Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2016
|
ПРОЗА |
Выпуск 74 |
Памяти
матери
Палата № 402
Послеобеденный звонок не предвещал ничего особенного. Звонила старшая медсестра. Официальным тоном сообщила, что решила перевести маму в другую палату. Он воспринял это спокойно.
Вечером был в больнице. Новая палата, где койки стояли впритык, а шумная, хамоватая соседка не реагировала ни на кого, кроме собственной персоны, произвела впечатление. Похоже, не только на него. Мама стала ещё меньше, тише, незаметней, будто старалась отгородиться от всего внешнего, герметично замкнуться в себе. Вчера этой герметики не было.
Утром попытался поговорить со старшей сестрой – и пожалел об этом. Цветущая женщина, вооружённая дежурной улыбкой, втолковывала ему, что он ничего не смыслит ни в условиях содержания пациентов, ни в состоянии собственной матери. А необоснованные опасения лучше держать при себе.
Удивлённый, подавленный, обратился к врачам, но его даже не стали слушать. Причину перевода не объяснял никто, ни словом, ни намёком. За ненадобностью.
Уходя, поймал себя на мысли, что уверенности в своей правоте нет. Может, он действительно делает из мухи слона? Тем более, что так думают все вокруг. Вдруг они понимают больше? А его боязнь новой палаты – просто паранойя? Если бы страх можно было вытащить наружу, заговорить, обезвредить… Но как? Особенно страх, возникший на пустом месте… Да и соседка, пусть неприятная, грубая, злобная… Не ведьма же, не вампирша… У самой еле-еле душа в теле…
Самовнушение не срабатывало. Казалось, опасность крутится рядом, совсем близко, на расстоянии вытянутой руки. Той самой, которая только что гладила мамино лицо, а сейчас машинально постукивала по колену.
До развязки оставалось десять дней.
Отражение
«Мамочка, открой глаза. Ну, пожалуйста, посмотри на меня», – собственный голос звучал жалобно, жалко, противно. Если бы его так просили, хрен бы что-то сделал. Вот и мама не реагирует. Да и что можно здесь увидеть? Койку? Тумбочку с лекарствами? Соседку по палате? Его самого – седого, староватого, долдонящего одно и то же?
Она слушала сына и не понимала, что делать. Всё куда-то уплывало, даже звуки. Где её комната? Как она оказалась здесь, в больничной трясине, куда засасывало всё глубже? И чего он хочет, зачем пристаёт? Открой глаза, открой рот, жуй, глотай… Зачем? Чтобы завтра повторилось то же самое? Та же бессмыслица? Даже встать, просто встать уже нельзя. Кто это придумал? Когда она перестала что-то значить? Не для кого-то – для себя… Что делает этот навязчивый, скучный человек? Куда подевался настоящий – весёлый, улыбчивый мальчик, смотрящий на неё глазами мужа? Где её жизнь? Неужели здесь, где всё чужое? Даже сын…
Вдруг там, внутри возникла странная картина, похожая на ожившую фотографию. Она лежала на мелководье. Тёплая, солёная вода будто ласкалась к ней. А сзади были её мужчины, её мальчики. Муж – взрослый, красивый, сильный. Старший сын, худой и шустрый. На руках у мужа – младший, совсем крошечный, чья ладошка упиралась в её плечо. Их взгляды были ещё ласковей, чем морская вода. Время, её время, нежно обтекало со всех сторон.
Она посмотрела на сына. В грустных глазах, неотличимых от отцовских, в их влажной глубине увидела себя. Ту, счастливую, тридцатилетнюю, омытую волной Чёрного моря…
Сына трясли за плечо. Его завели в кабинет, в котором он уже был чуть больше часа назад. Врач что-то говорила, объясняла, оправдывалась. Для чего? Всё было понятно сразу, ещё до слов.
Мамины глаза оказались открытыми. Была, наконец, выполнена его просьба. Последняя просьба.
