|
ЛЬЕЖСКИЙ ДОЖДЬ
Rain
and tears are the same,
But
in the sun
You’ve
got to play the game[1].
Бурлит, журчит
и пузырится
по крышам, подставляющим
чешуйчатые гребни и лаково
набрякшие горбы, и наблюдаем
хладнодушно, как оползает
молча в лужу растерянное тело,
морщинистый скафандр у забора,
скользим по улицам, набухшим
от безлюдья, переступая редкие
плевки всех тех, кто никогда
не ставил ногу на вафельных,
на полустёртых мостовых,
в проулочках, где прячутся
улыбчивые зайцы отчаливших
веков, мы замечаем претерпевших
столетья кораблекрушений
в несносно ясную и плоскую
погоду, с бездонной кружкой
высохшего пива в немеющей руке,
руки не заслужившей, когда
бурлит и пузырится беззначно
павший дождь на гор мохнатое
подобье и смытые границы
меж полым временем и тем,
что тычет в ночь размокшим
и картавым опереньем, похожим
на парчовый плащ Мадонны
в бельме овального стекла.
Но в самый сирый час судьбы,
на скользкой живодёрне жизни,
ничто не ближе, не родней, чем
этот льежский дождь, смывающий
любовно и фонари, и вымершие
окна, и ночь, и небо, и меня.
ДУДОЧКА
Каждый
вечер, в слепом переходе метро, на чём-то раскладном,
с собою принесённом, в бежевых брючках, шапочке вязаной,
она сидит, субтильная старушка, у стены, не видя гулкую толпу,
не слыша шарканья, ни грома сарацинских барабанов за углом,
пиликая себе на дудочке с вершок бог знает что. Её обходят,
улавливая сломанные нотки, затоптанные в прах, порой кладут
монеты в коробочку на сомкнутых коленях. Она кивает, смутно
улыбаясь, и продолжает неслышное пиликанье, не покидая
идиллических лугов и млечных пастбищ пасторальных. Где видел
я этот воробьиный лик и взгляд, гранитными ветрами стёртый
века тому назад, где слышал цепенящий писк упавших
из гнезда?
И тихо узнаю тебя сквозь пропасть узнаванья, ахматовская
гостья
с загробной дудочкой в руках, стараясь более не озираться
на пальцы непослушные и шапочку цыплячью, не слышать нот
небесного сиротства, и вот стираюсь нехотя в галдящем стаде,
благодаря тебя, о дева радужного края, за бережный
приход.
ЗАЭКРАННОЕ
На интернет-параде одиночеств, за валом виртуальным
раскрашенной тоски, в могильнике змеящихся картинок
есть и твои внеклассные старанья, твои экранные улыбки,
есть и твоё заёмное лицо, и ты по лютым вечерам и по утрам
безлюдным включаешь жадно жизнезаменитель, и ты,
налившись многоликой пустотой иль похотью безликой,
себя повинно подключаешь и отключаешь нехотя себя
от кнопочек безбожного обмана и проводов беспроводных,
струимых антимиром, не встретив ровно никого, не выйдя
никуда и ничего не видя въяве, распяв святую тишину
под бдящим взглядом заэкранным (а смотрят нас, хоть
веруем, что мы), глумливо раздевающим тебя
по лютым вечерам и по утрам безлюдным.
Замкнувших слух, глаза затмивших, с цветными проводками
в голове трясомых той же ритм-машиной, жующих серую
резину бок о бок с нами – в ночном метро судьбы
и в утреннем трамвае расставаний,
их рядом нет давно, и были ли?
СУББОТНЯЯ
ПАСТОРАЛЬ
На немнущихся лугах,
Где
нежнее влаги зелень…
Елена
Игнатова
Как на звезде разминовений,
мы прожили с тобой глазами рассветно это, безбрежно
то, что на небо выше всего, что было, и чего, по милости
иных небес, не будет въяве никогда. Мы растворили
безгласные двери, за коими сизокрылей и краше себя,
и взошли в последние сады, где любимые не расстаются,
потому что не встретились даже, лишь прикоснувшись
немыми сердцами, лишь запорхнувши
друг другу в глаза.
