from experienced
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2016
В прошлом не только мобилизованные в литературу вожатые, но и писатели высокой руки полагали для себя обязательным формулировать «главные задачи» перспективных текстов. Перед тем как приступить к новой книге, сановитые мужи века письменности в тусклой задумчивости усаживались за массивные, покрытые зелёным сукном и нитролаком столы, сосредотачивали чистоту помыслов, заряжали ленты в пишущие агрегаты и принимались формулировать; они устанавливали некую «планку оправдания», а затем свирепым творческим толчком перебрасывали через неё тела своих опусов. Нередко тяжёлые, насыщенные моралью и поучениями, те сбивали планку, падали в лунную пыль редакторского недоверия; мужи века письменности обезжиривали их, вытапливая из текстов прилагательные, выравнивали метафоры, энергичными диалогами придавали упругость сюжетным линиям и вновь примеривали их к «планке оправдания». Перечитывая старые добрые книги, время от времени наталкиваешься на следы этих нездоровых усилий.
Так получилось, что перед первой встречей с Девушкой в Тёмно-синем я вычитал у одного реально продвинутого писателя нечто раздражительное; реально продвинутый утверждал: «Основная идея – написать правду, какой бы жестокой и страшной она ни была».
Ни больше ни меньше.
В эпоху господства присяжных фраз добрые люди часто путали правду с истиной; как мне представляется, тогда слишком уж доверяли газетам и прочему потоку, почти не раскрывая тех первобытных книг, где написано: правд бегает по земле избыточно и только истина – одинокий солдат высшей силы. Прочитав об основной идее писать страшную правду, я почувствовал отвращение ко всевозможным правдам. Оно, это отвращение, неожиданно для меня, раскрутилось в обширный депресняк, а по пути вызвало тошноту, несовместимую с тремя свиными сосисками, прованским рожком и горчицей в моём желудке.
Я сблевал.
После этого случая и до того дня, когда я встретил Девушку в Тёмно-синем, в моём воображении не существовало персонажа хуже правдоискателя. Тогда я играл в охоту на них; преследовал и выводил на гибельный вектор этих сирот пошлости. Выводил в местах скопления значительного количества свободных от постоянной работы и бодрых людей, готовых часами втыкать в разнообразные бредни: в редакциях газет и новостных сайтов, в архивах и библиотеках, в партийных штабах и волонтёрских офисах, а также в кафе, в распивочных средней вонючести и в окончательных, расположенных в тылах овощных магазинов, «наливайках». Там искатели настоящего и подлинного, словно навозные жуки-скарабеи, беззаветно лепили-катали шарики болезненных правд, отстаивали своё достоинство и выискивали в прошлом уродливых зародышей нынешних могущественных и признаваемых обществом мифов.
Встреча с Девушкой в Тёмно-синем произошла в библиотеке. Она появилась именно в тот момент, когда я в очередной раз, остроумно и аргументированно (как мне казалось), высмеивал навозный шарик уже почти уничтоженного, краснеющего и пыхтящего правдоискателя. Кучка случайных свидетелей внимательно завидовала моему триумфу.
На Девушке были новенькие, очень тонкие джинсы, плотно обтягивающие длинные ноги, а также тёмно-синяя футболка с серым портретом какого-то растамана; светлые волосы она собрала в скаковой, на две трети сплетённый в косу, хвост.
– Какого лысого ты к нему прицепился? – спросила меня она; глаза у неё тоже тёмно-синие.
Горячая полоса горчичником легла между моими рёбрами, ограничила дыхание. Она ложится нечасто, тут длинных ног и скакового хвоста мало; для её счастливого появления необходимо встретить нечто архитектурное, начинающееся аристократически тонкими щиколотками, продолженное гибким торсом и увенчанное правильно организованной головой на изящно очерченной шее.
У Девушки всё необходимое было продолжено, организовано, очерчено и увенчано на мировом уровне. Образованные люди помнят описание Квазимодо у Гюго; представьте себе абсолютную противоположность этому описанию, оденьте эту противоположность в индиго, и вы приблизительно поймёте о чём идёт речь.
В общем, она была до озноба похожа на известную модель девяностых; на красавицу с испанской фамилией – то ли Санчес, то ли Лопес, то ли Маркес, запамятовал – из-за которой выглядывало (у модели, а не у Девушки) вполне нечернозёмное происхождение. В тёмно-синем случае происхождение угадывалось смутно, но фантазия охотника на взыскующих правды босяков рисовала некую боковую, удачно сохранённую в провинциальной скромности, ветвь родовитого семейства, восходящего к гербам Сас или Абданк.