Чёрный июнь
Граница между жизнью и смертью… Где она проходит? Какова её ширина? Секунда? День? Месяц? Или границы нет? Да, жить – это «медленно рождаться». Но ещё жить – это быстро умирать. Сколько бы человеку ни было суждено – до чего ж это мало, непоправимо, прискорбно мало!
Июнь, лишивший меня матери, я не проклинаю тебя. Ты был её последним месяцем, ты дышал вместе с ней, а она – вместе с тобой. И когда мамино дыхание прервалось, ты тоже задержал вдох, пусть на одно мимолётное, еле заметное мгновенье. Длиной в человеческую жизнь.
Июнь 2016
Галочка
Как он оказался на улице, насквозь продуваемой ледяным ветром? Куда шёл, лихорадочно вертя головой из стороны в сторону? Рядом никого не было, на улице находился всего один дом. Зашёл внутрь, поднялся по лестнице. Звонок, второй, третий. Толкнув дверь, обнаружил, что она незаперта. Оказалось, это его квартира, в которой жили чужие люди. Но сейчас здесь было пусто, да и обстановка ничем не отличалась от давнишней, будто никто никуда не уезжал. Даже огромный буфет, памятник детства, со всеми бесчисленными ящичками, полками, дверцами стоял на прежнем месте.
В спальне почувствовал, что он не один. «Здравствуй. Спасибо, что заглянул», – в отцовском голосе не слышалось ни упрёка, ни горечи. Только радость узнавания. – Мама? Только что была. Ей же многих надо повидать, не только меня. Иди, сынок, не задерживайся. Тебе здесь делать нечего…» Голос действовал, как наркотик. Крутнулся на каблуках, выскочил на лестничную клетку, сбежал вниз – и очутился внутри другого дома, совсем незнакомого. В списке жильцов значилась мамина фамилия. Входя в комнату, уже знал, что его ждут. «Кого ищешь? – говоривший казался таким молодым, что он на секунду даже усомнился, ту ли выбрал дверь.– Галю? Рива, слышишь? Голда уже не подходит. Шучу, малыш, шучу: Галя так Галя. Она же на врача учится, в Днепропетровске. Ты оттуда? Как же вы не встретились?»
Он опять бежал, но сейчас кто-то находился рядом, показывая дорогу. Вокруг был уже не город, а деревня, местечко. Ноги сами несли вперёд, к невзрачному домику, окруженному низким частоколом. Пересёк порог одновременно со своим невидимым спутником – и замер. «Брайна, смотри, кого я привёл, – дедушка уже обо всём догадался. – Только не удивляйся, ладно? Сын нашей Голды, прошу любить и жаловать. Кстати, он зовёт её Галочкой. Как тебе нравится?» Бабушка рассмеялась так весело, что стало обидно. – «Ну ты и выдумщик. Маленькую только что покормила, она спит. Мутэр[1]».
Брайна и Аврум стояли рядом, он чувствовал на себе их взгляды. «А ты откуда, внучок?» – юная женщина явно не верила никаким байкам. «Из Израиля», – дедушка не давал ему даже рта раскрыть. «Из Палестины, что ли?» – Брайна разом стала строгой, печальной. – «И Голда там будет? Что ж, счастливого пути! Мне не довелось, так пусть хоть дочка доберётся. Ты уж смотри – береги её. Видишь, какая красоточка. Вылитый Аврумчик».
Он подошёл к колыбельке – и взял… Нет, это не он, это Аврум взял малютку на руки. «Не волнуйся, Брайночка. У неё была хорошая жизнь. А ты уходи, мальчик. Дорогу найдёшь? Вот и славно».
Он стоял на том же месте, с которого начались поиски, только ветер стал немного тише. Еле передвигая ноги, пошёл прочь. К самому себе. Домой.
Июль 2016
Маменькин сынок
Я вырос маминым сыном. Ничего оригинального в этом нет. Одно из первых воспоминаний, едва ли осознанных: мама купает меня, трёхлетнего, и окунает с головой. Я плачу, кричу: «Моя мама хотела меня утопить!» В ответ – смех, поцелуи. Через тридцать лет тот же трюк проделан мной, но годовалая дочка ограничилась обиженной гримаской. А после «просчитывала» меня – и в нужный момент задерживала дыхание.
