Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2016
Let me take
you down, cause I’m going to Strawberry Fields.
Nothing is real and nothing to get hung about.
Strawberry Fields forever…
The Beatles – Strawberry Fields Forever[1]
Не виню… Так и знай,
Это был мой лучший танец между смыслом тьмы и света.
Не хочу… Но прощай,
Будь как прежде недоступна и легка, как бабье лето….
В.Хурсенко
В советские времена часто звучала поговорка «Хороший человек – не профессия». Может, в обиходной жизни, когда всё сводилось к понятию «шо я могу с этого иметь?», оно и логично, но когда завершается человеческая жизнь и время подводить черту, эта логика не работает. Вдруг становится ясно: быть хорошим человеком – действительно профессия, и едва ли не самая сложная из всех существующих. Меняется шкала оценок, и неминуемый итог не поддаётся ретуши. Хотя, как принято, об ушедших в мир иной говорят либо хорошо, либо не говорят вообще. Нет идеальных добродетелей, как нет и абсолютных злодеев. Всё перемешано, важно лишь в каких пропорциях. Больше светлых тонов – веселее картина, а значит, есть о чём вспомнить, есть что сказать…
За человеком тянется шлейф прожитой жизни: его царства, мечты, осуществлённые и несбывшиеся, его дела, поступки, разочарования и открытия, музыка души и ритмы сердца.
Больно, когда уходят музыканты. И чем глубже проникают их песни в наши души, тем невосполнимей утрата.
Музыканты уходят из мира,
Преждевременно, безвозвратно.
Музыканты уходят из мира…
Видно, с миром что-то не ладно.
Наугад календарь листая,
Покидают нас друг за другом,
Души их сбиваются в стаи,
И летят, словно птицы к югу.
Ну а мы, с выражением скорбным,
Их записываем в герои,
Привыкая к речам надгробным,
И к хожденью печальным строем.
Мы дадим им салют из танков,
Поскорбим об ушедшем духе,
И попляшем на их останках,
Как бескрылые, злые мухи.
Музыканты уходят из мира,
Оставляя бездарям место,
Музыканты уходят из мира,
И причина лишь им известна.
Может быть, расплевавшись с болью,
Ставят точку почти насильно
И выходят от нас на волю,
Словно зритель с плохого фильма.
То же Солнце на небе, вроде,
Та же осень и то же лето,
А они все равно уходят,
– Это очень плохая примета…[2]
Впервые эту примету мы ощутили в октябре 1970 года, когда почти одновременно ушли из жизни Джанис Джоплин и Джими Хендрикс. (Им было по 27 лет! Нам – по 17, и казалось, они очень взрослые. Лишь сейчас понимаешь, как рано они ушли, и как много успели сделать…) Собрались компанией в кафе, разбросали по столу диски и фотографии, пили водку, трагически сокрушались: Как?! Почему?! Зачем?!..
Спустя десятилетие, ушёл Джон Леннон… Эту грустную весть принёс Володька Сардак. Я играл в ресторанном оркестре. Подошёл к микрофону, объявил: «Сегодня убили Джона Леннона». Спел «Imagine» и ушёл со сцены, играть было невозможно.
Из отечественных талантов поразила гибель Игоря Талькова и совершенно ошеломила смерть Владимира Высоцкого. Эта трагедия, словно цунами, прокатилась по всей стране, освободив великого барда от необходимости рвать горло, струны и наши сердца. Хотя сердца рвались сами по себе. От детонации.
Ещё более рвёт душу прощание с талантливыми людьми, которых знал лично. Да что там знал, вместе жил, творил, сочинял, радовался, плакал, пил огненную воду, обнимался, строил безумные планы на будущее. Вот оно, это наступившее будущее, и кто знает, как оно видится (и видится ли вообще?) улетевшим душам наших друзей…
Виталий Колесник
Когда-то учился в музучилище, но так его и не закончил. Романтик, прятавшийся в раковину себя самого. Бессребренник, собака по гороскопу и по жизни. С «Ямахой», видавшей виды, которую таскал в Тернополе, Москве, Питере, по ресторанам и гастролям. Ничего не скопил, один в прокуренной полутёмной комнате, с «битлами» на обшарпанной стене и продавленным диваном. Осталась песня.
Кто, если не ты,
Грусть мою по ветру развеет…
В Тернопольском драмтеатре ставили смелую по тем совковым временам пьесу прибалтийца Грушаса – «Любовь, джаз и чёрт». Нужна была песня. Я написал текст и отправился к Колеснику, который жил в соседнем дворе. Он, конечно, загорелся, сразу сел за клавиши. Через день запаниковал режиссёр, мол, песня нужна срочно, без неё не выстраиваются какие-то мизансцены и так далее. Я позвонил Витьке. Тот стал пространно формулировать вызревание некоего полифонического замысла, но я остановил эти творческие метания одной фразой:
– У тебя есть день. Не успеешь, отдам текст Перчуку…
Игорь Перчук был очень уважаем среди музыкантов и, понятное дело, с песней бы не тянул. На следующий день я лично заявился к творцу, не стал слушать его сбивчивых аннотаций и предисловий – показывай, что есть! Он обречённо сел за пианино, приладил к подставке скомканный текст и выдал. «Какой же ты, собака, красавец!» Я обнимал его, рассыпался в восторгах, которые по большому счёту мало что значили: мелодия, голос – вне всяких похвал! Витя конфузился:
– Голос как голос… Немного похож на Фила Коллинза…
Думаю, если б Колесника записать на тех студиях, где работал Колинз, последнему, возможно, пришлось бы потесниться.
В общем, песня удалась и явно тянула на шлягер. Однако не хватало припева. Думали, рожали, но ничего путного не выходило. Подвизали даже Перчука, случайно залетевшего в Тернополь. Он, оторвавшись от рюмки, что-то наваял на пианино, и закрыв крышку, снисходительно подытожил:
– Ну, что-то в этом роде…
Закончилось тем, что мы коллегиально сочинили припев, который и по сей день вызывает некоторую неудовлетворённость. Витькин запев сильнее припева, а в песне должно быть наоборот.
Как-то, почти одновременно, мы сделали ошеломляющее открытие: иногда в снах звучали песни, которые смело можно было назвать шедеврами. Такие откровения, конечно, вдохновляли, и мы делали героические попытки как-то зафиксировать ночные виденья. Я настраивал себя на аварийное пробуждение. Безрезультатно. Бессовестно храпел, а дивные песни, райски звучавшие во сне, бесследно исчезали, оставляя утром лишь воспоминания об испытанной радости. Витя пошел дальше. Он изобретал и экпериментировал, пытаясь все-таки ухватить за хвост ускользающие шедевры. Около разваливающегося дивану – места дислокации снов – он установил кассетный магнитофон с микрофоном, чтобы при малейшей возможности, едва вынырнув из сонных тенет, успеть записать заветную мелодию. У меня для этой цели в изголовье всегда покоились ручка и открытая тетрадь. Как-то среди ночи, не зажигая свет – не вспугнуть бы! – даже что-то записал, однако утром так и не смог разобраться в таинственных каракулях. Витькин опыт оказался успешнее. Как-то он позвонил в передобеденную пору и взволнованно сообщил:
– Только что проснулся. Удалось записать! Какая тема! Чувак, ты очумеешь! Это атомная бомба! Причем, даже не по пьяни!..
