.
Твое письмо Володе от 13/09 пришло 26/09. Вчера твой голос по телефону очень меня порадовал. Пиши мне почаще. Целую тебя крепко-крепко. Привет от Володи, Маринки и Маши, Женя в командировке. Получила ли ты Машины письма – она тебе послала три, кажется, в сентябре?
Целую еще. Пиши. Твоя с.д. (старшая дочь) Лизка.
P.S. Посылаю в письме 4 фотографии.
В те же дни мой муж вдруг сообщил, что его мама решила вручить нам перед самым отъездом огромную сумму денег, в качестве наследства. Три тысячи рублей – почти все ее сбережения! Она всю жизнь откладывала из своей скромной зарплаты и теперь решила, что нам на первое время эти деньги в нашей новой жизни на Западе могут сильно пригодиться. Какая замечательная идея и гуманная акция!
Только мы все равно не сможем вывезти ни рубля, ни доллара… Это категорически запрещено. Все эмигранты должны были выезжать с пустыми карманами и торговать матрешками, чтобы купить себе хоть что-то в Западном мире. Вот такая задача… Как переправить за границу такую сумму денег? При этом нужно учитывать, что за «валютные операции» тогда сажали в тюрьму.
Мы с Володей придумали довольно банальную «комбинацию» – предложили моей маме раздать здесь все ее многочисленные долги… Перед отъездом ей пришлось занимать у друзей, чтобы оплатить огромные расходы, связанные с вылетом навсегда в эмиграцию. Поговорили об этом с мамой по телефону, обсудили сумму. Мама с радостью согласилась, уверяя нас, что когда мы приедем «на Запад», она сможет нам отдать «в валюте по курсу». Речь шла об официальном курсе обмена: доллар был равен рублю. Нам было бы гораздо спокойнее уезжать с младенцем, зная, что есть хоть немного денег, чтобы устроиться – снять хотя бы небольшую квартирку. Мне показалось тогда, что она сильно преувеличивает свои возможности… Но в те предэмиграционные дни мы ровным счетом ничего не знали о том, что почем на Западе, какие финансовые трудности ожидают новых эмигрантов, какие заработки и расходы им предстоят. Мама наверняка не могла скопить за несколько месяцев своей службы в Америке такие большие деньги. Но я почему-то поверила ей, отвергая свои и мужа сомнения. Ох, как я потом жалела, что поверила – тут я совершила роковую ошибку. Когда все долги были розданы, выяснилось, что мама, посоветовавшись со своей младшей дочкой и с умными друзьями, решила пересчитать все по курсу черного рынка. Таким образом, ее долг сократился в пять раз, именно такую сумму она реально могла нам вернуть.
В моей семье началось нечто неописуемое. Мой муж столько сил потратил на разборку и отправку маминых книг и архива, занимаясь этим самоотверженно и делая это именно для нее, что не был готов к такому удару. Он пришел в отчаяние, страшно разгневался, и мне пришлось его успокаивать и уговаривать не сходить с ума из-за ничтожных денег. Но для него эти деньги были чуть ли не святыми. В результате, тайные от нашей семьи переговоры между мамой и моей сестрой привели к тому, что вскоре всю сумму нам предложили вернуть в рублях… мамины «лучшие друзья», которые согласились играть комедию ради восстановления мира в нашей семье! Сначала Володя не хотел соглашаться, но я с большим трудом его уговорила. Спектакль был разыгран по всем правилам, очень торжественно – в присутствии свидетелей!
Представьте себе ситуацию: мы с мужем уже пять месяцев ждем разрешения на выезд, и вот, буквально за месяц до предполагаемого отъезда нам вручают такую огромную сумму денег, но вывезти их невозможно! Я предложила сначала просто вернуть «лишние» деньги моей свекрови. Володя категорически возражал, он не мог объяснить своей матери «предательство» моей мамы. Долго спорили и обсуждали ситуацию…
С моей точки зрения, оставался единственный разумный выход – нужно их срочно потратить на месте… Я предложила мужу немедленно укатить на юг, сделать вид, что мы вовсе не торопимся получить разрешение от ОВиРа, а безмятежно путешествуем по Черному морю. Там, на юге – тепло и полно фруктов. Гораздо лучше, чем сидеть в этом осином гнезде коммунальной квартиры, в сыром и темном городе и предаваться вполне обоснованному унынию. Уговорить Володю удрать из нашей коммуналки не составило большого труда.