Она была то что надо.
И вот, проведя ладонью вдоль остывающей полосы, я приступил к толкованиям и комментариям; я объяснил Девушке, что мой, с позволения сказать, оппонент относится к специфическому племени социально активных людей-хомячков, не украшающих своими деяниями окружающих ландшафтов; что его соплеменники своими поисками и разоблачениями мешают людям идти вперёд, разрывают петли вечного возвращения и разрушают величие; что они отвлекают от стержневого, генерализированного и магистрального, искушая простых пахарей жизни бороться с коррупцией и прочими играми сильных, заставляя общество грызть собственный хвост; что и в прошлом и теперешнем спрятано немеряно материала для мелких конфликтов; что долбано-упёртое искательство правды рано или поздно превращается в подрыв изначального и фестиваль дешёвых понтов; что, в конце концов, согласно теории Манвельса, каждая гражданская практика является воспоминанием об обычной, а не узловой, последовательности событий.
– Чья теория? – переспросила девушка.
– Манвельса.
– И что же из этого следует? – на её переносице появилась тонкая складка; мне почему-то представилось, что Девушка хочет чихнуть.
– А из этого следует, что само понятие правды утоплено в морщинистой магме взаимосвязанных событий, – я проследил взглядом бегство недобитого правдоискателя и, неожиданно для себя, соскользнул с темы, пробормотавши:
– Правда в том, что все правды, встречаясь друг с другом, аннигилируют.
– Приплыли, – подытожила Девушка, а затем сказала:
– Правда всё равно присутствует. Правда, она как война. Пока ты побеждаешь – она твоя. Для тебя самого, для других.
После её сравнения правды с войной я перестал охотиться на правдоискателей. В конце концов, каждый имеет право сгнить именно в том окопе, который для себя выкопал. Конфетно-букетный период моих отношений с Девушкой в Тёмно-синем оказался недолгим; через два дня после нашей встречи в библиотеке она забрала баул с вещами из подтопленного фекалиями студенческого общежития и на такси переехала жить ко мне.
Я постепенно изучал Девушку, открывая в ней странную вселенную, имевшую мало общего с мирами моих знакомых. Оказалось, что появление складки на её переносице сигнализирует о том, что Девушке стало смешно. Правда, смеялась она редко. И совсем не читала книг, ни первобытных, ни бройлерных. Её обычным состоянием была скептическая меланхолия, иногда прерываемая сексом, одиноким танцевальным кружением на мигающих площадках ночных клубов, а также спазматическими походами по радикальным сайтам. Девушка, среди прочего, отрицала текущую туристическую цивилизацию, ностальгируя по временам, наполненным смыслом.
Она грезила прошлыми веками, походами и революциями, гибельными поступками романтиков, людьми длинной воли, битвами, обдолбаными гениями андеграунда и массовыми приступами идеализма; она говорила, что хочет костюмированных игр, но в последний момент, примеряя арендованные тряпки, начинала прикалываться, развешивала их на стульях, растирала себя питьевыми бальзамами, замирала голая перед зеркалом, разливала на ковёр пиво и отказывалась.
Она часто повторяла, что мечтает стать наёмником, что любит оружие, но ни разу не попросила взять её на охоту; запах оружейной смазки провоцировал её кулинарную активность и после чистки ружей мою кухню заполняли кастрюльки с тушёными овощами и салатницы с размазанными по ним пахучими смесями; она рассказывала о своих снах, в которых люди длинной воли непременно отступали, неся своих раненых лесными тропами; в этих снах она укрывалась в пещерах от беспилотников, стреляла по утренним теням, исповедовала беспредельные восточные культы и выдерживала ярость полуночных допросов.
Она пыталась писать брутальные стихи, в которых война разрушала детские спальни и выбрасывала плюшевых мишек на бетонные блоки и ржавые рельсы; возможно, этими стихами она перехватывала, как смертными петлями, шеи неведомых мне травм; во сне она часто кричала и брыкалась, бормотала фразы, отдалённо похожие на заклинания, и звала не маму, а какого-то Серого.
– Я – пифия, – говорила она, когда просыпалась, затем добавляла, загадочно щуря свои тёмно-синие порталы:
– Нельзя, нельзя вечно ползать внутри вопросов.