Неужели удалось?! Я полетел к Колеснику (нас разделяли каких-то сто метров) – и вот мы уже припали к заветному магнитофону. Тема действительно была гениальной. Даже не сговариваясь, сразу определили название: Yesterday. Жаль лишь, что значительно раньше она приснилась Полу Маккартни…
Набирали обороты шальные 90-е. На глазах рождался и становился на ноги отечественный шоу-бизнес. Дико, хаотично, беспредельно, как всё в этой разваливающейся державе… Зато пьянила упавшая с неба свобода. Из Питера на побывку в родной Тернополь приехал Саша Назаров, создатель и лидер довольно известной группы «Форвард». Он демонстрировал свои аранжировки, которые создавались на новейших синтезаторах, сэмплерных инструментах, и мы задыхались от восторга – наконец-то стали пробиваться правильные звуки, появилась возможность достойно одеть собственные песни. Он сотрудничал с композитором А.Морозовым, я очень удивился удачному сочетанию совкового лиризма и современного электронного звучания. Интересный голос Виктора Салтыкова (по рассказам, недавно оторванного от токарного станка), цепляющая песня «Улетели листья» (достойный текст поэта Николая Рубцова)… Назаров – красавец: абсолютно раскован, прост, весел и циничен. Щедро угощает собравшихся музыкантов, протягивает кому-то тугой бумажник, «возьми что-нибудь выпить и закусить», никогда не пересчитывает деньги – и это без апломба, без понтов и намёка на собственную значимость. Уезжает покорять Москву другой бас-гитарист, Володя Дубовицкий, и – о, чудо! – покоряет. Фантастическая карьера: старт – ансамбль Валентины Толкуновой, сложный тандем с пока ещё мало известным Игорем Крутым, затем «АРС», «Песня года», Давид Тухманов, роды «Электроклуба», куда перетянул и Назарова, и Салтыкова… Через год-другой приехал повидаться с родными. Встретились, он знакомит с новой женой (рыжеволосая огненная красавица с восточными глазами). Мне вскользь нашёптывает: «Увидишь, скоро она будет популярней Аллы Пугачёвой…» Я иронично улыбаюсь и стараюсь запомнить фамилию, явно взятую напрокат из музыкальной терминологии: Ирина Аллегрова. Зря, кстати, улыбался…
Тогда-то и возникла идея создать свою команду, ну и, ясное дело, занырнуть под крыло «Электроклуба», быстро набирающего популярность. Застрельщиком проекта стал Анатолий Мельник, соратник Дубовицкого и Назарова по первой тернопольской команде «Искатели» из далёких тинейджерских 70-х. Так появился квартет «Макси», который стал гастролировать с «Электроклубом», играя в первом отделении на разогреве. Работа в раскрученном коллективе, с хорошими музыкантами, конечно, много дала. Я писал тексты, Мельник – музыку, аранжировку делали сообща, хотя больше всех потел над синтезатором Толик. Витя Колесник пел. Голосом, слегка похожим на Коллинза. Он и песни пописывал, и на клавишах играл. В общем, сделали вполне приличный по тем временам альбом, и виниловый лонг-плэй вот-вот должен был выйти в монопольной «Мелодии». Но, знать, не судилось, и зависли наши песни на километровых бобинах студийной плёнки… Я в состав «Макси» не входил, на гастроли не ездил, но всегда ждал возвращения приятелей, иногда приезжал в Москву, где они на Шаболовке снимали квартиру… Время шло, жизнь и обстоятельства вносили свои коррективы. Первоначальный «Электроклуб» разваливался, нужно было решать, что делать дальше. Приглашала Аллегрова, но решили остаться с Салтыковым. «Макси» трансформировался в «Армию любви»… Однако и этот проект не выдержал испытания временем. Музыканты вернулись домой. Витька женился, уехал с женой в Питер. Новых песен я от него не слышал – вероятно, бытовые бури не способствовали вдохновению. Однажды он признался:
– А ведь Аллегрова хотела петь нашу песню…
– Какую? «Кто, если не ты»?
– Да. Но я не дал.
– Ну ты мудило… Чего же не дал?!
– А мне что тогда петь?
– Так новую песню написали б!!!
Потом Колесо вернулся в Тернополь, уже без жены, грустный и непривычно пополневший. Всё в ту же прокуренную комнату с пианино и старым надорванным плакатом битлов. Он по-прежнему висел на стене, испещрённой номерами полузабытых телефонов. Витя играл в ресторанчике, где-то на отшибе, иногда выныривал, появлялся на горизонте, однако былого бунтарского единения уже не было. Все мы оставались друзьями, но при этом у каждого была уже своя собственная жизнь… А если не связывает жизнь, то что же связывает?
Года разводят… А с годами нас
Уж не разлуки – встречи разлучают.
Спасает, что никто из нас не знает,
Кто проведёт кого в последний раз.
Пути Господни неисповедимы, и так случилось, что именно мне пришлось провожать его в последний путь. Как-то нелепо всё произошло: Витя поздно вернулся с работы, утром плохо себя почувствовал. Отвезли в больницу, а вечером взорвалась поджелудочная. И всё. Никто ничего толком не знал, никто не успел помочь. Когда я примчался в больницу, он был уже в морге. Там сразу же задали вопрос:
– Надо помыть, одеть, привести в порядок. Кто будет оплачивать?
Вот уж не думал, что когда-нибудь буду организовывать Колесу услуги морга… Стали искать одежду, нашли какой-то пиджак, брюки, в которых его никто раньше не видел. Возникла дилемма, в каких туфлях хоронить: старых или новых, даже нехоженых? Настояли, чтоб ушёл в новых…
Потом привезли гроб, и водитель траурного автобуса заявил, что не обязан укладывать покойников. Вот и пришлось вдвоём с Вадимом (тоже музыкант и старый приятель) переносить негнущееся тело с бетонного стола в деревянный ящик. Даже в этом кошмарном состоянии не мог заставить себя воспринимать происходящее, как свершившийся факт. Смотрел на землистое осунувшееся лицо и не верил, что это Витька Колесник. Тот самый, когда-то вернувшийся с первых московских гастролей, весёлый, счастливый, неожиданно разбогатевший на новые джинсы и только-только появившийся кассетный плеер «Sony Walkman»… Воткнув мне в ухо один наушник, и одновременно слушая другой, он восторженно делился: «Новый Стинг. Тру-у-ба-а! Вот как надо лабать!»
– Да ты сам поёшь как Коллинз!
– Не-е… Так, иногда, слегка похоже…
Кто, если не ты
Грусть мою, словно сон, развеет.
Кто, если не ты,
Высушит и слёзы, и дожди,
Кто руки мои
В ласковых ладонях согреет,
Кто, если не ты, если не ты.
Одна лежит дорога в два конца,
Любовь обоих делает сильней,
И если разлучаются сердца,
Становятся счастливей и добрей…
. . . . . . . . .
Далее проигрыш.