Девятый класс, русская литература, суперважное сочинение. Вечером столько раз перечитываю свой опус, что забываю его дома. Пропажа обнаруживается перед самым началом урока. Готов кусать локти: двойка неминуема, да и оценка за четверть будет снижена. Вдруг дверь открывается, в класс влетает мама. Молча кладёт злополучную тетрадку на парту, и, улыбнувшись, исчезает. Не успеваю сказать ни слова, только мой рот изумлённо раскрыт: она же из-за меня опоздала на работу! В ту же секунду, будто по команде, дребезжит звонок.
Мне тридцать, я только женился, отношения с женой не складываются. Мама уезжает, чтобы мы, оставшись вдвоём, попытались друг друга понять. Но молодая жена ни в какую не хочет приходить в квартиру, где, кроме нас, никого нет. После моих увещеваний выдавливает из себя, что ей неприятно там бывать даже в мамино отсутствие. Теперь развод неминуем, при всей моей тогдашней влюблённости. Как и вторая, настоящая женитьба.
Мне пятьдесят, маму везут на операцию, третью за полтора года. Лепечу какие-то успокаивающие слова, в которые сам не верю. И тут, буквально на пороге операционной, хирург с улыбкой произносит: «Спроси у мамы, какие у неё планы на следующие десять лет жизни?» Переводя, не могу сдержать удивления. Мама не верит своим ушам, но её настроение меняется. Фантастика: врач был прав!
Позапрошлый год, мне почти шестьдесят, одна из привычных израильских заварушек. Из Газы каждый день летят ракеты, некоторые долетают к нам. А у нас ежевечерняя прогулка. Когда раздаётся вой сирены, переходим через дорогу и останавливаемся между двумя магазинчиками: какая-никакая, а защита. Мама дышит ровно, спокойно. Тревога заканчивается, я спрашиваю: «Продолжим?» – и получаю утвердительный ответ.
В подъезде, поднимаясь по лестнице, слышим вторую сирену. «Совсем не страшно?» – не удерживаюсь я. Мама смеётся. Госпиталь, где она служила, был в 25 километрах от передовой. Что для неё арабские болванки после фашистских бомб?
Апрель нынешнего года, мама почти три месяца в больнице, об улучшении нечего и мечтать. Напоминаю, что сегодня день рождения жены. Мама берёт пелефон и поздравляет невестку так уверенно, радостно, что во мне невольно вспыхивает гордость. Надежда на чудо, наше еврейское чудо вновь оживает. Прощальная, умирающая последней.
Июль-август 2016
Прогулка
Декабрьское утро было тихое, светлое, радостное. Хотелось думать только о хорошем. Позавчера маму выписали из больницы – и он хотел возобновить ежедневные прогулки. Когда выходили из подъезда, спросил: «Пройдём наш круг?» – и увидел по выражению глаз, что мама не против. Они потихоньку удалялись от дома. С каждым шагом его настроение повышалось. Может быть, врачи в больнице – просто перестраховщики? Ведь мама спокойно идёт рядом, как месяц или год назад. Они дошли до первой лавочки, посидели несколько минут. Пошли дальше, отдохнули вновь. Когда поднялись и продолжили, выпалил: «Умница моя!» На душе было так легко, что хотелось петь.
Они уже вернулись на свою улицу, до дома оставались какие-то метры. «Я не могу идти», – мама дышала совсем не так, как минуту назад: тяжело, прерывисто. «Мы же почти дома! – он не верил своим глазам. – Что с тобой?» «Не знаю. Воздуха нет». Он чувствовал, как что-то громоздкое, неподъёмное становится между ними – и пытался воспротивиться, не поддаваться. «Обопрись на меня. Вот так. Теперь пойдём». Они еле двигались, каждый шаг давался мучительно. «Ну как, легче?» – он проклинал себя за легкомыслие. Мама молчала. Кое-как доползли до лифта, поднялись в квартиру. «Что случилось? – спросила жена. – Вас почти два часа не было. Ты что, пошёл на круг?» «Потом, – обескураженно отвечал он, – видишь, маме нехорошо».
