Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2016
|
ПРОЗА |
Выпуск 74 |
Курортный роман. Ни к чему не обязывающий, с привкусом лёгкой грусти и туманных воспоминаний. Ночные прогулки по пляжу, мутные тени в густом сумраке, беззвездное южное небо, еле слышный шорох волн. И женский смех, переходящий в визг… Давным-давно какой-то чёрт или счастливый случай занёс его в Баку. Он только что защитил кандидатскую диссертацию по медицине, развёлся с женой, если точнее, она бросила его – ушла к дипломату. Перетерпел этап ядовитых шуточек друзей: «Что возьмешь у кандидата, лучше лечь под дипломата». Тогда в его окружении утвердилась мнение: «Красивые бабы в одной постели долго не залёживаются». И опыт его немногочисленных приятелей предлагал смириться с этим печальным фактом. Среди друзей были и такие, чей супружеский опыт ограничивался чтением дамских романов. Однако чтение классиков дало некоторые всходы. Особенно удивил Колька Старостин, за плечами которого благополучно сияло ПТУ лёгкой промышленности. Вот он разразился некой сентенцией: «Ещё Антон Павлович Чехов предупреждал: не жениться на еврейках!»
На этом месте мы остановим повествование и представим нашего героя: он – это Иван Гордон. Возможно, кое у кого из читающей публики вызовет некоторое недоумение сочетание имени и фамилии. Но тут же слышим запальчивый голос мамы нашего героя Пелагеи Петровны Курочкиной: «А советский писатель Василий Гроссман – можно. А Иван Гордон – брови у вас лезут вверх?!» У кого у «вас» – это понятно. Тут случился и Марк Аронович, отец нашего героя. «Иван – нормальное еврейское имя», – проговорил он серьёзно. Нахмурил свои брови и не преминул напомнить Иоанна Крестителя.
Сейчас, пожалуй, самое время вернуться к вдумчивому читателю Антона Павловича Чехова – Кольке Старостину. Ещё слышен ехидный смешок Кольки. Иван Гордон глупо улыбается, невнятно бормочет: «Она, Танька, моя бывшая, по паспорту же русская». «Кто же по паспарту определяет»,– хохотал Колька, – по Галахе, только, по Галахе. Талмуд читать надо. Ну, конечно, не читал. Врага надо знать в лицо, сколько раз говорено, – и потом с металлом в голосе,– конечно, Библию мы не читаем». «Моя Библия – это «Урология и нефрология»», – неуверенно отшучивался Гордон. А Кольку уже понесло: «У меня за плечами всего-то ПТУ, зато никакими диаматами – истматами башка не засрана. Вот Витте. Третий том дочитываю. Материалы по Петру Алексеевичу Столыпину собираю». «Может, ты и Солженицына под одеялом читаешь?» – хотел съязвить Иван. Но вспомнилось что-то из школьной программы, и не к месту вякнул: «Столыпинские галстуки?» Но Колька не заметил этой убогой банальности. «Попомни моё слово, Столыпину ещё памятник в Москве поставят», – серьёзно заявил он. И ведь оказался прав, стервец. Ведь поставили памятник Петру Столыпину в Москве. Но Колька об этом уже не узнает.
Колька ненадолго задержался в их компании – связался с диссидентами. Как-то встретились на Невском. Колька затащил Ивана в «Сайгон». Денег у обоих было только на кофе. Старостин таинственно сообщил, что в прошлом месяце был на Красной площади с Вадимом Делоне под плакатом «Свободу Дубчеку». От гэбистов чудом отмазался. Гордон без труда понял, что привирает Колька. Тогда шёл шестьдесят восьмой год. Уже в нынешние времена встретил он Кольку в Берлине. Сидит на социале. Тусклый, неинтересный. Вроде, и говорить с ним не о чем. Иван не стал спрашивать, как Колька попал в Германию. Тот сам вяло промямлил: «Вот, не прислушался к совету Антона Павловича Чехова. Женился, сам понимаешь». На похороны Кольки Иван не приезжал.
Стояла промозглая ленинградская осень. Надо было куда-то уезжать. Оставаться в Ленинграде стало нестерпимо. В профкоме предложили «горящую» путёвку почти задаром. Он только спросил, куда. Ему сказали: «на юга». «Только не на Валдай – там так же сыро», – попросил он. «На Каспий». «Ну и ладно». Только позже разобрался, что в Баку. Ну, в Баку, так в Баку. В Баку он не был. Всё больше Сочи, Ялта, Сухуми. Был и Геленджик, с тюркского – «Белая невеста». Там он и сошёлся в прежние времена со своей бывшей женой Татьяной. Тоже была вся в белом. Но об этом лучше не вспоминать. Сейчас она в Америке. И замужем теперь уже то ли за Смитом, то ли за Шмидтом. Дочку сманивает в Америку. Но дочка пока около отца. Иван Маркович ничего не говорил дочери, но она чувствует, что с ним что-то неладное. Бывало, раньше позвонит раз в месяц: «У тебя всё нормально?» «Нормально». «Ну, тогда я побежала». А тут по два раза на неделе стала заходить, что само по себе уже событие. Спрашивает, внимательно вглядываясь в лицо отца: «Что-то ты мне не нравишься, папаня». «Я и сам себе не нравлюсь», – слабо улыбаясь, отвечает он. Ну ладно, не будем о грустном. Почти шестьдесят лет – возраст воспоминаний.
Шёл, кажется, семьдесят пятый год. В Баку было что-то за тридцать градусов. В гостинице вентиляторы не работали. До моря надо ехать на трамвае. И море грязновато. И сосед по комнате – подарок, врагу не пожелаешь. Злой горбун. Ещё и в столовой приходилось сидеть с ним за одним столом. И ест – смотреть тошно. Рыбу или мясо на тарелке размажет, перемешает с гарниром. И потом это месиво заглатывает жадно. Изо рта сыплется… А потом ещё тарелку вылижет. Два дня терпел. Пришлось соврать официантке, что нужен диетический стол. И тут она подсела: «Вы тоже на диете. И я, боюсь располнеть. У нас женщины все в теле. А я поступаю в театральный. Муж недоволен, говорит: я с тобой на гастроли буду ездить. Шутит, конечно, но с него станется. У нас мужчины, знаете, какие ревнивые…» Она всё это выговорила не останавливаясь. Вдруг замолчала, потом промолвила жалобно: «Ой, вы ничего не едите. Я Вам мешаю…» «Нет, что вы. Как можно! – хотел добавить,– такое очарованье». Но вовремя остановился, любуясь девушкой. Она опустила длинные черные ресницы, проговорила, вдруг смутившись: «Вы надолго в Баку?» «Теперь уж на всю жизнь»,– улыбнулся он,– давайте знакомиться». Он протянул ей руку.
– Лала,– улыбнулась она, – по-персидски – красивый цветок,– засмеялась как тонкий колокольчик.
– О, это и без перевода очевидно. Вы же знаете, что красивы.
– Мне многие это говорят. Но я не очень верю. Говорят, чтобы мужу понравиться. Он у меня большая шишка. Работает в ЦК Азербайджана.
– А мне верите?
– Почему-то, да.
– Я спросил сегодня у менялы. Легче ветра, тише Ванских струй, как назвать мне для прекрасной Лалы слово ласковое «поцелуй»?
– Ой, это Есенин! Я спросил сегодня у менялы, что даёт за полтумана по рублю, как сказать мне для прекрасной Лалы по-персидски нежное «люблю»? – на секунду замолчала, – мне в школе мальчишки все уши прожужжали этим стихотворением. Но сейчас почему-то приятно, что вы его напомнили.
– А что, сейчас никто не вспоминает?
– Нет. Мужа боятся, – тихо сказала она. И лёгкая тень пробежала по её лицу.
– Да, я понимаю. И мне надо бояться? – спросил он насмешливо.
– Нет, конечно. Вы же из России.
– Ну и прекрасно. Тогда вы мне покажете ночной Баку.
Всё с ночного Баку и началось. И он узнал, как по-персидски «нежное люблю». Она ему рассказала, что муж сейчас в командировке. И пока его нет, она сбежала из роскошной цековской квартиры от служанок и шпионок. И был ночной пляж и беззвёздное южное небо. И где-то в ночи одинокий огонёк, заблудившийся во мраке. И ласковый шёпот волн, и шёпот Лалы: «Я никогда не знала, что это так сладко». Потом они долго ждали автобуса. И она рассказывала, как ненавидит своего мужа: «Он меня насилует каждую ночь. Я зажимаю рот руками, чтобы не закричать от отвращения». И тогда в его голове мелькнула отвратительно-циничная мысль: «Немудрено, что так легко отдалась. Вот они, восточные женщины». За эту мысль он осуждал себя долгие годы. «Ты меня спросишь, почему я за него вышла? – слышит он голос Лалы. – Меня родители заставили. Он начальник моего отца. Отец кричал: «Что мне с работы уходить, торговать на рынке мандаринами?» И мама плакала: «Пойми, у твоего отца одна профессия – «начальник». Иного он ничего не умеет, – после некоторого молчания она продолжала, – теперь, когда я узнала тебя, я не знаю, как жить дальше». И заплакала, уткнувшись в его плечо. А он ошеломлённо думал: «Что же я наделал?» А Лала как-то совсем обречённо говорит: «Он мне сказал однажды, что понимает, что его любить не за что. – Помолчала минуту. И вздохнув, продолжала,– но мы – люди востока. И законы у нас суровые. Здесь не Россия».