Андрей Остапенко
Поколение музыкантов, пришедшее после нас. Уже не запрещалась рок-музыка, уже Ниагарским водопадом бушевал музыкальный поток, и уставшие гэбисты перестали глушить музыкальные каналы «Голоса Америки». Вовсю расцветала пора ВИА (вокально-интструментальных ансамблей), формировался отечественный поп-рынок. Совок отражал поп-музыку, словно кривое зеркало, песни лепились под определённый шаблон (это можно, а то – нельзя!), даже фирменные инструменты, привезенные из-за границы, звучали как-то импотентно, без живого импровизационного драйва. С одной стороны худсоветы отфильтровывали откровенную пошлость и китч, с другой – выхолащивали живой голос кухонь, дворов и подворотен. Даже названия тех самых ансамблей, дозволенные министерством культуры, были по-советски аккуратно причёсанные. Вспомните: «Добры молодцы», «Самоцветы», «Весёлые ребята», «Лейся, песня», «Водограй», «Синяя птица», «Песняры»… Андрей играл в коллективе Софии Ротару и был профессиональным музыкантом. Приобретя нужный опыт и осознав, что творческий взлёт там для него не предусмотрен, он вернулся в родной Житомир, обустроил музыкальную студию и стал творить как композитор и аранжировщик. Я застал его в облаках сигаретного дыма, вдохновенно обкуривающего заветный синтезатор «Роланд». У него всегда были самые последние звуковые примочки (впоследствии компьютерные программы). С техникой он не то, что дружил, он колдовал над ней. Я готовил свой первый альбом, послал Андрею две новые песни и вскоре приехал для возможного сотрудничества.
Близился конец прошлого тысячелетия (фраза, вырванная из контекста, приводит в ужас – словно период нашей синтезаторной деятельности пришелся на какое-то раннее Византийское средневековье!), время катилось к двухтысячному году. Андрей встретил весёлой, чуть ироничной улыбкой и без предисловий выпалил:
– Я прослушал запись, и должен признаться, произведения мне понравились. Если честно, даже не ожидал…
Работалось легко и быстро. Очень порадовала его интерпретация песни «Я ушёл», где губная гармошка звучала, как у Джаггера. Но живой-то гармошки не было и в помине, эти звуки он извлекал из внутренностей своих мигающих электрических ящиков, спаренных разноцветными проводами, и звучали они как настоящие, даже лучше. Я не знал, кто мог бы так сыграть на губной гармошке – о тембре звучания вообще говорить не приходится. И тема «Унесённые любовью» звучала не стандартно, интересно была прописана гитара, сама манера игры чисто гитарная, хотя проигрывалась на клавишах. В общем, наш первый блин не вышел комом, а доставил удовольствие, утвердив взаимное уважение и крепкую дружбу. Контрольное прослушивание свежеиспеченных песен, конечно же под коньячок, в его синей «Хонде», честно заработанной и недавно пригнанной из Германии…
И сам богат безмерно,
Покуда не богат…
Эти строки вполне соотносимы с Андреем Остапенко. Он никогда ни на что не жаловался, всегда излучал улыбку. От него постоянно исходил весёлый позитив, вне зависимости от того, чем он занимался в данный момент: трудился, играл, сидел за рулём, чокался рюмкой или рассказывал анекдот. Всегда одержим работой, сутками просиживал на студии, а ведь была ещё семья, киевская квартира на улице Саксаганского, дети, быт, родственники в Житомире… И он это разруливал, имея всё, и отдавая всё, без раздумий, напряга и сожалений.
Постоянное место обитания Остапа – студия Михаила Дидыка в дальнем торце Киевского института музыки им. Р.М.Глиера. Маленькая комнатка, заставленная компьютерами, аппаратурой, клавишами, плеерами, кучей дисков. Раньше это была аппаратная, почти всю переднюю стенку занимало темное окно, когда-то смежное с несуществующей нынче артистической. Окно это утратило первоначальное назначение и теперь служило местом размещения фотографий, визиток друзей и соратников (приятно отметить, среди них красовался и мой фэйс). Существует легенда, что Юлий Цезарь обладал способностью выполнять несколько дел одновременно. Уверен, Остапу он бы проиграл, потому что я не раз становился свидетелем примерно такой картины: захожу к Андрею, он сидит в кресле, удерживая коленями компьютерный блок и что-то туда пристраивая, свободной, третьей, рукой здоровается со мной, четвёртой прикуривает, пятой угощает домашним молдавским вином (кто-то отблагодарил!), шестой доигрывает музыкальную фразу, а седьмой записывает (мне!) последний альбом Джорджа Бенсона, и при этом ведёт деловой разговор по двум телефонам…
– Андрюша, надо сделать аранжировку… Сможешь?
– А что, есть подходящая жертва?
И всё это одновременно! А ведь ещё постоянно кто-то заглядывает, чего-то хочет, и с этим тоже надо как-то разбираться… Единственную свободную от полок и аппаратуры стену украшали афиши, где Остапенко выглядел неприлично молодым, с беснующимися кудрями и абсолютным отсутствием живота. Выше располагались выгравированные на золотистых пластинах дипломы авторских побед на «Шлягере» и других телерадиопроектах.
Особенная, пламенная и взаимная любовь у Остапа была с техникой. Наверное, она возникла ещё в совковые времена, когда в комплект музыкальных инструментов обязательно входил паяльник (и припой в спичечном коробке). Время неслось вперёд, и хотя паяльник традиционно присутствовал среди прочих аксессуаров андреевой каморки, её хозяин был постоянным обладателем модных телефонов и навороченных программ. Сев ко мне в машину, он тут же настроил десяток нужных радиостанций (я безрезультатно бился над этим не один месяц !), а потом выдал:
– Нужно добавить низов, у тебя в динамиках сплошная середина…
Я даже не предполагал, что там прячется эквалайзер! Вообще, все эти ручки, кнопочки, колёсики, тумблеры, вызывающие у меня страх и растерянность, для него были добрыми друзьями и близкими родственниками.
Очень непросто было заманить Остапа на какое-то мероприятие, проходившее вне стен студии. Даже при его желании поприсутствовать, тотальная занятость не позволяла. Мне это удалось дважды: в первый раз на авторском вечере в Союзе писателей (он аккомпанировал моему дуету с Натальей Сумской), второй – когда приехал в Киев горячо любимый нами гениальный Маркус Миллер. Я вручил приобретённый заранее билет и стал шантажировать:
– Если не явишься на концерт, пожалуюсь лично господину Миллеру…
Подействовало. Ну и, понятно, послеконцертные «ахи», восторги, и «горит она, эта работа»… А вот ко мне на юбилей он приехать не смог, зато прислал дарственную фонограмму с надписью: «Бессмертному Творцу в День Совершеннолетия!!!» Это в мои-то 50! Я пел:
И хоть былых дней не вернуть,
Из них открыты в завтра двери,
Важна единственная суть –
Любить, надеяться и верить…
Аплодисменты делили поровну. Как, впрочем, и веру-надежду-любовь.
Финал был трагичен в своей неожиданности и фатальности. Позвонили друзья, сообщили: у Остапа серьёзные проблемы, он на обследовании в житомирской онкобольнице. Что хорошего в подобном известии? Немедленно позвонил Володе Шинкаруку, который, конечно же, знал больше. Конкретика резанула по живому: саркома, шансов нет… Вечером позвонил Андрею, шутили, да, мол, надо сдать анализы, а там, через пару дней увидимся в Киеве…
Через пару дней его не стало.