Мы быстро собрались и в начале ноября уехали из промозглого Питера. Поехали сначала в Москву, купив билеты в «мягкий вагон» первого класса – впервые в жизни ехали в отдельном купе. Поехали мы провожать друзей в эмиграцию, а из Москвы – поездом в Сухуми – на Черное море. Но в Сухуми тогда гостиниц было очень мало, в дорогой отель для командировочных нас не пустили, сказали, что с грудными детьми – нельзя! Пришлось снять комнату в частном секторе, но там было холодно и сыро, отопление не работало, а ночи были уже прохладные. Тогда, изрядно устав от невозможности согреться, мы купили отдельную каюту на корабле и, счастливые, отправились в круиз в сторону Одессы. Не только Максим, которому в ноябре стукнуло 9 месяцев, но и я впервые плавали по морю. На корабле кормили вполне прилично, но меня все время подташнивало, я считала, что от качки. Но качки было мало или ее совсем не было, а меня все тошнило… Потом, когда мы вернулись в Питер, оказалось, что я снова беременна. А Максимчик был еще маленький, но тяжеленький – сам он еще ходить не умел. Рожать второго ребенка в нашей ситуации было немыслимо…
По мере продвижения нашего корабля на северо-запад становилось все холоднее, дул довольно сильный ветер. Вдруг нам сообщили, что в Одессе грянули морозы, полопались трубы, нарушено снабжение электричеством – что-то похожее на стихийное бедствие.
Погуляв в красивейшей, залитой солнцем Ялте, которую я однажды уже посетила и успела полюбить, мы решили плыть обратно. Билеты нам поменяли почти без доплаты. Перед заходом в Сочи у мужа случился приступ каменно-почечной болезни. Он очень мучился. На корабле оказалась врач, симпатичная женщина. Она выписала ему рецепт и направление на анализ мочи.
Как только мы причалили в Сочи, он пошел в поликлинику, а я осталась ждать его в столовой одна с младенцем. Пока я сбегала за тарелкой, Максим умудрился упасть со стула и дико плакал… Шишку набил. Наконец, вернулся муж – бледный и несчастный, принял лекарство, немного полегчало – боль временно утихла. Но гулять по курортному городу у него не было сил. Погода там была пасмурная, под стать нашему состоянию… Сочи я так и не повидала.
Через пару часов наш корабль уже снова вышел в море. В Сухуми мы не вышли, доплыв до Батуми уже в самом конце ноября. Море было дивного цвета и гладкое, как зеркало, порт и бухта невероятной красоты. Солнце и влажная теплынь – субтропики. Миндаль, хурма и мандарины. Там мы, наконец-то, согрелись. Нам к тому же повезло – накупили там бумажных пеленок, в то время их почти нигде не продавали.
В начале декабря, когда мы вернулись в Сухуми, мы все же смогли поселиться в роскошном отеле – с красными коврами на лестнице! Отель был с видом на море, на парадной набережной. К ночи у мужа опять начались страшные боли, вызывали врача. Утром я пошла на базар и, по совету какой-то бабки, купила петрушки, заварила целый пучок в стакане кипятка, а кипятильник у нас был с собой. Уговорила больного выпить сразу весь стакан, и он моментально поправился. Петрушечный отвар – сильнейшее мочегонное, мелкие камни в почках растворились и благополучно выскочили.
Через пару дней меня разыскал один ленинградский знакомый, часто бывавший в нашем доме еще до отъезда мамы, Ефим Кудашев. Вполне вероятно, его командировали из КГБ специально за нами следить. Иначе – откуда ему было знать, что мы живем в Сухуми? Он назначил мне встречу, сказал, что случайно оказался в Сухуми на какой-то конференции. Я разыграла доверчивость и пришла на свидание. Я не собиралась обсуждать с ним никаких наших планов, и он толком ничего от меня не добился – поговорили о ребенке, о здоровье, я делилась своими впечатлениями о южном путешествии, которое подходило к концу. От этого визита к нам Кудашева остался неприятный осадок.
В те же дни мы узнали, что в Москву прилетела из Парижа француженка Сильви – давняя подруга моего мужа, она тоже наверняка работала на обе разведки. Это послужило нам сигналом, пора было возвращаться в зимний Ленинград.
Случайно нашла мамины стихи, написанные в конце первого года в эмиграции (перевод японск. хайку) ноябрь 1975 г.