Она взглянула на него: «А что в России?» Он ответил: «Ничего. Разводятся и всё. Вот и я развёлся…» Она не дала ему договорить, стала целовать его и плакать.
Около гостиницы они задержались. «Ты знаешь, – сказала она, – он умный. Его на работе ценят. Сам Алиев ему звонит. Муж мне говорил: «Я знаю, что ты меня не любишь. Живи своей жизнью. Но если я узнаю…» Лучше об этом не думать. Но я его не боюсь. Я теперь боюсь за тебя. Подожди за углом. Я войду в гостиницу одна».
На другой день было сумрачно. Они сидели в его номере. Горбун, сосед по гостиничному номеру, ещё утром сказал, что на весь день едет на экскурсию в Алтыагадж, там расположен национальный парк. С фальшивым восторгом говорил: «Там такая флора, такая фауна». «Ну, и какая там фауна?» – насмешливо спросил он горбуна. – «Вы что, не знаете? Джейраны!» – запальчиво ответил горбун.
– Кругом козлы,– продолжал иронизировать Иван.
– Какие козлы? Это газели, – защищался горбун.
Лале Иван сказал: «Этот горбатый козёл поехал к своим родичам». «К кому, к кому?» – удивилась она. «Да к козлам», – засмеялся он. «У нас в горах водятся газели», – задумчиво проговорила она. Они пили «Киндзмараули». Вернее, пил только он. Она чуть пригубила. Из азербайджанских вин он знал только портвейн «Агдам». Но этот портвейн в России имел дурную славу – бормотуха. А «Киндзмараули» мягкое, сладкое вино. Как ему казалось, годилось для данного случая. В башке ещё мелькнула незатейливая мысль: «Любимое вино товарища Сталина».
«Вот, смотри, – Лала показывает фотографию, – это мой муж». С фотографии глядел молодой быкообразный мужчина. С тяжёлым взглядом, с низким лбом. Черные волосы росли почти от бровей.
– Ненавижу, – проговорила она. Разорвала фотографию на мелкие кусочки и бросила в корзину для мусора. Потом спохватилась: «Он узнает». Собрала обрывки фотографии. Пошла в туалет, долго спускала воду. «Никак не хотел тонуть», – сказала она, вернувшись. Взглянула на него тревожно: «Ты меня осуждаешь?» Он промолчал и восхищенно подумал: «Боже, какие глаза! Взгляд испуганной лани». В это время раздался грохот в дверь и визгливый крик горбуна: «Откройте немедленно дверь. Я позову дежурного!» Иван совсем забыл, что закрыл дверь на задвижку. Были какие-то мысли: вдруг повторится ночное чудо. Но чудо, которое случилось на ночном пляже, не повторилось.
Он распахнул дверь перед горбуном: «Что орёшь, как оглашенный?!» Горбун влетел в комнату, жадно озираясь. Потом гаденько захихикал: «Не помешал?» «Не радуйся, не помешал», – холодно ответил Иван. Горбун подошёл к своей прикроватной тумбочке. Сделал вид, будто что-то там ищет.
– Ну, как твои козлы?– зло проговорил Иван.
– Газели,– миролюбиво поправил горбун. – Экскурсия не состоялась.
– Я пойду, – тихо сказала Лала.
Он только успел сказать: «До вечера».
На ужин она не пришла. Он вышел из гостиницы. На улице увидел горбуна, своего соседа по комнате. С ним разговаривали двое крепких мужчин. Вернулся в номер. Налил стакан вина. «Киндзмараули» показалось слишком приторным. На душе было неспокойно. Около десяти часов в комнате зазвонил телефон. Он услышал прерываемый рыданиями её голос: «Они твоего соседа увезли в горы! Немедленно уезжай. Скоро приедут за тобой. Умоляю, уезжай. Только не появляйся на вокзале, там его люди тебя ждут».
– А ты? – отчаянно закричал он.
– За меня не беспокойся. Со мной ничего не случится. Умоляю, уезжай!
– Ты где? – ещё успел прокричать он.
– Я звоню от родителей.
Дальше короткие гудки, и всё. Он сложил в портфель свой нехитрый скарб. Спустился в вестибюль. В регистратуре забрал свой паспорт. «Вам, молодой человэк, ещё восэм днэй жить»,– сказал пожилой азербайджанец. «Вызывают на работу», – соврал Иван. «О, тогда конэшно», – сочувственно отозвался гостиничный клерк, – приезжайте опят». «Непременно»,– улыбнулся Иван и помахал рукой регистратору. Ночь была душная. Как-то неожиданно появилось такси. «Куда?» – услышал он из-за приоткрытой дверцы машины. Увидел только мясистый нос под кепкой-аэродромом. «Нет-нет. Я здесь недалеко», – как-то испуганно проговорил Иван. Такси, дохнув на него горячим бензиновым дымом, исчезло. Вышел на улицу Низами, полную шумным народом и электрическим светом. Остановил проходящее такси. Не видя водителя, сказал в открытое окно кабины: «В аэропорт». «Садись», – услышал чистую русскую речь, и сразу стало спокойно. «Это тридцать километров, будет дорого стоить», – эта фраза уже не напугала.
Много воды утекло с тех пор. Из Питера Иван уезжал будучи заведующим кафедрой Первого медицинского института.
В Германии работал практикующим врачом, имел, как говорят здесь в Германии, свой Praxis.
Самолечение считал дурным тоном. Вот он и сидит на приеме у немецкого эскулапа. Неожиданно взгляд его остановился на женщине. Уже немолодой. Но явно ещё не растерявшей свою былую красоту.
Что-то мучительно знакомое показалось в ней. И она мельком взглянула на него. Ничего не отразилось в её взгляде. Вошла медсестра. Сказала: «Фрау Гольман, битте». Женщина торопливо поднялась. И это удивительно лёгкое, изящное движение, как тридцать лет назад… «Лала!» – мысленно прокричал он. Она оглянулась. Тот же взгляд «испуганной лани». «Битте, битте», – поторопила её медсестра. Женщина ещё раз оглянулась на него. Но взгляд её уже был холоден и пуст.
Был конец августа. Ещё полыхала своими нежными цветами мальва. Будто позабыв о своей дальней родственнице ядовитой белене. Розы взрывались бешеным разноцветьем. Срок для хризантем ещё не настал. Но его время пришло. Он это и понимал, и чувствовал: часто накатывала к вечеру мучительная слабость. Всё вроде сделал. Квартиру в Питере, на набережной Мойки, оформил на дочь. Квартира была в том же доме, где в дни своего «царствования» в Питере обосновался Анатолий Собчак.
А напротив дома – музей-квартира А.С. Пушкина. И надо ж прожить пятьдесят пять лет рядом с Пушкиным и не побывать в его квартире. И теперь, пожалуй, уже не случится. Да вот ещё: оформил доверенность дочке на сберкнижку, на которую поступает в России его пенсия. Предполагалась поездка в Хорватию, значит, пара месяцев у него ещё есть. Всё, всё забыть, и только о прекрасном: хризантемы ещё не отцвели. Дочери он о своей болезни не говорил. Пред самым отъездом она позвонила. На её дежурный вопрос «как здоровье?» он, с необходимым в этом случае оптимизмом, ответил: «не дождётесь». В отцовском голосе дочка не услышала никаких тревожных нот. И его сообщение о поездке в Хорватию приняла вполне нормально. Стала рассказывать о том, как успешно его внучка играет в волейбол. И её школьная команда заняла первое место в городе. И девочка едет с командой играть в Берлин. Он слушал голос дочери, и страх, что надо сказать ей что-то ужасное, давил на него. Наконец, он проговорил: «Спасибо, милая, что позвонила. Ну, если что, знаешь моё желание быть рядом с моими родителями на Северном кладбище в Питере». И деланно засмеялся. Его смех явно насторожил дочь: «Папа, ну, знаешь, мне твои шутки совсем не нравятся». Но в голосе её он не услышал тревоги. – Прости, доченька, за глупую шутку. Но кто о чём, а вшивый о бане, – проговорил он.
– Папа, какая баня! – уже не на шутку сердится дочь. – Тебе только как пятьдесят девять исполнилось. Машка, твоя пре —хе —хе, весь телефон оборвала. Где твой папаня, где твой папаня. Кстати, где ты был прошлый месяц?
– Надо было по делам в Гамбург съездить, – умело соврал он. Не говорить же, что провалялся месяц в больнице. На это время он весь свой медперсонал отправил в отпуск.
Дочка ещё что-то говорила. Но он уже был далеко. Только услышал её: «Чуус». «Целую», – отозвался он.
Вспомнился разговор с зятем. Зять рассказывал о похоронах родителя своего товарища:
– Вот смотрите,– с жаром говорил муж дочери, Александр Бочкин, – на немецком кладбище похоронят, через двадцать лет плати сумасшедшие деньги, иначе могилу сроют. И на её месте поместят другого «жителя». А вот на еврейском – уже навечно.
– Ну что ж, – тогда придётся меня везти в Питер. Место около моих родителей свободно, – тогда ещё с весёлой усмешкой отозвался Иван Маркович.
– Иван Маркович, – услышал он возмущённый голос зятя.– Вы знаете, сколько стоит перевоз урны?!
С тех пор прошло много лет. И вот сейчас Иван Маркович был уверен точно: дочка выполнит просьбу похоронить его в России. Потому что «это», безусловно, было по правилам.
Ещё в самом начале поездки он обратил на неё внимание. Хотя она ему как-то сразу не понравилась. Особенно её чёрные очки, совершенно определённо что-то скрывающие. Но всё-таки среди разноликой толпы он её заметил. Перед очередной остановкой автобуса сопровождающая путешественников дама с немецкой педантичностью объявила: «Уважаемые дамы и господа, остановка всего двадцать минут».