А ещё через неделю состоялся вечер памяти Андрея Остапенко, и пришло много талантливых людей, и мемориальным музеем стала его комнатка, где всё, даже начатая пачка сигарет и мобильный «apple», были на своих местах; так, словно он только что вышел, просто так, на минутку, и вот-вот появится, с этой неистребимой провокационной улыбкой, которая нескончаемо прокручивалась на экране, и друзья из «ManSound» пели реквием, и звучали слова об ушедших музыкантах, такие простые и такие ёмкие…
«Мы жили в одно время, в одной стране, в одном городе, вместе играли, пили, дружили. Просто любили жизнь. Потом вам суждено было уйти в лучший из миров, а нам остаться здесь. С годами стало казаться, что вы всё-таки были лучше нас, может потому, что мы так и не достигли вершин, о которых мечтали когда-то, и во многом из-за этого ваши светлые имена сегодня незаслуженно преданы забвению. Простите нас за это. Коллеги-музыканты, братья по цеху, друзья далёкой юности. Нас разделяет небо, но связывает память, ибо до тех пор жив человек, пока о нём помнят».[3]
Соло.
Вячеслав Хурсенко
Кому судьба – мать родная, а кому – мачеха. Славик Хурсенко каким-то удивительным образом наследовал оба эти понятия. Человек, владеющий чудесным голосом, написавший десятки отличных песен, лауреат музыкальных конкурсов и фестивалей, имевший диски, клипы, большие сцены, остался за кулисами славы и популярности, не пиарился в раскрученных телепрограммах, не зависал в хитпарадах. При этом народ любит и фамилию знает. Почему так? Этот вопрос давно стал риторическим, логического ответа не найти, а обстоятельства чаще всего складываются в пользу воинствующей посредственности. Увы. Может, не судилось ему встретить хорошего продюсера, а может все неудачи провоцировал его характер, взрывной, импульсивный, иногда романтично-наивный, а чаще нрав городского парня нашего двора, отстаивающего простой, но справедливый кодекс чести. Это в школьных пенатах в чести состояли опрятные отличники с комсомольскими значками на выглаженных рубашках. В жизни же уважали крепких парней со своими взглядами, умевших делиться последней сигаретой и глотком вина, умевших дать по роже за обиду и предательство, умевших заставить плакать сердце, когда под рукой была гитара. Такие не стояли в очереди за счастьем, не лизали задницы состоятельным и влиятельным дядям. Такие спорили до изнеможения, дрались до крови, любили честно и обречённо…
Мои распахнутые окна
Вдохнули звуки городские,
А в них сливаются так часто
Шаги знакомые людские.
Мои распахнутые двери
Тебе, любимая, так рады.
Скажи то ласковое слово,
И мне под силу все преграды.
Мое распахнутое небо
Услышит песни этой звуки.
Я так давно тебя не видел,
Меня пытают дни разлуки.
Мое распахнутое солнце
Мою любовь так не согреет,
Как твое трепетное сердце,
Оно понять меня умеет.
Твои глаза темнее ночи,
Необъяснимые вопросы,
Как не оконченная сказка
И как божественные росы.
Мои распахнутые руки
Тебя ласкать не перестанут
И не прощу себя уж, если
Тобою буду я обманут…
Его песни сюжетны. Можно, конечно, придираться к несовершенству отдельных строк, но, во-первых, это не стихи, а песни, а во-вторых, – страницы жизни, реальной, такой, какая она есть на самом деле.
Кого чекала,
я не знав,
Прийшов і все тобі сказав,
І в поспіхах тебе поцілував.
Я не білів, не червонів,
Я кров твою на мить зігрів,
І те зробив, чого давно хотів.
Бо я твої книжки носив,
Бо я твоїх піжонів бив,
Бо я тебе по-справжньому
любив…
Самая известная песня Хурсенко, его визитка, – это, конечно, «Соколята». Достаточно хоть раз услышать её, чтобы стало ясно, песня эта навсегда прописана в вашем сердце. Пусть не каждому она покажется самой лучшей, но то, что она есть – факт неоспоримый. Родилась она много лет тому назад, написана под впечатлением реальной жизненной драмы, постигшей известного певца В.Зинкевича, ему же и предназначалась для исполнения. Судьба распорядилась по-другому: «Соколята» оказали на Зинкевича такое душевное потрясение, что петь эту песню он не мог. Ничего в этом мире не происходит случайно, потому что исполнить её довелось автору, и, поверьте, никто бы лучше него эту песню не спел. Драгоценный камень редкой огранки в филигранной оправе аранжировки Дмитрия Гершензона:
Крутилось пір’я на вітру, і я згадав негоду
ту,
В яку мене моя любов покинула.
Виймали жало із грудей очата двох моїх
дітей,
І вся моя любов на них рікою хлинула.
Зростають у гніздечку
соколята
О, боже, ти за все мене прости.
О, як я їх не хочу відпускати
У простори юнацької
мети.
В руках моїх така велика
сила,
Та долю не затримати нічим.
Сини мої, візміть мої вітрила
Та й батька не забудьте поміж
тим…
«Соколят» записывали в Луцке. Вот, как об этом вспоминает автор аранжировки. «У нас в студии стоял старенький аппарат, который мы называли «Геббельсом». Старинные магнитофоны в те времена не позволяли накладывать голос. Слава пел мне на ухо мелодию, а я играл аккомпанемент. Нам нужно было ухитриться записать песню практически с одного дубля. Но, к сожалению, первый вариант оказался неудачным. Помню, холод был ужасный. Тогда мы хлебнули спирта (держали флакончик для протирания магнитофонных записывающих головок) – и все пошло. Именно эта запись звучит до сих пор».
Моё знакомство со Славиком состоялось на стадионном концерте Виктора Павлика в его родной Теребовле. Накануне Витя позвонил и сообщил:
– Хурсенко будет ехать из Луцка, через Тернополь. Созвонитесь и договоритесь, на чьей машине поедете, зачем гнать две…
Мы встретились возле Палаца культуры «Березиль». Он подкатил на «восьмёрке», когда моя серая «Лянча» уже стояла у служебного входа. Пафосней, конечно, было ехать на моей, но Славик пересаживаться не стал, и мы помчали на его боевом коне. В атмосфере витала какая-то ревнивая настороженность: я уже был автором двух нашумевших хитов, у него за спиной развевались «Соколята», в общем, было, что делить… Однако вскоре это мальчишеское соперничество благополучно развеялось, а впоследствии трансформировалось в добрые дружеские отношения.
Однообразная попса утомляла. Хотелось сделать что-то нестандартное, и я решил осуществить идею, показавшуюся весьма оригинальной. Автор-артист. Концерт автора и артиста в одном лице. Сюда же удачно вписывалась презентация новой книги и диска. В таком ракурсе у меня со Славиком складывался отличный дуэт, идея ему понравилась и вскоре была удачно воплощена на сцене тернопольского драмтеатра. Увертюрой стало театрализованное чтение артистами стихов из моей книги «Магія кружіння», после чего оба выступили как авторы-исполнители своих песен. Вячеслав Хурсенко подкупал простотой и абсолютным отсутствием модной прилизанности, что в костюме, что в манере исполнения. Выйдя на сцену, он снял пиджак, закатал рукава – пришёл работать, а не красоваться в ожидании аплодисментов. Комментировал песни мало, но с обязательной житейской интригой, подогревающей зрительский интерес и лишний раз напоминающей: всё, звучащее на сцене, – часть его жизни.