Иногда Девушку прорывало на длинные монологи об утраченном ощущении настоящего. Любимым её словом была «вертикаль». К вертикалям в её понимании относилось всё, что противостояло нашему миру – миру стоимостей и равноценных обменов. Всё обозначенное ею, как неподдельное, от учений средневековых гностиков до песен лесбокоммунисток. Девушка напряжённо искала вертикали на кладбищенских сходках фейри-готов, в мутных струях кодированного интернета, в немилосердных поступках, которыми пыталась взломать горизонтальную сущность домашнего быта.
Однажды она предложила мне поучаствовать в тантрическом упражнении «итамг»; согласно её сценарию, нам предстояло пройти по ночной улице и предложить секс первому встречному.
– Только предложить? – я всматривался в тёмно-синий сумрак за окном, представляя себе лица прохожих, услышавших тантрическое предложение.
– И трахнуться с ним, если согласится, конечно же, – Девушка делала всё на полном серьёзе.
– Или с нею. С первой встречной.
– Или с нею, – её переносица была абсолютно свободна от складок. – У тебя есть какая-нибудь старая майка?
Я перевернул гардероб и выбрал самую позорную из возможных маек. Запятнанную кетчупом, шашлычным жиром и соком любви, небрежно постиранную, с погрызенными шлейками и нитяной бахромой по нижнему краю.
– Вертикальная вещь, – кивнула Девушка, сняла футболку, джинсы, бельё и натянула на себя ископаемую ветошь; это добавило ей сексуальности – майка едва покрывала лобок и оставляла для обзора всю геометрию и всю графику её ног. Кроссовки она сменила на слайсы.
– Ты пойдёшь по городу в этом, – я не спрашивал, просто констатировал наличие высокой планки Вертикальности.
– Это же тантра.
– Нас загребут полицаи. Или прибьют.
– Ты же мужчина. Безопасность – твоя проблема.
Прошло всего несколько минут и вот мы с Девушкой в Позорной Майке уже идём мимо приборостроительного завода в сторону электростанции. Первым встречным оказывается пролетарского вида алкаш в клетчатой рубашке навыпуск и выцветших джинсах. Он лысоват и заряжен мутным счастьем. Алкаш таращится на мою спутницу, а я спрашиваю её:
– Начнём с этого?
– Хочешь меня? – спрашивает лысоватого Девушка; она на целую голову выше его, её атлетическое тело замирает в напряжении длинной воли: левая нога чуть отстранена, рука вызывающе оттягивает драную шлейку; она вертикальна, как поход команданте Че против боливийских латифундистов.
Алкаш отводит взгляд, качает головой, безнадёжно выворачивает карманы; мелочь и сотовый глухо падают на увлажнённую дневным дождём землю. Затем он издаёт особенный звук, в котором мешаются всхлипы и матюги, отпрыгивает в кусты и бежит, качаясь и смешно выворачивая ступни.
– Кажется, наш встречный намочил штанишки, – замечаю я и пытаюсь обнять Девушку за талию; но она слишком напряжена для подобных объятий; её тело отстраняется; я верю, что отстраняется машинально.
– Пошли дальше, – говорит Девушка; вертикаль не поколеблена, шлейка разрывается, добавляя картине масла.
– Пойдём, – соглашаюсь я.
Следующим встреченным нами живым существом – не считая псов и котов – оказывается древняя бабка, которая роется в мусорных контейнерах, расположенных в конце улицы Академика Сахарова; здесь заканчивается спальный район и начинаются окружённые коваными заборами особняки. Наполняюсь ехидным вопрошанием и пытаюсь поймать взгляд Девушки. Она делает вид, что не видит старушку, вглядывается в разбуженную жилую перспективу за последним особняком и гордо дефилирует мимо контейнеров; порыв ветра подхватывает разодранный предел майки и на мгновение тёмно-синее ночное присутствие отступает перед тем, что выделил лунный свет; за ближайшим забором кто-то свистит.
Мы проходим ещё метров пятьдесят, зажигая в глубинах дворов огоньки сигарет и включая перекрёстную собачью сигнализацию, пока меня не осеняет счастливая мысль. Я прижимаю к себе её прохладное тело, ласкаю, провожу языком вдоль уцелевшей шлейки. Она отзывается; с нею, гибкой и сильной, всё как нельзя лучше; собачья сигнализация захлёбывается лаем; мы рвём ночь хриплым дыханием и постепенно – с каждым рывком по чуть-чуть, вертикально выползаем из всех вопросов. Продолжения «итамга» в наших движениях уже не предполагается.
– Морщинистая магма событий, – шепчет мне Девушка, щекоча и раскаляя своим дыханием ухо. – Ты сказал тогда: морщинистая магма-а-а-а-а…
2016