Верзила, сидящий рядом, явно из русских немцев, прокричал: «Время – деньги». Огляделся вокруг, ожидая, аплодисментов. Но шутка не была принята, и аплодисментов не последовало.
«Прошу меня не прерывать, – раздраженно проговорила «экскурсионная» дама, – я вам сообщаю важную информацию. И вообще, не забывайтесь, вы не в России, – она сделала паузу и, обращаясь к культурной части путешественников, продолжала, – напоминаю, мы ещё в Германии. Итак – важная информация: можете слегка перекусить. И туалет. К сожалению, оплата семьдесят центов вместо обычных пятидесяти».
Народ торопливо повалил к кафе. Явно не за кофе, а наоборот.
Он опять обратил на неё внимание. Вроде всё на месте: и верх, и низ. И ноги в коротких голубых шортиках безупречны. Но подходить к ней почему-то не хотелось и уже не из-за очков. Вот не захотелось и всё тут. Впрочем, и она к нему не рвалась. Женщины торопливо, мужики вразвалочку – минута у писсуара, если не страдаешь аденомой предстательной железы. Вот женщинам – длинная очередь, это за свои-то деньги.
Она с какими-то толстыми тётками направилась через дорогу к кустам. Это в прежние времена: мальчики направо, девочки налево. Но здесь, ну, отдай ты эти семьдесят центов. За минимум удовольствия.
Одинокий мужчина и курортный роман, что ни говори – всё в одном флаконе. В свои годы, близкие к шестидесяти, он ещё имел вполне товарный вид. Во всяком случае, для женщин бальзаковского возраста. Впрочем, этот термин нынче несколько старомоден. Не сказать, что женщины на него кидались, но любопытные взгляды бросали. А уж ухоженные старушки не оставляли его без ласковых улыбок. Такая вот немецкая уличная эротика. А в России совсем не то. Все озабоченные, угрюмые. Попытаешься помочь женщине подняться в троллейбус, а она локтем тебе в живот: «Вы что, мужчина, милицию позвать, что ли!» И сумочку свою к груди прижимает. Первый день в Хорватии ознаменовался потерей. Он уже знал, что пляжный лежак в сутки стоит десять евро. И потому взял с собой алюминиевый раскладной стул. Удобно расположился у каменной стены, отделяющей пляж от бульвара, где разместились столики ресторанов. Подняться на пару ступенек, и ты в тени пальм пьёшь холодное пиво. И поздно вечером, уже укладываясь спать, вспомнил, что стул оставил у пляжной стены. Не поленился выйти из гостиницы. Стула у стены не было. Бульвар был запружен шумной яркой толпой. Молодые женщины были одеты в прозрачные накидки, сквозь которые просвечивали трусики, едва-едва прикрывавшие злачные места. Гудел разноязыкий хор: немецкий, чешский, польский, английский говоры. И этот хор перекрывал голос уличного певца. Знакомая неаполитанская песня звучала на итальянском языке, и он сразу узнал её: «Не оставь меня! Тебя я умоляю! Вернись в Сорренто, любовь моя!» Уселся за столик, заказал рюмку ракии. К нему подсел хорват, сразу сообщил, что он здесь живёт всю жизнь. Стал рассказывать, что такое ракия. Ракия – это не вино, это вроде бренди, но более вкусное. То, что это «вроде бренди», Иван Маркович почувствовал сразу, выпив белой ракии.
Хорват сказал: «Угощаю перепеченицей». Подозвал официанта, что-то шепнул ему. Перед ними возникли два фужера с темно-красной жидкостью. «Мускатова ракия, – сказал хорват и придвинул ему фужер: «Это уже под шестьдесят градусов. Живели!» «Будем живы»,– поддержал он хорвата. Потом он спросил, откуда хорват знает русский язык. Тот ответил: «О, же я уже старый. Это щё Тито заставлял меня учить. Помнишь, «Клика Тито –Ранковича», как у вас в сесеере называли». Он пригляделся к худому лицу хорвата. Оно всё было исполосовано глубокими морщинами. Голова сладко затуманилась. Стало совсем хорошо. Он ещё успел запомнить слова хорвата о парне, который выдает лежаки – спросить у него про стул. Хорват твёрдо заверил: «У нас здесь ничего не воруют». Уже уходя, Иван Маркович спросил о недавней войне и про Слободана Милошевича. Услышав имя Милошевича, хорват сразу разучился говорить по-русски. Только твердил: «Не разумею, не разумею». И, наконец, пьяно пробормотал: «То шибко дурна война была».
До завтрака он вышел на балкон ресторана. Балкон находился на пятом этаже здания. Перед ним расстилалась неподвижная гладь моря. Вдали оно было тёмно-фиолетовым, у берега зеленоватым. Было тихо, солнце только что взошло над горизонтом и его лучи скользили вдоль неподвижной глади вод. Пляж был заполнен подстилками, как пёстрое лоскутное одеяло. На каждом лоскутке лежал камушек, как бы говорящий о том, что у него есть хозяин. Он ещё подумал о том, что на русском пляже такое вряд ли возможно. Действительно, подстилки не воровали. Пляж был пустынен.
Русские слова как-то сразу слышны на фоне серого шума иностранной речи. Можно сразу заметить своих соплеменников из России. С мужчиной познакомился в туалете: вошел человек средних лет, долго и нетерпеливо возился с ширинкой. Отлетела пуговица, и с ней вздох облегчения, журчание мощной струи и родное: «Ёб твою». «О, только здесь и можно встретить интеллигентного человека», – проговорил Иван Маркович. «Пренепременнейше, где ж ещё?» – отозвался весёлый голос с хохлацким акцентом. Кому ещё можно пожаловаться, что у него украли раскладной стул? Слава Богу, на пляже интеллигент «из туалета» вскоре напомнил о себе: где-то рядом из мобильника заверещала мелодия песни: «Широка страна моя родная». Приподнялся – рядом соотечественник, с кем счастливый случай свёл в туалете. Иван Маркович так и сказал: «Украли». И чтобы сгладить резкость, засмеялся и добавил: – Конечно, отсутствие стула доставляет некоторые неудобства. – Да, да. Вы правы с уличными туалетами здесь проблема. А регулярный стул – это… Вас понять можно. А до гостиницы далеко? – улыбка и негромкий смешок.
– До гостиницы – рядом,– Иван Маркович коротко хохотнул. Мол, и мы понимаем ваш незатейливый юмор, и далее рассудительно продолжал,– но согласитесь, сидеть на стуле удобней, чем лежать целый день пластом. И позу можно менять, и обзор разный. Лёжа, вы только ноги видите, ну ещё попку. А со стула и грудь, и цвет глаз при желании. – Здесь вы совершенно правы, – отозвался собеседник Ивана Марковича, – но я, знаете ли, с женой. Вот и она, познакомьтесь. – Зина, – протянула руку женщина в каком-то невообразимо старомодном купальнике, который скрывал все её несколько перезревшие прелести.
– Здесь ничего не воруют, – уже хором заговорили супруги. – Мы вот оставляем свои подстилки, утром приходим – всё на месте. А эти подстилки в местных магазинах стоят двадцать-тридцать кунов. Хотя, это всего три-четыре евро. Но для туземцев – это деньги. Вот смотрите, идут две красотки с деревянными лежаками, – Зина хихикнула и показала на двух девиц, осторожно пробирающихся между распластанными телами, – к ним сейчас подойдёт человек для взимания платы. Этот человек вам и скажет, где ваш стул. Иван Маркович пару часов наблюдал за девицами, что не осталось ими не замеченным. Наконец, решился поделиться с ними своей бедой.
Одна из девиц, мельком взглянув на него, отвернулась и подставила лицо солнцу и прикрыла глаза. А другая затараторила: «Ой, вы из Петербурга». Он всё-таки сказал минутой раньше, что он из Петербурга. Ну, не говорить, что он из какого-то немецкого захолустья, и, вообще, украли стул. И не ошибся, опять услышал восторженное «Ой». «Ой, а я в девяностом году была в Москве. Познакомилась с этой москвичкой ещё у нас, в Праге. В Москве тогда ничего не было. Я спросила, как же вы живёте, магазины пустые. А она отвечает: мы не покупаем, а достаём. Как это? – рассмеялась я, – а вот так – муж девочки вечером приносит баранью ногу. Вкуснятина. Такого я дома не ела. Мы больше в Макдоналдсе питаемся». Он смотрит на неё оценивающим взглядом покупателя-профессионала с медицинским уклоном. Блондинка, возраст от тридцати до сорока. Грудь – второй размер. Попка вполне эротична. По всем стандартам проходит. По нынешним временам надо и начинать бы с попки. А вот бёдра – на них заметна отвисшая кожа. Это определённо неудачное лечение целлюлита. Неграмотное исполнение липосакции. Это он уже как врач заключил. Он ещё игриво спросил, как здоровье Вацлава Гавела. Порадовался, что Гавел здоров. Но после обнаружения целлюлита на бёдрах спрашивать, как там Александр Дубчек и генерал Людвиг Свобода, не захотелось. Впрочем, подумалось, что девушка из Праги этих имён-то не знает. Когда он уходил, она крикнула вслед: «Меня звать Мартина». Он поднял обе руки, широко и фальшиво улыбнулся, стараясь показать, что знакомство ему приятно.