– Сейчас хочу спеть песню, которую посвятил отцу. Я вырос без него, и встретились мы уже в зрелом возрасте. Если б встречались чаще, я, наверное, не написал бы «Соколят»…
Кохану
загубив, бо соколом літав за хмари.
Був чортом на землі і падав
у хмілю у чари.
Чого шукав я там, де
лихо – як сльота,
Навіщо долю проклинаю…
Гірка вона, бо нудить самота,
Бо й досі ще
гуляю.
Ні жінки, ні дітей, ні
тину, ні дверей – могила.
Чи є ще та любов, щоб зле моє життя простила…
Нема її, нема, нап’юся й не засну,
І ту, що загубив, – згадаю.
Зна тільки Бог – любив лише одну,
Хоч й досі
ще гуляю…
Пронзительная исповедь о потерянной любви и бесконечном одиночестве. И горечь, и жалость, и даже сочувствие к человеку, бросившему тех, за кого был в ответе…
– А вот история, которая чуть не довела маму до инфаркта. Вернее так, это была такая любовь, что когда о ней мама узнала, то потеряла сознание на работе…
Мне не было семнадцати, ей было
двадцать пять,
Когда она решила меня околдовать.
«Ты мой глоточек жизни…» – шепнула мне она,
Раздела как ребёнка и выпила до дна.
Она была богиня в натуре и в любви,
Она во мне дышала, жила в моей крови.
Я помню дни и ночи, и даже каждый час,
Антоновские песни, в которых всё о нас.
Это было, было, было всё о нас.
Это было, было, было всё у нас.
Мне не было семнадцати, ей было двадцать пять,
Когда о скромном сексе я начал забывать,
Звезда моих желаний горела до утра,
А утром повторяла: «Мой маленький, пора…»
Как жаль, что нашим звёздам когда-нибудь пора,
Как жаль, что эта книга прочитана вчера.
Жил-был хороший малый, жила-была она,
Он был её игрушкой, глотком её вина.
Конечно же, бурные аплодисменты, которые Славик прерывает следующей фразой:
– Но я хочу добавить, что это ещё не конец песни (в зале хохот). Прошло несколько лет… такие приятные воспоминания… я решил написать ещё одну.
Был для неё я тёплым и сладким,
летним и долгим дождём,
А в остальном был строгим и кратким, но это сюжет не о том,
Совсем не о том…
Всё мне казалось в жизни вечным,
Был я наивным и беспечным.
Ну, а сегодня закурил под вечер,
Ну, а сегодня закурил под вечер
В мажоре крепкого вина…
А ты, конечно, не одна,
И в этом есть моя вина…
Такая вот история о стратосферном половом возмужании юного романтика, слава Богу, мама её благополучно пережила.
Аншлаг, цветы, автографы… Диски разбираются вчистую, приходится выгребать из багажника всё, что осталось…
Через пару месяцев такие же концерты в Трускавце и Моршине. Продюсирует волк курортного шоу-бизнеса Лёня Молдаван, уникальный знаток анекдотов всех времён, стран и народов, с пышной курчавой шевелюрой и необъятным животом, способным уместить меню среднего ресторана. Гроза отдыхающих женщин в возрастном диапазоне от тургеневского до бальзаковского. Славик выезжает из Луцка, я – из Тернополя. Только-только поменял резину, мчусь, перемежая шелест новых шин с американской классикой в исполнении Рода Стюарта. Под Рогатином ловлю гвоздь, подкачиваю колесо и кое-как дотягиваю до шиномонтажа – плохая примета. Звонит Лёня, нервничает. Обычно днём, в день концерта, заявленные артисты выходят на площадь перед бюветом, местом максимального скопления народа, где прямо на улице сидит, увешанная афишами, билетёрша, бойко торгует, успевая при этом петь дифирамбы исполнителю в старый трескучий мегафон. Присутствующие артисты надувают щёки, раздают автографы и служат приманкой, живой рекламой, вот, мол, приехали, приходите на концерт… Такое мероприятие, естественно, способствует уплотнению публики в зале, а значит, увеличивает рентабельность. Но есть и вторая сторона медали: не очень хочется артисту торчать на лобном месте, а ведь и дождь может сеяться, и ветер холодный веять, да и не царское это дело, если уж честно. Но стоят, стоят, и заслуженные, и народные… Славик от этого рекламного шоу сразу отказался: «Кто захочет, тот придёт, а клоуном стоять не буду!».
Я приехал с опозданием, встретился с Молдаваном, понаблюдал вялотекущий процесс реализации билетов и направился в дом культуры, где у служебного входа уже стояла синяя «Ауди» с волынскими номерами. Встретились, обнялись, пошли смотреть сцену…
Особого ажиотажа концерт не вызвал, потому и людей мало. Я и не надеялся на аншлаг, но полупустой зал выглядел удручающе. Отработав своё отделение и объявив выход Вячеслава Хурсенко, заспешил в артистическую – самое время расслабиться, согреться, чаи погонять. Она оказалась запертой, и я затосковал: ключи, ясное дело, у Славика, а он на сцене. Вернулся, спрятался за кулису и стал подавать выразительные призывные знаки. Славик пел своих «Соколят» и не обращал на меня никакого внимания – просто не видел. Я понял: так сиротливо мёрзнуть придётся до конца концерта, с чем, конечно же, трудно согласиться. Поэтому на последних аккордах песни вышел из кулис и с улыбкой конферансье направился к кланяющемуся Хурсенко. Народ аплодировал и удивлённо наблюдал за моим повторным появлением: неужто опять петь будет?… Я приблизился к одинокой фигуре, вопрошающе на меня глядящей, и тихо шепнул:
– Гони ключи!
Он стал рыться в карманах брюк, я же одарил публику восторженной улыбкой и, приняв позу памятника Ленина, с рукой, указывающей на суетящегося исполнителя, провозгласил:
– Вячеслав Хурсе-е-нко!
Все снова захлопали. Он, наконец, как бы незаметно, вернул ключ. Получилось, я его дополнительно объявил, а он, порывшись в карманах, тут же на сцене сразу и рассчитался. Мы потом долго смеялись, представляя эту сценку со стороны…
После концерта выезжали в Моршин, там ждала гостиница, там же планировали поужинать. На выезде заправились под одиноким тусклым фонарём бензоколонки и, развернувшись, выкатили на трассу. Лёня ехал со мной в качестве штурмана. Славик рулил сзади. Я нажал педальку, и «мерседес», как угорелый, понёсся в ночь.
– Не гони, – предупредил Молдаван, и через мгновенье я понял причину его беспокойства. Просто из ниоткуда возникла трёхметровая стальная штанга, перекрывающая дорогу. В последний момент я успел резко вывернуть влево, так что удар пришёлся в оконную стойку и нижнюю часть лобового стекла. Действительность перед Лёниными глазами исчезла, подёрнувшись непрозрачной паутиной – стекло хоть и треснуло, но не рассыпалось. Мы выскочили из машины. Штанга крепилась у края дороги и от удара качнулась вправо, освободив проезд. Как можно перекрывать дорогу, ночью, без освещения, отражателей, опознавательных знаков?!?!!
Рядом стоял гаишник, который был настолько пьян, что слегка покачивался. На все эмоциональные извержения он отвечал одинаково односложно: «Мукумэнты!» В разгар моих возмущений (кто заплатит за ремонт?!) подъехала машина ГАИ.