Моя мандрагора
Unfit for being…
(Я не способен жить,
не годен для бытия…)
Exile, unanswered love –
(Изгнание, несчастная любовь –)
My mandragora.
(Как мандрагора – мне в утешение.)
(это мой перевод)
Жизнь не по мне…
Я – не по жизни…
Бедствия, разлуки
нужны мне, чтоб вынести
Невыносимость бытия,
как мандрагора нужна
казнимому, чтоб облегчить
предсмертные страданья.
Письмо от меня – маме в Америку – 14.12.1975 года.
Вот, наконец, пишу тебе письмо! При этом пожираю каштаны, привезенные из Сухуми. Мы вернулись 5 декабря самолетом. Там было 20 градусов тепла и потрясающе дешевый и разнообразный базар. Мандарины – 80 копеек, груши – 40-60 коп., хурма была сначала 30 коп., а под конец – 70 коп./кг. Кинза нам осточертела.
Ну ладно, перехожу к делу. Как тебе уже должно быть известно, твои посылки мы все получили, т.е. шубу мою (пошлина – 100 рублей, за любую шубу) и комбинезончик Максиму, и костюм, и перчатки, варежки, шапочку, носки и 3 губки + три карандаша (зачем?). За детские вещи пошлина – ничтожная, чисто символическая. Итак, спасибо большое! Комбинезон прекрасный, но зиму обещают здесь лютую, как в 41-ом году, и шубка для Максима была бы актуальнее. Но пока гуляем в комбинезоне, он – в самый раз и очень идет владельцу, шапочка очень удобная и мягкая, но больше всего Максиму понравились красные колготки, присланные Марине, но впору лишь ему. Он над ними так смеялся и потешался, дергая за концы! Умора.
У нас – никаких новостей из ОВиРа, уже полгода ждем. В среду Володя пойдет на прием узнавать. А Лёва Гинзбург получил разрешение и 26.12 – тю-тю! Страшно рад. Еще есть люди, подавшие, как и мы, в июне. И вот 31.12 – уезжают, а мы сидим… Надоело все это предельно.
Володя по-прежнему слышать о тебе не хочет, совершенно не удовлетворен исходом дела и твоими письмами ему, которые я с огромным трудом уговорила его прочитать… Вообще, наши бесконечные споры меня ужасно утомляют, совсем не приводят к взаимопониманию, и отношения между нами – соответствующие, может быть, ты понимаешь… Настроение у меня – препаршивое; по этой причине я и не писала столько времени, да еще боялась разгневать супруга, а тайны иметь – не умею… А сейчас мне уже наплевать, пусть гневается. Что будет – неизвестно.
Я хожу в твоей шляпе с шарфом, перчатки очень теплые и красивые. А шуба совсем не годится, так как велика, коротка и совсем не греет. И Володя очень недоволен, что ты не выполнила нашей просьбы в точности и не прислала что-либо дорогое, натуральное, длинное и теплое, что можно носить годами и потом продать не менее дорого. Он хотел послать обратно, и очень меня презирает за то, что я взяла и заплатила 100 р. Вообще, у него есть множество ко мне обид и претензий, и презрения – девать некуда! Это всё очень плохо, а мне его жаль, тем не менее. Максима он любит искренне, но только так, чтобы поиграть с ним, а накормить там, или переменить штаны – это он не желает. А Максимка уже большой, почти что ходит, но я его не учу, пусть сам научится, он в движениях поразительно свободен и самостоятелен, полон изящества и грации с самого младенчества, я им все любуюсь – не налюбуюсь.
Жаль, что второго нельзя родить, а то в июле у него уже могла бы быть сестренка готова или братик. Но увы! Сил моих нет – второго рожать подряд без твердой в жизни опоры, и помощи ведь ниоткуда не предвидится… А устала я страшно, хотя в Сухуми все же дней пять удалось отдохнуть, я даже загорела немножко. Еще мы плавали на пароходе до Ялты, а оттуда – до Батуми.
Я рада, что у тебя исправилось настроение и ты работаешь с большой радостью. Ты – молодец, не вешай носа. Но я немного разочарована, что ты так и не попыталась разобраться в моральной стороне всего того «недоразумения». Невозможно писать тебе, ты должна сама подумать, и поймешь, что допустила грубейшую ошибку. Правда, я думаю, что ты все равно не поймешь до тех пор, пока я не сяду напротив тебя и все тебе на пальцах не растолкую. Нужно Богу молиться за нас и за Машу и за тебя, что я и буду делать.