Лёжа на голубой подстилке, всё-таки пришлось разориться на двадцать кун, он поглядывал в сторону Мартины, надеясь увидеть пляжного служителя, который подойдёт к ней для взимания платы за лежак. Мартина приветливо махала ему рукой. Он оглядывался назад, делая вид, что эти знаки внимания предназначены не ему, а кому-то за его спиной.
Потом его внимание привлекла пара: мальчик, лет пятнадцати, натирал кремом спину молодой женщине. Женщина оглядывалась на мальчика, говорила ласково и игриво, но совсем не по-матерински. Потом она сказала ему что-то резко. Мальчик приспустил её штанишки, так что оголились её ягодицы, и стал натирать открывшиеся места, запуская свои ладони глубоко под трусики. Потом перед ним улеглись совсем юные девчушки топлес. Он заметил их холодный и презрительный взгляд, брошенный в его сторону. Без труда прочитал на их лицах неприязненное: «Чего уставился, дед». И действительно, ему с трудом удавалось сдерживать себя, чтобы не разглядывать их вполне созревшие соски.
А вот отходящий от берега катер. За ним вздувается парашют. Катер ускоряет ход, парашют наполнился воздухом, и на его ткани возникла безобразная рожа, с выпученными глазами и оскаленными зубами. Вероятно, по замыслу авторов это должно означать улыбку. Парашют взмыл вверх, унося с собой две человеческие фигуры. Катер уже далеко в море. Парашют летит за ним. Вдруг от него отрывается один из парашютистов и падает в воду. А катер с парашютом уходит всё дальше и скрывается за горизонтом. Иван Маркович вскакивает. Оглядывает пляж, ожидая увидеть среди людей тревогу. Но всё мирно. Никто не заметил падающего парашютиста. Вдалеке видна пропадающая среди волн голова пловца. Взмахи рук его кажутся призывами о помощи. Иван Маркович приближается к воде, надеясь услышать далёкий крик. Проходит, верно, с полчаса. Кто-то сердито ворчит на него, мол, заслоняет солнце. Места под солнцем на пляже явно не хватает. А пловец уже виден, плывет стильным кролем.
После ужина полночи читал роман Чака Паланика «Колыбельная». Когда дошёл до места романа, где персонаж ест гамбургер с говядиной, политой горчицей и майонезом, стало тошно: горчица и майонез текут по подбородку и рукам героя романа. И тот облизывает пальцы и жирно причмокивает. Стало совсем нехорошо, но Иван Маркович не прекращает чтения, чтение увлекло. Но когда дошёл до строчек: «в курятниках-инкубаторах, где содержат несушек… вам известно, что птенцов мужского пола перемалывают на удобрения заживо» – он не выдержал, еле добежал до туалета, и его вырвало.
Фарш невозможно провернуть обратно. Врач будет разбираться с тем, что он съел на ужин. Никто не поверит, что причиной рвоты стал текст Чака Паланика.
Идеально чистый тротуар. Вспомнились, совсем некстати, зубные щётки из времён нацисткой Германии. Германии – его нынешнего места жительства. Золотистые «яблоки» лошадиного помёта, которые оставили ещё утром полицейские лошади. Но почему-то запомнились не лошади, а очаровательные юные девушки-полицейские, сидящие на них. Он дождался позднего вечера, когда улица опустеет. Вышел с ведром и совком и аккуратно собрал лошадиный навоз. Будущей весной он загрузит это сокровище в цветочные ящики, что стоят у него на балконе, и высадит рассаду помидор «Чёрный гигант». Каждый год он покупает семена помидор в Питере. А пока ведро всю зиму простоит в закутке подвала. Каждый житель дома имеет такой закуток, запираемый на замок. Расскажи об этом ботаническом увлечении кому-нибудь из местных знакомых – засмеют. В магазине или на рынке этих помидор-огурцов за «копейки» мешок можно купить. Но как объяснить этим господам, что не всё идёт от живота. Это в нём заговорил папаша, Марк Аронович. Его тоже деревенский народ не понимал, хотя и уважал.
Марк Аронович Гордон – сельский врач, пользовался уважением среди сельчан. Самый дорогой навоз был конский. Машина коровьего навоза с соломой стоила пятьдесят рублей. А вот свиной с опилками – приходи сам чисти свинарник и вывози на тачке в свой сад. Благо свинарник был в двух шагах от дома Марка Ароновича. Ну, ещё главному по свинарнику Пашке Кривому дашь бутылку «Московской». Тогда он сам и свинарник свой очистит и загрузит тачки. А под настроение и тачки эти подвезёт к огороду. А настроение у него, известно, откуда берётся. Если он до «Московской» ещё «маленькую» «Ленинградской» примет. Марк Аронович человек уважаемый, свиным навозом давно не пользуется. К кому как не к нему вся деревня бегает по всякой простуде или болячке. И конюх Фёдор врачу Ароновичу по осени телегу везёт конского навоза. И у телеги непременно борта наращены трёхдюймовой доской. Так что парник под огурцы и помидоры с осени будет заложен добротным навозом. Фёдор сам из пруда, что напротив докторского дома, принесет пару ведер воды и окатит ею телегу. Это чтоб на телегу не фыркали дачники, пока он гостит у доктора Ароновича. Из недалёких совхозных полей несёт приторно тошнотворным запахом фекалий. Ассенизаторские машины, похожие на беременных сороконожек, ползают по полям, выливая свое вонючее содержимое на неухоженную землю. Местный народ знал: поля готовятся под морковку к будущему году. Фёдор под умывальником будет долго мыть руки, а Пелагея Петровна, жена доктора, будет стоять за его спиной с полотенцем. Войдя в дом, Фёдор, как всегда, взглянет на переднюю стену, где ещё недавно висел портрет Иосифа Виссарионовича Сталина, а теперь в правом углу её тёмная икона Божьей Матери. Мелко покрестится. Скажет уважительно: «Пелагея Петровна, там, на крыльце, оставил сумку, будь добрая, принеси». Из сумки появится шмат сала: «Уж не обессудьте». «Да что ты, батюшка», – захлопочет Пелагея Петровна, выставляя на стол закуски. «Сметана магазинная?» – спросит строго Фёдор. «Упаси Господь, магазинная, у Аннушки куплена. Знаю, ты любитель капустки квашеной под сметаной. Капустка-то своя, нынешняя».
И он, Иван, пошёл не в рыжего папашу своего, Марка Ароновича, а в белокурую мамашу, Пелагею Петровну Курочкину. «Он у тебя, Пелагея, как Алёша Попович с картины Васнецова, – часто говорила тётка Мария, сестра матери.– Смотри, какой русский молодец белокурый». Вспоминаются ехидные шуточки Саньки Когана: «А ну-ка, Гордон, колись. Как твоя девичья фамилия?» Через много лет встретил Саньку на Фурштатской, ранее улице Петра Лаврова, в немецком консульстве, но уже звался Санька Соломоном Яковлевичем. Обнялись. Санька неприлично, для немецкого консульства, громко ржал: «Я думал, что ты уже давно Курочкин. Видишь, я теперь Соломон, правда, в пейсы не обрядился». Иван, почти оправдываясь, рассказал, что уезжает из-за дочки. Зять, с «красным» дипломом Политеха – безработный. Продает арбузы. А «бывший» Санька вдруг вспомнил Петра Лаврова: «Благороднейший русский человек, идеолог народничества, подвергался резкой критике В. Ленина. Уже только за это надо было улицу Петра Лаврова оставить. Вычеркнули из памяти Петербурга Лаврова, а улица Бела Куна осталась. Топил в Крыму с этой Землячкой тысячи русских офицеров: «Пуль на них было жалко». Так и стоит лес утопленников с гирями на ногах на дне Чёрного моря. Эти Землячка и Кун – позор нации». В голосе Когана зазвенел металл. Иван с удивлением смотрит на Саньку: «Что с Вами, Соломон Яковлевич? Вы за красных или за белых? Ну-ка, в глаза смотреть!» «Вот такое я говно», – Соломон Коган превращается в прежнего разбитного Саньку. «Не раскачивайте лодку, сэр, крыс тошнит»,– смеется Иван. «Вы где это, Гордон, прочитали? Никак, сами придумали? Не поверю». Расстались с Санькой и забыли друг о друге. И за всю жизнь только один раз Ивану Гордону напомнили, что он не той масти. Это когда в нем заиграли первые гормоны, затащил он в кусты шестнадцатилетнюю красавицу Катьку, дочку конюха Фёдора. Неумело стал её тискать и услышал злобное: «Чо лапаешь меня, еврейчик».
Впрочем, если вспомнить ещё раз тётку Марию, то прочила она ему совсем другую судьбу. «Смотри, сестра, какие у твоего сына глаза. Большие. Синие, как у Есенина. Он непременно будет у тебя поэтом». Но не случилось стать ему поэтом. Стал он врачом-урологом. И помня о словах отца, что грядёт чума двадцатого века – мужская слабость, а уж Марк Аронович, доктор на все руки, знал это не понаслышке, Иван защитил кандидатскую по сексопатологии. Так что здесь в, Германии, он не последний человек. Когда наступило время юному Ивану получать паспорт, с молчаливого согласия отца выбрал национальность матери. Отец как-то по этому поводу сказал, и совсем без иронии, на которую он не был вообще способен: «Это рентабельно». Так же коммунист, Марк Аронович, промолчал, когда жена повела крестить малолетнего сына. Это случилось через месяц после того, как со стены исчез портрет товарища Сталина.