– Ну вот, пусть начальство разбирается, какие алканавты у него работают! – начал было я и тут же осёкся. Приехавший инспектор, видать, устал ещё больше, так как не мог даже вылезти из-за руля… Никогда в жизни не видел такой доблестно-пьяной службы гаишников! Славик взял на себя двух покачивающихся зомби, а Лёня оттянул меня в сторону и стал вразумлять:
– Спорить с ними бесполезно! Ничего не докажешь, а они состряпают любой протокол, и проблемы будут у тебя!
– Здесь что, полный беспредел?!
– «Не говори так, сынок, это – твоя Родина»…
Я знал этот анекдот, но сейчас было не до анекдотов.
– Так что делать?
– Садись в машину. С твоей стороны дорогу видно, потихоньку поедешь. Я сяду к Славе, ты за нами. А с ментами сейчас договоримся…
– Только не гоните! – крикнул ему вдогонку и чуть не рассмеялся: пару минут тому он говорил мне то же самое.
Мотор тихо урчал, водительская сторона стекла действительно почти не пострадала, дорога просматривалась. Настроение ни к чёрту, я выключил приёмник, нажал кнопку стеклоподъёмника. Стекло поплыло вниз, стали слышны пьяные возгласы. Внезапно всё стихло, и нестройные милицейские голоса дружно затянули «Соколят»…
В Моршин прибыли в аккурат к закрытию гастронома. И здесь сработала всё та же волшебная палочка: спели с продавщицей «Ты подобаєшся мені» и обслужились как VIP-клиенты. Прикупили разнообразной снеди, овощей, даже какой-то десерт к чаю (кипятильники по старой гастрольной традиции всегда под рукой!). Славик взвесил на руке поллитру водки, засомневался и потянулся за семьсотпятидесятиграммовой. Молдаван опередил его и снял с полки литровую.
– Это, чтоб второй раз не ходить. К тому же магазин закроется, к чему этот ночной геморрой…
Я пью мало, водку не пью вообще, поэтому ограничился чекушкой коньяку. На все два гастрольных дня. Приятели снисходительно похлопали по плечу и заверили:
– Если не хватит, от себя добавим «колдовства в хрустальный звон бокала» – ха-ха!
Кто бы сомневался! Конечно, реальный сценарий был совершенно иным: они благополучно убрали свой литр, а после, как бы невзначай, вспомнили о моей чекушке… В общем, рюмку я всё-таки себе нацедил, остальной коньяк смаковали они, одобряя выбор и, похохатывая:
– Тебе, Серёжа, очень вредно увлекаться алкоголем. Скоро предстоит долгая дорога с невесёлым пейзажем за лобовым стеклом. Да и с ментами, как оказалось, ты не очень дружишь…
В Моршине людей на концерте было больше, какой-то гонорар перепал, но с учётом предстоящего ремонта это были, конечно, крохи. Энтузиазм на время поутих, тема совместных авторских концертов утратила былую привлекательность.
Несколько месяцев спустя позвонил Славик и пригласил в Киев на съёмки клипа. Когда-то я снимался в собственном клипе, но это было давно и полупрофессионально, а здесь – студия, съёмочная бригада, артисты, режиссёры… Я и так находился в столице, поэтому приглашение принял. Съёмки проходили на Левобережье, в большой студии-ангаре: какие-то декорации по углам, туча всяких прибамбасов, море видеотехники, минирельсы с тележкой и оператором, железная рука крана с вращающейся камерой, софиты, отражатели, масса народу, суетящегося в созидательном движении. Главный объект съёмки – разумеется, Хурсенко, главный руководитель процесса – режиссёр. Последний, как положено, с засаленными волосами, в грязных джинсах и растянутом свитере. Очки, борода. Среди технических помещений комната, служащая одновременно раздевалкой и закусочной: в углу свалена одежда, рядом зеркала с подсветкой, а чуть поодаль стол с выпивкой и закусками. Славика гримируют, пудрят лоб, щёки, что-то подкрашивают, он между прочим успевает опрокинуть рюмку коньяку, вот уже зовут на сцену, он срывается, потом возвращается – забыл гитару. Ну и, понятно, рюмочка вдогонку…
На чётко очерченном месте расположили инструменты, поставили четыре высоких стула, расселись музыканты: Славик, два гитариста и перкуссионист. Стали настраивать свет, включили «фанеру». Ясное дело, никто реально не играл и не пел, но визуально всё выглядело очень натурально. Музыкантов выбрали не по таланту, а по фактуре, однако какие-то элементы соло, пассажей, сбивок они, конечно, отрепетировали. Это и создавало телеиллюзию натуральной игры на инструментах. Несколько раз прогоняли песню, оператор колесил по рельсам, тягловой силой были три помощника, медленно толкающие тележку взад-вперёд. Потом перед артистами поставили стул, обращённый к ним спинкой. К нему подошла яркая блондинка в накинутой на плечи длинной шубе. Режиссёр напутствовал, сопровождая наставления танцевальными жестами рук и бёдер, потом утвердительно кивнул и направился к оператору. Блондинка подняла руки, шуба, как по волшебству, соскользнула на пол. Народ замер: под шубой ничего не было! Голая красавица грациозно раздвинула ноги и уселась поперёк стула, к зрителям спиной, а лицом (и всем остальным) к артистам. Снова включили фонограмму. Теперь в ракурс съёмки то и дело попадала обнажённая натура, поглаживающая сидение соблазнительными ягодицами. Насколько дивная картинка открывалась музыкантам, можно только догадываться…
Она мне нежно шепчет, что снова скоро
придёт,
А мне ничуть не легче, пока она не уйдёт.
Я больше не могу ей молча лгать,
И ей ни к чему об этом знать.
Я просто сумею её подождать…
В следующем дубле танцовщица покачивалась уже во весь рост, без стула, трусила упругим бюстом. В финале ей услужливо накинули на плечи потерянную шубку. Не запахиваясь, она без всякого стеснения развернулась и зацокала высокими каблуками в раздевалку.
Она, наверное, птица,
Ей надо много летать.
Её полёт часто снится,
Но мне её не догнать…
Отдельно снимались детали: две огромные морские раковины с льющейся водой и гроздью жемчуга, горящая свеча, цветок в высокой стеклянной вазе… Потом Славик жёг фотографию (по сюжету, надо полагать, изображение любимой, о которой пел) – она легко занялась от свечи. Потом всех отвели подальше, кинокамеру направили на вазу, в которую стали палить из пистолета. Настоящего! Ваза оказалась какой-то бронестойкой – треснула лишь после третьего выстрела. После монтажа всё это будет смотреться хорошо и вовремя: пауза, подъём музыки на полтона, разлетающаяся ваза и припев на эмоциональном взрыве:
Я никому уже давно не верю,
И о любви давно не говорю.
Но, помня каждую свою потерю,
Я это всё когда-то снова повторю…
Снова горит погасшая свеча, ваза цела и невредима, но песочные часы на исходе, один за другим исчезают музыканты… Последним растворяется в пространстве певец Хурсенко, на опустевшей сцене лишь инструменты, доигрывающие мелодию.
Когда-нибудь спою ей «В добрый час»,
Она вдруг поймёт, что всё о нас…
И крылья вспорхнут в последний раз…
Модуляция.