«Ты врачом заделался? – не унималась жена. – Нам же ясно объяснили: никаких кругов». «Хватит, самому тошно, – он старался не смотреть жене в глаза, – помоги лучше».
Мама лежала в кровати – и дышала свободней: «Не знаю, что со мной было. Проходит вроде». «Отдыхай, мамочка», – он был готов сгореть со стыда: мама извинялась перед ним за то, что случилось. «Хорошо, – она попробовала улыбнуться, – вот уж погуляли так погуляли». «Да, – мамина несмелая улыбка растолкала его застывшие мысли, – погуляли. Врагам бы такие прогулки».
Сентябрь 2016
Парк
Парк, обыкновенный, ничем не примечательный, один из десятков в приморском городе, был в двухстах метрах от твоей больницы. Я поздно узнал о нём – и в тот июньский вечер мы были здесь лишь третий раз.
Парк был полон детей, они игрались, гомонили, веселились. А несколько грудничков внимательно, солидно наблюдали за происходящим из своих колясок. Мне казалось, что ты дышишь чуть свободней, чем обычно, и мы сможем погулять несколько лишних минут. А ты… Неужели ты знала, что это последняя прогулка? Ты была довольна, улыбалась моей любимой улыбкой, позволяющей забыть и о старости, и о болезни, и о страшной близости расставания. Мы были вместе – и я наивно, близоруко, слепо верил, что мы неразделимы. Как раньше. Как всегда. С момента моего рождения.
Мы доехали до конца парка, повернули назад. Перед выездом пробормотал: «Было хорошо, правда?» – и ты согласно кивнула. «Придём ещё?» – «Конечно».
Я шёл домой в прекрасном настроении, будто жизнь улыбнулась мне. Болван: ухмылялась совсем другая женщина.
Август 2016
Правнук
Я хотел этого больше всего на свете: чтоб ты увидела его. День, когда узнал о нём, обжёг, пронзил ярким светом. Почти вприпрыжку бежал в больницу. Как ненормальный, стучал по каждому дереву, вновь и вновь проговаривая про себя новость, услышанную от дочери.
Ты не сразу поняла, о чём речь. «У тебя будет правнук, первый правнук!» – минуту назад верилось, что эти слова перевернут мир. Какое там… Мой мир перевернулся, а в твоём мало что изменилось. «Как же так? – недоумевал я. – Через несколько месяцев он появится здесь, рядом с нами. Сын любимой внучки, которую ты когда-то каждый день водила на море – и мы встречали вас в конце пути, большую и маленькую. Да, прошло четверть века, но этот малыш вдохнёт в тебя жизнь, новую жизнь… Разве может быть иначе?» Слова рвались наружу, но, глядя на тебя, я не давал им выхода. «Мамочка, разве ты не рада?» «Почему? Рада».
Радоваться не было сил. Ты не хотела меня разочаровывать, но не могла и обманывать. И, чтобы не отвечать, закрыла глаза.
Я подумал, что ты устала – и больше не возвращался к разговору. Даже успокоился: до августа, когда малыш родится, куча времени. Нужно надеяться на лучшее.
Так-то так, но августу всегда предшествует июнь. Где я это вычитал? Точно: «Проклятые короли», развлекательный роман, четырнадцатый век. Жизнь и смерть, идущие рука об руку, а иногда – случайно, мимоходом – меняющиеся местами. Знать бы: хоть что-то с тех пор переменилось? Вряд ли.
Август 2016
Праздник
«Мать – короткий праздник на земле», – сказал Фазиль Искандер. Благодари небеса, что твой праздник длился до седых волос – и лишь сейчас, на седьмом десятке, ты постигаешь науку сиротства.
Праздник кончился. Начались будни.