С юмором у отца было всегда туговато. Когда отец пытался шутить, всегда выходило что-то несъедобное. Мать только взмахнёт руками: «Ну, Марк ляпнет, так ляпнет. Хоть святых выноси». Марк Аронович косился на икону Святой Богородицы. А мать уже кричит, поймав взгляд отца: «Я те покажу выносить Богородицу. И не зыркай на неё, не зыркай. А то будешь у меня спать со своим партбилетом». Мать в те годы – женщина яркая, озорная. Сорок пять – баба ягодка опять. А отец уже тянется к ней с поцелуями: «Ах, ты моё яблочко наливное, медовое». И откуда он этих слов нахватался. Верно, нынешняя русская деревня в нём проросла этими затейливыми цветочками. Мать – баба не деревенская, понимает, что к чему. На Мойке, в центре Ленинграда, с родителями все детство и юность прожила, библиотека у отца была в две стены. Когда наступило время Ивану поступать в институт, мать неделю ходила молчаливая. Потом отвела в их с отцом спальню, плотно закрыла дверь. Сказала: «Мы с отцом решили: ты должен взять мою фамилию. Будешь Курочкин». Сын ошалело глянул на неё. Потом, будто смешинку проглотил, захохотал: «Поди, отец опять сказал, что это рентабельно?» Мать нахмурилась. А его уже понесло: «В аттестате – Гордон, а в институт поступает Курочкин! Стыдно же!» «Стыд не дым, глаза не выест. Помяни моё слово, завалят тебя на экзаменах с этой фамилией», – буркнула мать и вышла из комнаты. «А не завалили», – сообщит позже Иван своим родителям. «Я и не сомневался»,– бодро проговорит Марк Аронович. «Значит, не на тех нарвался»,– упрямо скажет мать, обнимая сына. Институтские годы он провёл на Мойке, жил в квартире бабки и деда – родителей матери.
Опять вернёмся в нынешние времена… Об этом он узнал полгода назад. Интенсивная химеотерапия, временное улучшение. Но он всё-таки врач, всё прекрасно понимает.
Он сидел в сквере. Тихий, светлый вечер. С лёгким шорохом падали каштаны. Низкое солнце освещало последнее цветение роз. На душе было тяжко и одиноко. Он не заметил, как к нему подсел старик. И сразу заговорил по-русски: «Вы извините, что нарушаю ваше уединение. Но я вижу, что вам очень плохо. Я не буду спрашивать о ваших болезнях. Я знаю, что у вас больна душа. И если я вам не помогу, у меня самого разорвётся сердце».
Старик что-то еще говорил, и его умиротворяющий голос обволакивал его теплой ласковой шалью. И ему вдруг стало хорошо. А старик говорил: «Вам плохо в вашем доме. Я это знаю. Я обойду ваше жилище с зажженной свечой, что из Иерусалимского храма Гроба Господня, и Бог возьмёт вас под свою защиту». «Но я не хожу в церковь», – Ивану Марковичу показалось, что он обязан признаться в этом. «Во Христе нет ни эллина, ни иудея», – услышал он в ответ.
Несколько дней спустя старик пришёл к нему домой. Комната заполнилась запахом сандалового дерева. Старик двигался по комнатам с зажжённой свечой, прикрывая её ладонью. Негромко шептал молитву: «Владыко Вседержителю, Врачу душ и телес, смиряяй и возносяй, наказуяй и паки исцеляяй, брата нашего…» – старик взглянул на хозяина квартиры. «Так и скажи Ивана – сына Марка», – слабо улыбнулся Иван Маркович. На лице старика слегка приподнялась левая бровь, что бы это означало, Иван Маркович не хотел задумываться. А старик уже продолжает – Сына Марка, Ивана, немощствующа посети милостию Твоею, простри мышцу Твою, исполнену исцеления и врачбы, и исцели его, возставляй от одра и немощи, запрети духу немощи, остави от него всяку язву, всяку болезнь, всяку рану, всяку огневицу и трясавицу. И аще есть в нем согрешение или беззаконие, ослаби, остави, прости, Твоего ради человеколюбия. Аминь». Старик говорил негромко, мелкой скороговоркой. Но каждое слово его оставалось в памяти, как надежда. Потом они пили цейлонский чай, как в старое время. Но у старика, видимо, не было того «старого времени». Он спросил, нет ли чая «Kamille». «Да, да, конечно, чай из ромашки», – заторопился Иван Маркович. А старик сказал, что он не помнит, какой чай пьют в России. Он там не был семьдесят лет. Сообщил, что мать его русская, а отец волынский немец. «Мы и сами с Волыни. В 1939 году Волынь стала советской. И вскоре отца увели эти, в чёрных шинелях. А в сорок втором году уже немецкие власти объявили о наборе на работы в Германию. Мать одна из первых пришла к бургомистру записываться. Ей разрешили взять и меня, как сына немца. В сорок пятом году мы оказались в английской зоне. Вот и всё. Теперь я русский немец. Но с годами я всё больше и больше чувствую, что я русский. Когда я в тот вечер увидел вас, сразу понял, что вы русский. В этом городе всё больше евреи»,– старик умолк.
Напоследок он осенил Ивана Марковича крестным знаменьем, проговорил: «Прости и помилуй». Остановился, ещё раз взглянул на Ивана Марковича, прошептал: «Вы не умрёте от своих болезней». Прошло не так уж много времени, но старика он помнит смутно. Но слова его: «Вы не умрёте» ошеломили его. Однако голову сверлила эта фраза уже в перевёрнутом виде: «Вы умрёте не от вашей болезни». И странно, раз не от болезни, значит, надежда, надежда! И запомнились глаза старика, страдающие и мучительно добрые. Есть такая доброта, которая вызывает боль в душе.
Первый раз за долгие месяцы он спал спокойно. Тревога оставила его. На другой день он проснулся, обуреваемый сумасшедшей мыслью: надо что-то делать, менять образ жизни, куда-то срочно ехать. Было поразительно легко, будто родился заново. Так возникла Хорватия.
Перед отъездом стала часто вспоминаться бывшая жена. Он вдруг опять стал замечать красивых молодых женщин, но все они явно проигрывали его бывшей. Соседка, сорокапятилетняя еврейка, которая все время заманивала его «на чаёк, посидеть у телевизора», заметила как-то: «У вас появился блеск в глазах». Короче, Хорватия стала неизбежной.
Теперь-то он знает хитрости неверных жен, как успокоить мужа, уезжая с любовником в отпуск, «на юга». Опыт его семейной жизни. Жена говорила, что едет с подружкой, Людкой. Даже потребовала, чтобы он проводил её до поезда. Он сидел в купе вагона, слушая несмолкающую болтовню Людки. С последним напоминанием проводницы: «Граждане провожающие, прошу оставить поезд», вышел из вагона с лёгкой грустью. Покидая вагон, обратил внимание в тамбуре на прилизанного хлыща, который курил «Кэмел». Спустя пару месяцев был поход в Горьковский театр. Премьера. Кажется, «Эзоп» с Полицеймако в главной роли. Того, чью сценическую реплику знал весь город той поры: «Ксанф, пойди и выпей море». Билеты спрашивали вдоль всей Фонтанки от самого Невского. В фойе он увидел опять этого прилизанного хлыща. В руках та же пачка «Кэмел». Около него костлявая блондинка. Жена дёргает его за рукав: «Смотри, смотри. Это мой начальник». «Где?», – спросил он, хотя уже было ясно, о ком говорит его супруга. «Вон, чёрный, высокий. Со своей бабой, высохшей селёдкой». «Омерзительная морда», – не очень искренне сказал он. «Его баба?» – оживилась радостно жена. «Нет, этот слащавый, прилизанный тип». «Да-а»… – жена не скрывала разочарования. Когда они садились в партер, он шепнул ей на ухо: «У тебя с ним всё ещё продолжается?» «Ты что! Ничего и не начиналось», – почти искренне возмутилась жена.
Он, конечно, мог сказать, что видел этого хлыща в вагоне поезда, когда провожал летом её на юг. Она наверняка будет говорить, что это случайная встреча. Он, её начальник, ехал с женой в Сочи, а они с Людкой в Крым. И в Ростове начальник с женой пересел на другой поезд. Он сказал бы, что в Сочи проще лететь на самолёте. А она ответит, что эта высохшая селёдка боится летать на самолётах. А вот, боится ли действительно «высохшая селёдка» летать на самолётах, спросить у самой «селёдки» он не сможет. Так что затевать это муторное расследование совершенно неразумно. Собственно говоря, он и не хотел правды. Тогда он, как честный человек, и прочее и прочее, должен был принять решение. А это было уже выше его сил. Любовь-с. Это он сейчас может иронизировать, а тогда сама мысль, что он может потерять её, приводила в ужас. Впрочем, не всё было и тогда так трагично. В то время на примете у него была юная аспирантка. (После защиты диссертации его оставили на кафедре). Юная аспирантка его не подвела. Так что месяц отпуска жены был не потерянным.
И ещё: это было примерно за пару лет до их разрыва. Но тогда уже замаячил этот «итальянец» Фима. И почему жены изменяют с нашими лучшими друзьями? И почему итальянец? Ну, чёрный, ну, тонкий, ну, стройный. И вообще – еврей. И опять эта Людка, и поездка на пару недель на Волгу. На этот раз не было никаких аспиранток. Но нужно было сидеть с двухлетней дочкой. И «убийственный» довод: «если бы ты знал, как я устала, как я устала с ребёнком. Мне, ты только пойми, просто необходимо отдохнуть». Кто же ещё может её понять? Только любящий муж. Надо отдать должное, что после родов она расцвела ещё краше. Отпускал он её спокойно: Фима был в пределах видимости – доцент с кафедры гинекологии, в том же здании, где работал и он.