Последняя рыбалка Вячеслава Хурсенко[4]
В понедельник рыбалка сорвалась, было выступление в Херсоне. Да и глупо что-либо затевать в этот день; как говорится, понедельник – день тяжёлый. Переиграл на вторник. Вернулся утром, очень хотелось расслабиться. Предварительно собираться не было необходимости, всё, что надо, лежало в багажнике: удочки, подсак, раскладной стульчик… Давно собирался порыбачить в Шепеле: и от Луцка недалеко, и клёв хороший. Места прикормленные, с хозяином пруда давний уговор – чужих не подпускать, только свои…
Ещё с утра Славик отказался от компании, поэтому выезжал один. Последние годы он полюбил своё одиночество, вернее, даже не одиночество, а уединение, потому что одиночество было при нём всегда: и в детстве, когда ушёл отец, и в юности, когда учился на фельдшера, мечтая о карьере певца, когда занимался музыкой, играя на виолончели, но мечтая об электрогитаре. И в армии, и после, уже взрослея, среди музыкантов, в ресторанах, на концертах… Даже любовь, ураганом ворвавшаяся в жизнь песнями Юрия Антонова и принявшая облик умопомрачительной Татьяны, на восемь лет старшей его, закончилась крахом и одиночеством, всё тем же до тошноты знакомым состоянием собственной никомуненужности. «Жил-был хороший малый, жила-была она. Он был её игрушкой, глотком её вина.…» – напел он свою давнюю песню, оставшуюся в тех далёких 80-х…
Включил зажигание. Машина тихо заурчала и послушно завелась. Были в жизни, конечно, и радостные моменты: дочь, песни, рыбалка, машина… Его царства, его владения, где можно быть недосягаемым и счастливым. «Ауди» А-6, пусть не последней модели, пусть с восьмилетним стажем, но верный боевой конь немецкой породы и надёжности. На ней он исколесил всю Украину, не опоздав ни на один концерт. Весь предыдущий автомобильный ряд – и первый «москвич», и крутая по тем временам «восьмёрка» – в подмётки не годились «ауди», которую любил и которой втайне гордился, понимая при этом, что существует море новых навороченных тачек с более громкими брендами. Славик не любил позёрства и понтов, жизнь научила радоваться тому, что есть. Вместе с мотором включился плеер, из динамиков понеслась шестая песня его диска «Крик белых журавлей»:
Я не могу понять, какой сегодня день,
И потому мне всё равно, который час.
Я так давно уже не вижу свою тень,
И только вижу блеск её красивых глаз…
Он редко слушал свои песни в машине, разве что на этапе проверки студийной записи, ну, ещё когда кому-то демонстрировал… Песни приедались на концертах, могли не совпадать с настроением, но он их любил, всех, скопом, потому что это была страстная и взаимная любовь на всю оставшуюся жизнь. А вчера вдруг захотелось прокрутить «Журавлей», снова нахлынула волна воспоминаний и щемящего чувства невостребованности: альбом бешено нравился друзьям и никак не трогал продюсеров, менеджеров FM-ов и телепрограмм. Денег на раскрутку не было, а последнее время их не хватало даже на запись нового альбома. И это несмотря на то, что тексты и музыка свои, как, кстати, и вокал, и гитара… Почему песни не идут в народ? И что нужно этому народу? Сказал же как-то в студии Володя Бебешко: «Я раскручу кого угодно, вопрос только в цифре. Тебе обошлось бы дешевле – не надо писать песен, они уже готовы…». И цифру назвал – сто штук «зелёных», это если с нуля… В общем, за сотку из ничего в звёзды, а что за душой? Неужели публика настолько дебильна?! «А какая же она? – ответствовал внутренний голос. – В основном такая и есть: макболтонсимум напряга для ног и минимум – для головы…» «Нет, нет, приходят же люди на концерты, кричат «браво», дарят цветы, покупают кассеты, диски… Значит, слушают…» «Ну и где твои концерты?» Концерты были, но мало. Нет, не то, чтоб никуда не звали и ничего не предлагали… «Просто за эти деньги не поеду. Бездарям платят в несколько раз больше. Не хочу! Не поеду!» И не поехал. Раз не поехал, другой – не поехал. Звонить стали реже. Но жить-то за что-то надо. Да ещё дочь в столичном университете учится…
Такие невесёлые рассуждения провоцировали волну досады, и, вероятно, поэтому опускались руки и всё чаще накатывал жестяной депресняк, когда ничего не хочется, а единственное возникающее желание – послать всех нафиг.
Мне так не верится, что мне немало
лет,
А призрак счастья улыбается другим.
Я очень часто выключаю в доме свет,
Я этот мир люблю давно уже таким.
Мне показалось, я так мало говорил
Любимой женщине красивые слова,
Я с этой женщиной безумие творил,
Но это новой нашей повести глава.
А эта тема всегда была особенной и не познанной. Почти все песни Славика повествовали о любви, и почти все песни о любви предполагали её трагическую надорванность. Он не был обделён женским вниманием, скорее наоборот. В юности даже составил дон-жуановский список, и сверстники ему завидовали, но гораздо содержательней был другой документ, вернее не документ, а исповедь души – его песни. Здесь бушевали стихии всех сердечных болезней, побед и поражений, радостных надежд и грустных разочарований. Здесь он и король, и шут, и просто заблудившийся странник, обречённый искать выход из лабиринта соблазнов, страстей, восторгов, обманов… В общем, как говорится, «ничто человеческое не чуждо…»
Мне не было семнадцати, ей было
двадцать пять,
Когда она решила меня околдовать…
Так начиналась школа любви. И немало было в ней учительниц и одноклассниц…
Теперь в динамиках звучала «Не виню», и вспомнилась другая история, о рыжей танцовщице, пылких каникулах на Шацких озёрах, страсти и обмане, измене – обратной стороне любви…
Ты удалялась все дальше и дальше,
Я задыхался от пауз и фальши, как жаль.
Трудно поверить и трудно представить,
Но невозможно поднять иль поправить вуаль.
Жаркое солнце палящей пустыни
Мне суждено было видеть отныне, о, нет.
Я не о том напевал не однажды
И утолял твою страстную жажду сто лет.
Не виню, так и знай,
Это был мой лучший танец
Между смыслом тьмы и света.
Не хочу, но прощай,
Будь как прежде недоступна
И легка, как бабье лето…
Какая песня! Её выкупили в Москве, и петь хотел Авраам Руссо (тогда он был на пике популярности). Но не спел. Спел автор, и клип сняли, и в «Шлягере» отметили, но хитом песня не стала…
Ни о чём не написано столько песен, сколько их есть о любви. И все они разные, потому что у каждого своя любовь, своя непознанная планета, никем до конца не открытая и не изученная. На этот раз планета явилась в образе городского троллейбуса с пассажиркой, излучающей фантастический блеск…
Ольга ехала со своей лучшей подругой, к ней в гости. Краем глаза заприметила молодого человека, устремившего на неё серьёзный взгляд. Приставания на улице, в общественном транспорте – в наше время дело обычное, но этот персонаж вроде и не приставал. Просто глядел, как загипнотизированный. Удивляло и то, что одет он был как-то нетрадиционно для сверстников: костюм, рубашка, галстук вместо привычных джинсов, майки и куртки. На остановке девушки вышли, вслед за ними и молодой человек. Подошёл, представился и попросил подругу Свету оставить их для важного tet-a-tet. Наглость, конечно, невообразимая, но Светлана поняла серьёзность момента и исчезла. Скоро они поженились, а через год родилась Мария.