Ну ладно, целую тебя, надеюсь всё же увидимся, может, ты в Европу сможешь приехать. Пиши мне и люби.
Твоя Лиза
После этого пришлось в срочном порядке избавляться от плода, начавшего давать признаки жизни сначала на корабле, а потом и на суше… Помните, как меня тошнило? Записываться в очередь на аборт в районную больницу, где требовалось предоставить массу справок и сдать кучу анализов и где эту операцию делали без малейшей анестезии (но зато бесплатно!), у меня уже не было времени. Не было также и сил вынести непременные унижения, без которых там не обходилось. Нужно было найти частного врача, за деньги, делать тайно, в домашних условиях. Я нашла, но совершенно не помню, ни кто был этот врач, ни кто помог мне к нему обратиться, но что еще удивительнее, не помню даже той квартиры, где операция делалась на кухонном столе. Врач, во всяком случае, был безупречен, рискуя при разоблачении попасть в тюрьму. К счастью, оказалось, что беременность у меня есть (восемь недель), а плода – нет. Как доктор ни искал, ничего не нашел. Я была немало удивлена, что такое бывает, но радовалась, конечно, что убивать никого не пришлось.
Еще через неделю мы получили, наконец, разрешение покинуть нашу родину, не позднее, чем через месяц. Начались лихорадочные сборы и отправка последних посылок. Хождение по инстанциям, оплата счетов, выписка из коммунального жилья, предоставленного государством. Перед отъездом необходимо было заплатить огромную сумму за «отказ» от гражданства.
Никаких бумаг вывозить не разрешалось. Даже свидетельства о рождении и о браке, не говоря о наших дипломах. Их брать с собой запрещалось. Мы должны были сделать заверенные нотариально копии и переводы всех наших документов. Только эти копии мы имели право вывезти в эмиграцию. Длиннющий список запрещенных предметов, включая деньги, золото и драгоценности, впечатлял. Проще было составить список разрешенных предметов. Можно было взять с собой только обручальные кольца, и все. Золотых обручальных колец у нас, как на зло, не было, их роль играли две золотые ручки – Паркер и Кросс, но их вывозить запрещалось, несмотря на малое содержание золота. На вывоз антиквариата и книг, изданных до 1950 года, требовалось не только разрешение специальной комиссии, но и оплата немалой пошлины.
Мужу пришлось съездить в Москву, чтобы тайно передать подлинники наших документов в голландское посольство, где находилось представительство Израиля. Володя передал ему толстенький портфель с рукописями своей прозы и подлинниками документов: дипломы, трудовые книжки… Там же лежали и наши свадебные подарки – две золотые ручки. Забегая вперед, сообщаю любопытному читателю, что этот ценнейший портфельчик мы получили по почте из Израиля – через месяц после приезда во Францию. Проверяли содержимое с большим волнением. Все бумаги были на месте. Пропали только одна из золотых ручек и свидетельство о рождении сына Максима. Младенца не лишали гражданства и в КГБ, по-видимому, решили оставить его свидетельство о рождении на родине. Значит, и в Голландском посольстве был шмон. Удивительно, что все остальное до нас дошло.
По мере приближения отъезда сгущалось ощущение непрерывной слежки и неприязнь остающейся сестры. Приходил наш отец – повидать на прощанье меня и своего прелестного внука Максима. Мы уезжали навсегда, а отца ни разу не выпустили «за кордон», пока не рухнула Берлинская стена и «железный занавес». Разлука нам предстояла не вечная, но все же долгая – двенадцать лет! Однажды дверь ему открыла моя сестра. Не здороваясь с ним, она повернулась к нему спиной и ушла к себе. Помогало нам сочувствие и участие друзей, которых так не хотелось покидать.
Сборы подходили к концу. Чемоданы наполнялись постельным бельем, вещей было не очень много, но на нас троих все же оказалось десять мест багажа. Самолетные билеты уже были куплены, паспорта сданы. К тому времени нас уже лишили гражданства, потребовав «вернуть» наши паспорта. Советский парадокс заключался в том, что с нас за это содрали по пятьсот рублей (около 1000 евро или пять месяцев зарплаты) за каждого взрослого. Только за младенца не пришлось платить, поскольку он еще не имел паспорта, и ему полагалось жить без гражданства до шестнадцати лет.