Вернулась загорелая, похудевшая, полная восторженных рассказов: эта Волга, ах, эта Волга. А ночью, утомлённая любовью, прошептала: «Ты знаешь, я чуть не утонула, – и потом торопливо, почти отчаянно, – течение затянуло меня, и нет сил бороться с ним. Я кричу Людке: помоги! А та, она ведь хорошо плавает, будто не слышит. Слава Богу, меня мужик спас». В то мгновение он испытал панический страх от мысли, что мог потерять её. А через день Людка, вот дура-баба, всё-таки ляпнула: «Какой мужик, очень приятный парень, – и уже оправдываясь, обращается к жене, – ну, Таня, я думала, ты шутишь, до берега было метров двадцать. Я не знала, что там водоворот. Тем более, он бросился тебя спасать», – и гаденько усмехнулась.
– Ну, как ты его отблагодарила за спасение? – спросил он с такой же гаденькой ухмылкой.
– Ничего. Только перед отъездом поцелуй в щёчку.
– Трудно поверить. За такой подвиг…
– У нас не было никаких отношений, – жена раздражённо отвернулась. И вышла из комнаты. А Людка уже защищает свою подругу:
– Что ты придумываешь! Может, он ко мне клеился. А твоя всем твердила, как дура: я замужем, я замужем. Будто это мужиков останавливает… – Людка нахмурила свой лобик под белой чёлкой, – дурак ты. Хочешь спать спокойно, неча отпускать жену одну. А то тебе и на сторону слетать охота, и жену блюсти.
Почему-то ему запомнилось словосочетание: «никаких отношений». Тогда это означало, нет секса. А вот если «есть отношения» – совсем другое дело.
И вот Хорватия. Они встретились у лифта. Это та самая девица, которая «ему сразу не понравилась». Это которая «побежала в кустики» со старухами. Что значит «не понравилась»? Это ещё вопрос. Однако он её заметил. И она его тоже… кажется. И сейчас улыбнулась ему как старому знакомому:
– Почему не по лестнице? Лифт можно ждать полчаса.
– О, в мои-то годы, по лестнице на пятый этаж, – не без кокетства проговорил он.
– Не скажите, не скажите. Вам на вид не дашь и полтинника. Мужчина в самом соку.
– Спасибо, милочка, что заметили сок. Это верно, старая берёза соку не даёт.
– Ой, меня звать не Милочка, я – Роза. Я из Баку.
– Белая роза – эмблема печали,– продекламировал он, несколько ёрничая.
– Ну-ну. Не надо про печаль. Вот представьте, мама азербайджанка, папа азербайджанец. А вот я родилась блондинкой, – зазвенел её мелодичный голос.
– Да, чудо какое-то, – проговорил озадаченно. Удивляясь, как это она вдруг его неожиданно заинтересовала.
– Что вы на меня так странно смотрите? – в голосе её смущение.
– Бывает же с первого взгляда…
– Любовь?! – опять её безмятежный смех.
– Любовь с первого взгляда – это нынче несколько старомодно. Для вашего поколения с первого взгляда чаще возможен…
– Ну, конечно,– весело перебивает его Роза, – только секс. Это же круто.
– Ах, милочка, как вы искренни, можно, для начала я поцелую вашу ручку.
– Продолжения не обещаю, но ручку пожалуйста.
Он берёт её обе руки. Прижимает к своим губам. И какое-то забытое чувство нежности охватывает его. И она вдруг почувствовала это. Испуганно отдергивает руки.
Говорит, вдруг став серьёзной:
– Ради Бога, не пугайте меня, – и потом приглушённым шёпотом, – я не хочу терзаться потом…
Они стояли у лифта. Люди шли мимо, странно посматривая на них.
Она затрясла головой, будто сбрасывая наваждение. Её роскошные золотистые волосы рассыпались по плечам. Засмеялась беспричинно:
– Смотрите, как дамочки на вас пялятся.
– А я хотел, чтобы вы на меня так пялились…
Она вскинула брови:
– А вы, однако, озорник…
– Я о другом. И о чём «о другом»? Что он ляпнул, будто испугавшись?
– Ах, я только настроилась. И вдруг о другом…– она смеётся. А он уже смущённо говорит что-то книжное:
– Именно вы по возрасту подходите для героинь Бальзака. Тридцать лет?
– Тридцать пять,– хохочет она.
– Ради Бога, я знаю, что говорить о возрасте женщин – это в высшей степени неприлично. Но я же должен сориентироваться, чтобы меня потом не обвинили в попытке совращения малолетних, – он улыбается. Но чувствует, что явно заговаривается.
– Боже, какой сомнительный комплемент,– хохочет Роза, – я понимаю – опыт Сильвио Берлускони.
Иван Маркович с благодарностью смотрит на Розу:
– Вы – прелесть. Когда красивая женщина ещё следит и за политикой…
– Ну-ну. Вот на этой высокой ноте…
– Расстанемся до утра.
– Какой вы догадливый.
– Я буду думать о вас всю ночь.
– Только не забудьте, что завтрак в восемь.
– Ах, эта проза жизни.
– Вы еще и поэт?
– Бог не дал. Просто герр доктор.
– Уже неплохо. Жена может быть спокойна. Врач под рукой.
Он вдруг стал серьёзным:
– Жены у меня нет.
И это были единственные слова правды, которые он произнёс за вечер. Она как-то вымученно засмеялась. Но зато он увидел после слов «нет жены» явный практический интерес к себе.
Она протянула ему руку. Удивительно теплая была её ладонь. И он мгновенно забыл о «практическом» интересе к себе.
Ночью он проснулся от неожиданного ощущения страха. Будто какой-то зверь прыгнул на кровать. Он явно почувствовал, как матрас около него прогнулся под тяжестью незнакомого существа. Некоторое время он лежал скованный страхом. Потом стал осторожно шарить вокруг себя руками. Потом вспомнил о тёплых ладонях Розы, почти успокоился, ожидая найти эти ладони около себя. Её рук около него не было. Уже… или ещё…
Позже он понял: это память детства. Он так же пугался, когда ночью к нему в кровать прыгала кошка. Это было в деревенском родительском доме. Ночи были душные, окно открыто настежь. С ночных гуляний возвращался рыжий кот Васька.
Он включил свет. Подошёл к окну. Окно было закрыто. Но страх не уходил.
«Начальные стадии рака поджелудочной железы проходят бессимптомно, потому рак обнаруживается чаще на поздних стадиях. Даёт о себе знать сильными болями в верхней части живота», – это из профилактических бесед с пациентами в его врачебном кабинете. «Рак поджелудочной железы третьей и четвертой стадии, как правило, приводит к летальному исходу в течение последующих трёх-четырёх месяцев», – этого он своим пациентам никогда не говорил. У него было в запасе ещё два месяца. Этой весной не состоялась поездка в Париж. «Увидеть Париж и умереть». Придётся умереть без Парижа. Острая боль где-то под ложечкой. Мучительная слабость. Приступ тошноты. Согнувшись, выполз из автобуса. «Вы куда, герр Гордон?» – без интереса окликнула его экскурсионная дама. Он смог только выдавить из себя: «Я не еду». Дотащился, скорчившись, до скамейки. Лёг. Немцы проходили мимо, вежливо не мешая ему «отдыхать». Кто-то сказал по-русски: «пьянь». В какой-то момент скамейка поплыла под ним, и он забылся. Очнулся от прикосновения ладони к своему лбу. Мутно увидел женское лицо, сразу узнал свою юную жену: «Танечка», – прошептал он. «Was? Fuhlen Sie sich schlecht?»[1] – услышал он незнакомый голос. Туман рассеялся, и он увидел над собой чужое лицо. Около него стояла группа людей. Он слышал невнятный чужой говор. Неожиданно толпа раздвинулась, и прямо в скамейку въехал на велосипеде бомж. Грязный, оборванный. С рюкзаком за спиной, где собраны, видимо, все его пожитки. Наклонился над ним, дохнув гнилью и винным перегаром. Из-за спины вытащил мобильник. Через несколько минут пронзительно заверещала сирена скорой помощи. В больнице прозвучали роковые слова: «Третья степень».
Позже, немного оправившись после больницы, он несколько раз встречал этого бомжа. Тот был в тех же рваных джинсах и с неизменным огрызком дорогой толстой сигары во рту. Сигара никогда не была зажжена. Один раз он увидел, как бомж пытается зажечь сигару зажигалкой. Но, поймав его взгляд, сунул зажигалку в карман и стал чиркать спичками. Он еще подумал, каков аристократ: знает, что сигару приличные люди зажигают только спичками. Несколько дней спустя увидел его снова на автобусном вокзале. Под навесом на лавке он сидел в компании таких же неприкаянных. Тот же незажженный огрызок сигары. У Гордона в сумке была бутылка водки. Захотелось проверить на себе, сегодняшнем, действие водки. Решение необдуманное, импульсивное. Но трудно было устоять против соблазна. Но опять замутило, и боль под ложечкой, не сильная, явно предупреждала не совершать глупых поступков. Не совершил. Протянул бутылку бомжу-спасителю. Тот молча, без улыбки взял бутылку. Никаких стандартных слов: «schоnen Dank». Сидящий рядом мужик выхватил бутылку из рук «спасителя», стремительно отвернул пробку и опрокинул бутылку в рот. Гордон заворожено глядел, как безостановочно двигался острый кадык на грязной морщинистой шее. Потом выпивоха протянул ополовиненную бутылку лежащему на соседней скамейке товарищу. Тот освободил от рванья свою синюшную физиономию, сделал несколько глотков. С благодарной улыбкой вернул бутылку. Бутылка опять оказалась в руках «спасителя». Тот протянул её Гордону. Повинуясь его тяжёлому взгляду, Иван Маркович взял бутылку. Мелькнула мысль: «Не узнал». Отойдя несколько шагов, бросил бутылку в урну. За спиной услышал угрожающий вой. Не оглядываясь, поспешил подальше от лежбища-бомжатника. Дальше ржавый забор. Рваные рекламы полощутся на ветру. Было сумрачно и сыро. На рекламах полураздетые девицы. Красавец-негр обнимает белую женщину. Их имена ничего не говорят ему. Попса и в Германии попса. Когда поднимался по эскалатору из метро, перед ним щебетали две очаровательные чёрные куколки в завлекательных джинсах. И совсем не хотелось похлопать их по попкам. Да, это уже знак. Плохи, плохи его дела. Сойдя с эскалатора, заторопился к стоящему на остановке автобусу.