Август 2016
Данте Алигьери
Ад, обыкновенный земной ад, накрыл ранним летним утром, когда сидел у дверей больничной палаты. Весёлые, довольные собой чертенята поджаривали меня на сковородке бессилия, никчемности, трусости. Как последний тупица, я не отдавал себе отчёт, что происходит, и вместо того, чтобы стонать, выть от боли, тихонько сидел на стуле, пока рядом, за дверью кто-то деловито завершал свою работу. Меня – болвана в старинном польском преферансе – позвали потом, когда всё закончилось, а маму забрали туда, куда никому из нас, обитателей земной ночлежки, нет доступа.
Нет – или всё же есть? Как Вергилий, ты вела меня за собой, я видел рядом родное лицо – и ни за что не желал, не мог поверить, что это бред. Крепко обнял тебя – и ощутил холод, который пронял до косточек, вобрал в себя, потянул за собой. Нас несло в огромную, чёрную, булькающую воронку, и когда у самого края, зацепившись за случайный проблеск сознания, я разжал руки, меня, как пробку, вышибло наружу.
Я опять сидел в больничном коридоре, а за дверью слышался всхлип, крик, вопль, вмещающий всё вокруг. Кричал младенец, пришедший в наш мир. Кричал я, его дед. Кричала мама, так и не ставшая прабабушкой. Кричала жизнь. Кричала её близняшка – смерть.
Август 2016
Жемчужина
Пнина – жемчужина на иврите. Так назвал тёщу отец, раввин. Янкель Довман был одним из служителей культа, расстрелянных в 1938. В память о нём тёща никогда не меняла документы, хотя в быту, конечно, звалась Полиной.
Она была застрельщицей отъезда, энергично подталкивала нас с женой. Иногда мысленно я даже ставил её в пример маме, которая, на пару со мной, относилась к будущей репатриации без малейшего энтузиазма. Примерно, как к операции по удалению больного зуба.
В Израиле ситуация изменилась за считанные дни. Ещё не были распакованы чемоданы, а тёща уже вынесла приговор: «Это не наша страна». Напрасно мы пытались её разубедить, доказать, что первое впечатление может быть обманчивым: она оказалась советской патриоткой, из тех, кому разлука с родиной противопоказана… Несмотря на отца. Несмотря ни на что.
Жизнь покатилась под откос. Тёща рвалась назад, будто забыла там что-то или кого-то. Наверное, саму себя, добрую, мудрую, сильную.
Всё закончилось через полтора года на кладбище в самом центре страны, которую она так и не приняла. Переезд убил её. Болезнь послужила лишь внешним, пристойным оформлением.
Мама прожила ещё четверть века. Для неё на первом месте всегда стояла семья. Всё остальное было вторичным, даже страна проживания. Родина.
Сейчас они лежат рядом: Галина и Полина, Голда и Пнина. Дочь меламеда – и дочь раввина.
Август-сентябрь 2016
Двуликий Янус
Это стало непереносимым. Каждый шаг, каждый миг был отравлен мыслями, неустанно бегущими по замкнутому кругу. Всюду виделась мама. Она жила здесь, дышала, думала, любила, помнила. Старела, слабела, забывала, теряла саму себя.
Квартира, лестница, дом, улица – всё враз стало бессмысленным, нелепым, ненужным. Человеческий стержень, на который столько лет нанизывались разные детали существования, истончился, сломался. Жизнь рассыпалась на мелкие кусочки воспоминаний, стала сплошным прошлым, мертвящим настоящее. Неподъёмным монолитом. Надгробной плитой.
«Стоп, – прошептал он себе. – Мама живёт по-прежнему. В моей груди стучит мамино сердце, моё дыхание наполняет мамины лёгкие, моя любовь греет мамину душу. Только так мы сможем проститься. Только так».
Замкнутый круг раскрылся, распахнулся. Счастье, настоянное на горе, окатило густым, тяжёлым, муторным запахом. Он дышал, не отрываясь. От каждого вдоха зависела жизнь.
Сентябрь-октябрь 2016
/ Холон /
[1] (Вернуться) Мутэр – мама (идиш).