И тут вдруг, за четыре дня до отъезда случилось нечто непредвиденное.
Во втором часу ночи я все еще гладила и складывала в чемоданы постельное белье, уставшая до полного изнеможения, пока грудной ребенок спал и не просил его покормить… Вдруг я почувствовала острую боль в животе – как будто мне туда нож вонзили. Боль не только не проходила, но явно распространялась и вверх, и вширь. Пришлось вызвать «скорую помощь», приехала машина, и меня увезли в больницу. Муж, в полной растерянности, остался с одиннадцатимесячным сыночком, который еще даже не научился сосать молоко из рожка.
Раз, два, три, четыре пять –
Вышел зайчик погулять…
Вдруг охотник выбегает,
прямо в зайчика стреляет!
Пиф-паф! Ой-ой-ой!
Умирает зайчик мой.
Привезли его в больницу,
потеряли рукавицу.
Привезли его домой –
Оказался он живой.
Так и со мной. В больнице мне было заявлено, что у меня – «внематочная беременность». Этого не может быть, говорила я врачам. Однако впоследствии со мной такое случалось регулярно – мне и рак объявляли раза три без каких-либо анализов… Диагноз был абсолютно абсурдный и невероятный, но все же – сильно впечатляющий. Особенно тем, что могут разрезать, не выписать из больницы по крайней мере дней семь или даже больше, а у нас билеты на самолет – до Вены, причем, через четыре дня. К тому же, у меня дома грудной ребенок без мамы пропадает, бедняга. С такими мрачными мыслями мне приходилось бороться, но я так устала, что просто решила сперва выспаться, благо дали что-то обезболивающее, а потом уж на свежую голову разобраться самой в ситуации.
На следующее утро я объясняла врачу, готовившему меня к операции, что не имею возможности тут оставаться, пропадет мой билет в Вену для вылета в эмиграцию, спросила, как мне связаться с моим отцом. В те времена у нас не было мобильных телефонов. Врачиха сказала, что на лестнице есть телефон-автомат, мне быстро удалось дозвониться, и я попросила отца помочь мне отсюда вырваться. Объяснила, что боль у меня из острой превратилась в тупую, вполне терпимую, что чувствую я себя хоть и слабой, но не слишком больной… Он обещал сделать все возможное.
Начались хлопоты по вызволению меня и оказанию помощи оставшемуся без мамы младенцу. Посидеть с ним и покормить приехала добрейшая Ольга – жена его родного дяди. Мой муж смог справиться без меня с последними административными преградами, главное, сдать багаж – десять чемоданов – на таможню. Никаких ценных и запрещенных предметов там не было, мы должны были выехать абсолютно нищими.
Пока что меня исследовали, наблюдали и готовили к операции. УЗИ, то есть «эхографию» в этой ленинградской больнице в те далекие времена не делали. Диагноз не отменяли до результатов анализов крови. На следующее утро, о чудо! – у меня началась менструация. Я немедленно отправилась на поиски врачей, чтобы мне отменили зловещий диагноз, требующий операцию. Они были явно разочарованы. У меня же появилась твердая надежда назавтра улететь в Вену. К шести часам вечера за мной явился мой папа и твердо заявил, что меня нужно немедленно выписать из больницы. Короче, они со скрипом согласились отпустить меня «под расписку», и при выписке мне наконец-то сообщили правильный диагноз. Какой-то Дуглас-инфильтрат, а что это означает, и как это лечится, мне еще предстояло выяснить. Сказано было, что, по-видимому, у меня лопнула киста на яичнике, выросшая на месте «желтого тела». В справке, выданной мне при выписке, было корявым почерком написано по-русски от руки, что мне немедленно по приезде в другую страну необходимо явиться в больницу. Между прочим, я не скрывала в больнице, что назавтра улетаю в Вену. Но им и в голову не пришло, что там никто по-русски читать не умеет. Смех и грех!
Освобождение из больницы вызвало эйфорию и прилив молока в груди.
Дома меня ждал грустный младенец, потерявший надежду вновь обрести свою пропавшую мать и ее вкуснейшее молоко. Он тут же блаженно присосался к моей переполненной груди.
/ Париж /
[1] (Вернуться) Глава из книги воспоминаний. Полностью – Алетейя (СПб.), 2017.
[2] (Вернуться) В конце того же года эта пара талантливых художников тоже эмигрировала – в Америку.