Мешал мужик с необъятными брюхом и задницей. В автобус не успел сесть. Оглянулся на мужика, обнаружил, что это турок. Захотелось выругаться матом. По-русски.
Они шли к пляжу. На бёдрах её был завязан прозрачный фиолетовый платок, просвечивало розовое бикини. На плечи накинут такой же прозрачный платок, только другого оттенка. И это не выглядело вызывающим. Весь местный «Бродвей», несколько километров тянущийся вдоль пляжа, был расцвечен такими эротическими цветами. И он, идя со свой подружкой, вдруг почувствовал прилив небывалого вдохновения. А тут ещё встретили Зину, жену давешнего «интеллигента из туалета». И её откровенно восхищённый возглас: «О, молодой человек, вы так расцвели с приездом вашей юной красавицы, – она бросила ревнивый взгляд на Розу и неуверенно проговорила, – жены?» Он захохотал до неприличия громко: «От людей трудно скрыть счастье молодожёнов. Да?»
Это «да» относилось к обеим женщинам. Зина двусмысленно захихикала. «На южном курорте это быстро», – читалось на её хитрой хохляцкой мордочке. Торопливо отошла с возгласом: «Вот и мой муж». Роза испуганно взглянула на Ивана Марковича. Он обнял её за плечи: «Ведь да! Что нам мешает. Я свободен. И вы тоже?» «Может», – неуверенно улыбнулась она. А «Бродвей» плыл за ними обнаженными бёдрами, голыми плечами, распущенными волосами и заливистым женским смехом. Только у входа в гостиницу народ приводил себя в «приличный» вид. На дверях висел плакат, запрещающий вход в гостиницу обнажённым мужчинам и особливо женщинам. На плакате мужские плавки и женский купальник были перечёркнуты жирными красными крестами. Особенно выразительный крест был на женском купальнике.
Поднимаясь на лифте в ресторан, он шепнул ей: «Раз уж мы супруги, сегодня брачная ночь?» Она нахмурила брови, сделавшие её невыразимо очаровательной:
– Несколько позже, несколько, – услышал он.
Как-то получилось, что это «несколько позже» случилось в эту же ночь. Ночь была душная. И она была в той же прозрачной накидке, что и днём. И розовые бикини. Он только дёрнул за шнурок на её бедре. Потом долго неподвижно лежали в темноте. Он приподнялся на локте, включил светильник. Она лежала обнажённая, закрыв глаза. Взгляд его скользил по её телу, коснулся бритого лобка и узкой полоски светлых волос на нём. «Она действительно блондинка», – мелькнула неуместная мысль. Она открыла глаза. Он впервые увидел её без очков. Что-то мучительно знакомое показалось в её чёрных глазах. Но тут же на них набежала тень, и они стали пустыми и отрешёнными. «У меня СПИД, – проговорила она совершенно бесцветным голосом, – ты должен немедленно сдать меня в полицию». Он даже не заметил, что она впервые назвала его «ты». Внутренние часы торопливо отсчитывали в нем время. «СПИД проявится максимум через год. Меня тогда уже не будет», – боже, какая трезвая, безжалостная мысль. Он осторожно накрыл Розу простынёй, заменявшей им одеяло. Наклонился над ней, и вдруг в каком-то безумном порыве стал целовать её. «Что ты, что ты. Какая полиция! Я встретил женщину, которую искал, может, все последние годы. Я же врач. Я знаю, что совсем необязательно это будет у меня. И потом, я состоятельный человек, у меня есть немалые сбережения, в конце концов, продам квартиру в Питере. Поедем в Израиль, там успешно лечат это,– он говорил, не слыша себя.– И ещё, за меня не беспокойся. Вероятность передачи ВИЧ при однократном контакте не более одного процента. Это я тебе говорю как врач». Он пристально всматривался в её лицо. Увидел, как глаза её ожили и стали поразительно прекрасны. «И вообще,– он глупо хохотнул, – есть безопасный секс, аптека в здании нашей гостиницы». Она печально улыбнулась: «Какой ты безответственный мальчишка». А он уже торопил её: «Принимай душ, пойдём на танцы. Слышишь, хорват поёт: Ах! Эти черные глаза меня любили. Это для нас. Меня любили. Да?» «Да! Да! Да!», – отчаянно прокричала она. Но предусмотрительный доктор возобладал в нем над пылким любовником. Пока она принимала душ, он достал бутылку водки из шкафа. Намочил водкой носовой платок. Протёр свой низ. Этиловый спирт убивает вирус ВИЧ. Может убить и любовь, но на это у вируса уже не будет времени.
Они танцевали. И не заметили, как толпа танцующих расступилась вокруг них. Люди стояли и восхищённо смотрели на эту танцующую пару. А он шептал, прижимая свои губы к её уху: «Пускай ты выпита другим, но мне осталось, мне осталось твоих волос стеклянный дым и глаз осенняя усталость».
Рано утором они гуляли по пустынному пляжу. Вдалеке в море белел одинокий кораблик.
«Это – наш. Завтра мы уплывём далеко-далеко». «Конечно, только наш». Кто это говорил? И кто отвечал? «Остановись, мгновение». Боже, в его-то годы, и такие банальности. И верилось, что у него в запасе вечность.
И вот они едут в Дубровник. Микроавтобус на десять-двенадцать мест. Водитель явно без головы. Не сбавляет скорости на крутых горных дорогах. Опасно выезжает на встречную полосу, не обращая внимания на панические сигналы встречных машин зажженными фарами. И ещё умудряется на виражах говорить по мобильному телефону. При подъезде к боснийской границе застёгивает ремень безопасности. Высовывается из кабины навстречу боснийским пограничникам. А пограничникам лень входить в автобус и проверять паспорта. Водитель объяснят им, кто едет в автобусе. Ивану слышится: «Немцы, бляди и поляки». Пока это единственное весёлое событие за всю поездку. Розе он не решился повторить слова хорвата-водителя. Но она слышала, дергает его за рукав рубашки и смеется. Отъехав от границы, бесшабашный водитель опять снимает ремень безопасности. Автобус выехал на равнину. Иван Маркович уже спокойно смотрит на дорогу. И до него доходит речь Розы:
– Мой папа был важным партийным чиновником при Гейдаре Алиеве. Но с началом перестройки всё стало плохо. Горбачёв очень не любил Алиева, и это отражалось на папе. Там знали, что папа – человек Алиева. А уж при Эльчибее[2] совсем-совсем стало плохо. Папу выгнали с работы. Он стал пить. А с его-то больным сердцем. В девяносто третьем году он умер. Потом от Алиева, когда он стал президентом, звонили нам. Прислали письмо с соболезнованием. Нет, чтоб прислать денежную помощь, мы тогда с мамой бедствовали. Потом появился Давид. Это мамин нынешний муж. Начались странные разговоры об отъезде в Израиль. В Израиль – мама наотрез отказалась. Давид хихикал: «У меня жена антисемитка». Потом возникла Германия. Давид всё пугал нас русскими танками, как в девяностом году, и недавними армянскими погромами. Говорил, что скоро и до евреев доберутся. Стали оформлять документы на выезд. И тут выяснилось, что я Давиду никто. И мне уже двадцать. Была бы несовершеннолетняя – не было бы проблем. Давид – такой ушлый, сварганил справку, что он мой биологический отец. Уж не знаю, сколько он денег угробил. А после в синагоге получил бумагу, необходимую для посольства. И вот я в Германии. И с тобой». Она прижимается к нему. Он снимает с неё противные черные очки. Целует её глаза. И её глаза вдруг становятся испуганными. «Эта проклятая Германия. Тогда бы у меня не было бы этого, – слышит он её шёпот, – это от него, от мужа. Бывшего. Сейчас он где-то в Бельгии. Звонил год назад. Якобы работает на радио».
Он обнимает её: «Ну-ну. Всё будет хорошо. Я же врач». Она замирает в его объятьях, вдруг спрашивает: «Скажи, тебе уже есть пятьдесят?»
– Почти, – улыбается он.
– Почти – это как? До или после?
– Я не женщина переходного возраста, климакс – не моя проблема, – отшучивается он. – Тебе хорошо со мной?
– Да, да. Конечно. Даже очень.
Сквозь лёгкую ткань он почувствовал, как напряглось её юное тело. Дубровник – город-крепость. Почти час шли по крепостной стене. С одной стороны крутой скалистый обрыв. И где-то глубоко внизу о скалы разбиваются волны. С другой стороны каменистые дворы, лишённые всякой растительности. Дома, как из позапрошлого века, к стенам которых не прикасалась рука штукатура и маляра со времён Габсбургов. Где-то за деревянными столами сидели старухи, пили тёмное вино. А над их головами, очень высоко полоскалось на верёвках бельё.