Два лунных грота со звёздным сводом над дымкой
пасторальных уст, и за плечами тихо встали, как из
седых картонов Леонардо, тосканские холмы. Роняя
ломкие скрижали на торжища расхожие полы, мы
прожили себя в незрячем взгляде означенных разлук
и прошлых узнаваний, как в милом пекле плоти, как
на звезде разминовений, где ранняя
твоя расплата, где мой
последний мадригал.
Неисчислимыми веками, меняя мнимые обличья и
оползавшие тела, в слепых туманностях надежды,
где реют свергнутые боги, чтоб с ним навеки
разминуться, я ждал лишь этот, тиховейный,
я ждал лишь твой
миндальный
взгляд.
ОСЕННЕЕ ФАДО
А на душе дышал сентябрь
охотой к перемене мест, тоска
и вещее томленье легли дорогой в Лиссабон
его ковровым тротуаром – к океанскому бризу
и к пернатому грифу грушевидных гитар, чтоб
проехать себя навсегда в дребезжащих, как память,
трамваях, задевая за рыхлые стены домов в азулежу
лазурно-глазурных, отражающих смуглое солнце
желаний и небеса, во славе и тоске роняющие
праздно
позолоту, чтоб гладить каменные раны
землетрясений в насупленных и внятных храмах
и глотать в мавританских башнях горный ветер
духмяных надежд, чтоб навестить домашние дворцы
с портретами забвенных королев, с их инфантами
старообразными, указующими вяло на ажурные
кресты, и заглянуть в бельмо зеркал, отражающих
только мёртвых, чтоб вечер в кружевах мануэлино
пах треской и осьминогом и приютился дикий
голубь на душе, как на обрушенном карнизе, над
табунами конных статуй, гарцующих вдоль
лунной чешуи безбрежно-равнодушной Тежу,
стремимой млечно в океан под душераздирающее
фадо, за рваным флагом выцветших скорбей,
чтоб на душе дышал сентябрь,
уже от неги не дыша.
НАБЕРЕЖНАЯ
На
набережной бездны, струимой сквозь меня,
просвечивают горы, взмывающие внутрь,
и птицы бледнокрылые в обратную парят
над полыми озёрами к нечающим лугам,
восходят луны в проруби отыгранных времён,
и пьяный паровозик визжит, вдыхая дым,
с моста спадая в Волгу, не впавшую в Оку,
барашки волн попятных метнулись к берегам,
где голые, как свечи, фантомы крайних снов
сдувают с парапетов всевышний прах ночей.
Подводных окон профили уставились в ничто
за штофными гардинами, где дотлевают дни
над набережной бездны, продетой сквозь меня,
и вогнутые кручи струят туман бурливый
в подвижные гравюры, где бабочки бумажные
навеют, пусть не нам, в истошной тишине
предсмертную истому калёных слов любви,
и я плыву сквозь сущих и бывших, и грядущих,
усердно созерцая в обратный перископ
счастливое устройство картинок бытия.
У
ШКАФА
Под
старость долгих зим и с прахом дольних вёсен
в карманах накладных час обживаться в мире
невозможном, в котором мамы нет, где можно
всё теперь, но больше даром ничего не надо. А пока
я вешаю свои рубашки среди блузок твоих и кофт,
подло пахнущих ласковой жизнью и вчерашним
несбыточным днём, я засыпаю там, где ты не
проснулась в то июльское мёртвое утро, а пока
я прощаюсь уже не с тобою, а с рыжим бугорком
в гиблых венках «от родных» и «от сына», и реву
взахлёб, как тот мальчонка лопоухий, которого
явила ты на этот тёмный свет тому назад десятки
вёсен и сотни зим тому и которого не научила
жить в рваном мире, где мамы просто
нет – ни рядом, ни вдали.
|