С крепостной стены они сошли в «нижний» город. Подниматься к автобусной остановке надо было по крутой лестнице. Конец её терялся где-то в вышине узкого проулка. Роза быстро шла впереди, и он любовался её стройными ногами. Чувствовал, что начинает задыхаться. Чтобы скрыть одышку, предлагал ей остановиться, полюбоваться средневековыми улочками, отходящими по сторонам лестницы. Вверху, в конце лестницы, зашли в ресторанчик. Он заказал Розе лобстер и белое вино. «Жареные или под соусом?» – спросил по-английски официант и, судя по суровости, хозяин заведения. Беспокоиться ему о клиентах не было причины. Раз уж преодолели эту лестницу, куда деваться. Так что вежливостью он особенно не затруднял себя. Роза взглянула на Ивана Марковича. Повторила вопрос по-русски. Иван Маркович пожал плечами: не рассказывать же, что пробовать этих лобстеров как-то не получалось. Роза что-то сказала по-английски. Хозяин кивнул головой, уставился на Ивана Марковича. А в памяти Ивана всплывает фраза из Чака Паланика: «большинство свиней не успевают умереть от потери крови, когда их топят в кипящей воде». Его гадко затошнило. Он замотал головой, проговорил: «Nein». Слово, наверное, понятное даже хорватской корове. Хозяин оглядел свой заполненный людьми зальчик. Взглянул на посетителей, стоявших в ожидании свободных мест. Сказал совсем буднично: «Good-bye». И махнул рукой. Было ясно без слов: выметайтесь. Пришлось спускаться опять на полмарша этой проклятой лестницы. В первом проулке уличный ресторанчик. Тут же к ним подлетела бойкая девчонка. И уже без дополнительных вопросов попросили те же лобстеры, которых не оказалось. Пришлось довольствоваться креветками с белым вином. Себя он утешил бутылкой воды. Из тарелки Розы взял пару креветок. С трудом прожевал.
Было уже поздно, когда автобус доставил экскурсантов до гостиницы Дубровника. В ресторане гостиницы Роза заказала себе что-то экзотическое из морской фауны. Глаза её блестели от восторга. Он, повинуясь её восторгу, заказал то же блюдо. Ему «это экзотическое» показалось слишком острым и кислым. Он с трудом сделал несколько глотков. И опять была сумасшедшая ночь любви. И опять были забыты правила «безопасного секса». Потом, с некоторым чувством вины, использовал «этиловый спирт». Только в качестве «спирта» на этот раз была ракия. А утром опять началась эта безумная гонка по горной дороге, с опасными выездами на встречную дорогу. Иван Маркович напряжённо смотрел в затылок водителя и тихо начинал его ненавидеть. Ему вспомнилась поездка с женой на озеро Рица. Ещё из тех, молодых лет. И был такой же бесшабашный водитель. Автобус мчался по горному серпантину, то опасно приближаясь к краю пропасти, то почти втираясь в каменную стену на крутых поворотах. Тогда это было жутко и весело. Народ то взвывал от страха, то горы оглашались юным и здоровым воплем: «Давай!». Водитель, молодой кавказец, оглядывался на пассажиров, задорно подмигивал. Белозубый рот его разрывался в каком-то весёлом гортанном крике. И горы отвечали ему гулко и раскатисто. Здесь, в горах Хорватии, был только пошлый страх. В какой-то момент он понял, что это страх потерять её.
А Роза, безмятежно, как будто это прогулка по парку где-нибудь в тихом немецком городке, снимала на камеру. Когда деревья расступались вдоль дороги и открывались просторы моря, она дёргала его за руку и восхищённо говорила: «Смотри, какое чудо». В ответ он только плотнее сжимал её талию. И она улыбалась ему.
Он не очень вслушивался в то, что она говорила, но вдруг одна фраза насторожила его. Он слышит её беззаботный голос:
– Ты мне при первой встрече читал стихи Есенина. Мама рассказывала, что давно, давно один человек тоже читал стихи: «Я спросил сегодня у менялы, что дает за полтумана по рублю, как сказать мне для прекрасной Лалы по-персидски нежное люблю?» Они знакомы были только один день и ночь. Эта была любовь как молния. Она даже не запомнила его имени. Он был блондин, из России. Из какого города, она тоже не знает. Когда я родилась беленькой, мама хотела развестись с отцом. Но он очень любил маму, развода не давал. Но от ревности чуть с ума не сошёл.
Роза говорит тихо, глядя в окно автобуса.
Иван Маркович чувствует, что его наполняет леденящий ужас, ещё на что-то надеясь, он спрашивает:
– Как звали твою маму?
Она оглядывается на него. Боже, взгляд испуганной лани. В её голосе явная тревога:
– Лала. Ты знал мою маму?
– Что ты, что ты. Я никогда не был в Баку, – торопливо отвечает он.
А в башке его, как автоматная очередь: «Ей сейчас тридцать пять лет. И это было тридцать пять лет назад». И леденящая мысль: «Это же моя дочь!» Внезапно, откуда-то снизу острая боль пронзает всё тело. И эта кинжальная боль разрывает грудь. И хочется разорвать грудь, чтобы выплеснуть эту боль наружу. Он не слышал своего крика. Мгновенье перед глазами мелькнула пронзительная синева моря. Деревья и кусты понеслись вверх. Огненный смерч. И тишина, тишина и покой.
В Рамблере появилось сообщение: «в горах Хорватии потерпел аварию экскурсионный автобус. Причина – водитель не справился с управлением на горной дороге. Погибли десять человек, включая водителя. Среди погибших – один гражданин России. Из выживших – гражданка Германии».
Выжила только сорокалетняя немка. Единственная, которая удосужилась пристегнуться ремнём безопасности. По прошествии нескольких дней после аварии в больнице её навестили два следователя.
– Да, да, – заговорила она торопливо. Их было двое: девица и мужчина. Девица, похоже, что его дочь. Очень похожа на него. А он – очень интересный мужчина. Высокий блондин, интеллигентное лицо, очень, очень интересный мужчина. Такой, знаете ли… Следователи переглянулись. У женщины явно поехала крыша.
– Давайте по существу, – осторожно прервал её один из следователей.
Женщина удивлённо посмотрела на него. И вдруг закричала:
– Это был ужас, это был ужас. Как так можно, водительское место никак не отгорожено от сидящих за ним пассажиров! Каждый сумасшедший может… Вот и он вскочил, наклонился над водителем и резко повернул руль в сторону обрыва. И ещё прокричал, я русский не знаю, но запомнила. У меня в голове до сих пор звучит: «Ета неваз-можна!»
– А почему вы посчитали, что он прокричал по-русски, – спросил следователь.
– Ну, как же. Я же из бывшей ГДР. Мой отец в школе учил русский. Так что я знаю, как звучит русский язык. И ещё, девица, что сидела рядом с ним, всё время что-то снимала на камеру.
Камеру Розы нашли. Она была исправна. На фото было изображено море. Фиолетовое вдали и зеленоватое у берегов. И где-то у горизонта виднелся белый кораблик.
Судебные медики заинтересовались самоубийцей. При вскрытии у него обнаружили неоперабельный рак поджелудочной железы.
Квартиру Ивана Марковича занял герр Шахт. Доктора Гордона он знал хорошо. Последние годы лечил у него аденому предстательной железы. Хороший был доктор, внимательный. И когда сосед герра Шахта, из русских – Соломон Герштейн, предложил помянуть доктора, герр Шахт согласился. Герр Шахт только что въехал в квартиру, и потому холодильник его был пуст. Герр Соломон принёс бутылку «Gorbatschov» и банку кислой капусты. Выпили по рюмке. От второй Шахт отказался. Ему надо было ещё разбирать в подвале хлам, который остался после прежнего жильца. Вынес старый телевизор, компьютер – электрическая вилка не отрезана. Значит, компьютер исправен. Можно, конечно, компьютер отдать внуку. Но разве его дождёшься. Придётся выставить на улицу. Может, кто-нибудь подберёт. В подвале наткнулся на ведро, содержимое которого его совершенно озадачило. Вынес ведро на улицу, рассмотрел внимательно. Там оказался конский навоз. Герр Шахт несколько минут стоит около мусорных баков. Белесые брови его задумчиво вздёрнуты вверх. На лице застыла гримаса непонимания: «Успешный доктор и конский навоз. Странные эти русские». Он наклонился над ведром, запах был не из приятных. Пахло старостью. Герр Шахт решительно поднял ведро и высыпал его содержимое в бак с надписью «Bio».
На Северном кладбище Петербурга, участок 234, на чёрной плите под гранитным крестом появилась ещё одно имя: Гордон И.М. Вверху было написано – Гордон М.А, ниже – Курочкина П.П., под ними – имя их сына. Всё-таки есть Бог на свете.
Крест на могилу родителей поставил Иван Маркович. Наверное, и Марк Аронович не противился бы этому памятнику. Помнится, он и в жизни ничему не противился. А вот уйдёт дочка, грех, конечно, сейчас говорить об этом. Молодая она ещё. Но кто тогда будет навещать Ивана Марковича? Внучка в такую даль не поедет.
/ Ганновер
/
[1] (Вернуться) Что? Плохо себя чувствуете? (нем.)
[2] (Вернуться) Эльчибей – президент Азербайджана (1992–1993 гг.).