Славик ностальгически вспоминал эту историю, витала идея сделать из неё песню, но руки не доходили. Воплотился только финал:
А за вікном
стоїть весна,
Птахи так радісно співають,
А любі подруги мої
Мене до шлюбу проводжають!
Шумить палац урочистих подій,
Проштампували і наперебій,
Дружина плаче – я вже не дійду,
Чи то на щастя, чи то на біду.
Время шло, жизненные коллизии и чувственные катастрофы убедили: как бы заманчиво не выглядели неоткрытые острова и океанские дали, нет ничего надёжней и роднее своего дома, для кого-то пусть невысокого, неказистого, зато, пожалуй, единственного, где по-настоящему любят и ждут.
И кричу в толпе прохожих, незнакомых,
непохожих
Голосом оставшейся любви…
. . . . . . . . . . . . . . .
И ты простишь меня ещё, ещё, ещё в последний раз,
И я останусь навсегда в плену твоих красивых глаз…
Настоящая беда постучала в двери, когда возникли проблемы со здоровьем, и врачи поставили диагноз: сахарный диабет. Славик, имеющий медицинское образование, знал о последствиях, но, как все молодые люди, надеялся на лучшее и в отчаянье не впадал. Даже когда инсулин уже стал жизненно необходимым и постоянно находился под рукой, мог выпить с друзьями и не ограничивался диетами. Колол в ногу, прямо через джинсы, и садился за стол. После укола необходимо было что-то съесть, для этого на всякий случай имелась баночка мёда…
Но впереди рыбалка, этих несколько часов кайфа, когда никто и ничто не мешает быть самим собой, когда можно расслабиться и слиться с природой, послушать, какие песни поют караси и карпы, шифруясь в зарослях камыша. Луцк остался позади, потянулись посадки, сорящие сентябрьской листвой. Славик потянулся к бардачку и сменил диск. Теперь звучал горячо любимый Майкл Болтон. Зазвонил телефон, пришлось сделать музыку тише. На табло высветилось: Молдаван. Трускавец.
– Ах, ты на рыбалку? Тогда слушай анекдот: «Встретились два дружбана, один другому и говорит: – Поедем на рыбалку? Купим водочки, возьмём девочек… – А удочки? – Удочки? Ну ладно, удочки тоже возьмём…» Как? Спорим на 100 баксов, ты мне сейчас вопрос задашь…
– Какой?
– Ну вот, ты его и задал…
«Весёлый мужик Лёня Молдаван, зовёт в Сваляву, но что там делать?» Громче запел Болтон, но не успел допеть свой «Vintage», потому что справа проплыл указатель «Шепель», и показалось ответвление дороги, ведущее к озеру. А вот и он, съезд, чуть покатый, с двумя разбитыми колеями…
Славик остановился, вышел из машины, потянулся и пошёл за удочками. Открыв багажник, глянул на озеро, лежащее, как на ладони. По воде плыли облака, кое-где у берега плавали редкие пожелтевшие листочки – единственное напоминание об осени, которая неделю как наступила, но вокруг царило лето, всё ещё лето, со щебетом, стрекозами, буйством трав, солнечное и жаркое, хотя вечером всё ощутимей веяло прохладой, холодившей спину. По ту сторону озера тянулись луга, паслись коровы, а на бугорке живописно разлеглись трое пастухов. «Волхвы! – подумал Славик, иронично улыбнувшись. – А где же дары? А звезда на небосклоне?» Недалеко от дороги в воду уходил небольшой деревянный настил, привычное место рыбаков. Об этом мостке ходила легенда, неоднократно рассказываемая новичкам за вечерней ухой. А звучала она примерно так:
«Расположился на мостике приезжий мужик, парень лет тридцати пяти. Солидно, основательно расположился. Кресло с подлокотниками. Три удочки заброшены. Причиндалы всякие разложены. Сидит, пиво потягивает, наблюдает за поплавками. Появляется дед. С простенькой удочкой, коробушкой и явным желанием порыбачить. Добродушный такой. Спрашивает у парня:
– Ну как, сынок? Клюёть?
Парень глянул через плечо и отвернулся: вопрос игнорирует.
– Не потесню я тебя, если тут вот с краешку присяду? – не обращая внимания на недружелюбный прием, улыбаясь, спрашивает дед.
Парень оборачивается и говорит:
– Слушай, дед, ну те чё, берега мало? Ты же видишь, тут и одному-то тесно. Не поместимся…»
На самом деле мостик как раз на двоих и был рассчитан. Славик хорошо это знал, потому что с этим же дедом здесь как-то и рыбачил. Он вот так же подошел «Не потеснишься, сынок? Поместимся?», Славик чуть сдвинулся к краю, он сел рядом на свою коробушку, и они пару часов душевно порыбачили. Без проблем. Так вот, продолжение истории:
«Дед осмотрелся. Других свободных мостиков рядом нет, а с берега ловить не с руки. Он повернулся к неуступчивому парню и сказал, всё так же добродушно:
– Ну, раз не поместимся, сынок, стало быть собирайся и уё*ывай.
– Чевооооо? Как это – уё*ывай? Ты чего, дед?
– Ну, вопче-то, это мой мостик.
– Что значит твой?
– Мой. Я ево делал.
– Ну, раз так, то сразу бы и сказал! Садись, уж как-нибудь поместимся…
Парень нехотя сдвинул кресло и стал подбирать своё хозяйство.
Дед не сдвинулся с места. Он выдержал паузу, подождал, пока тот обратит на него внимание, и спокойно закончил:
– Нет, сынок. Не поместимся. Сбирайся, говорю, и уё*ывай. Нам с тобой теперь везде тесно будет…»
С мостика Славик ловить не стал. Узкой тропинкой он спустился в ложбинку, там и пристроился. Снарядил удочку, достал мастырку – деликатес для плотвы и карасей, который никогда не покупал, а делал сам, словно алхимик, колдующий над таинственным варевом. Правда, ингредиенты были вполне обиходные: манка да горох… Закинул. Что ловить? Подводных чешуйчатых обитателей, слова, без которых не бывает хороших припевов, запоздавшую славу, признание, пристойные гонорары из сказочных пиратских сундуков, шальную любовь и риск потерять голову окончательно и бесповоротно?..
Крик белых журавлей, между берегов моей печали,
Я думаю о ней, в паутине слов дыша едва ли…
Поплавок сначала ушёл в сторону, потом выпрямился и завис в небесной синеве. Остановилось и время. Всё таяло и теряло очертания в этом зеркале с одиноко плывущим облаком, купающимся солнцем и множеством искр, дрожащих в воде. Здесь исчезали неудачи и разочарования, сотни километров, намотанные на колёса, спутанные нервы, сомнения, мостовые чужих лиц, фальшивые улыбки, рукопожатия, написанные и не спетые песни, забытые мечты, долги, опустевшие вокзалы воспоминаний, улетающие журавли, ампулы инсулина, мёд, законсервированные обиды, анекдоты о музыкантах и рыбаках, гитара «Fender», голос, всё чаще забывающий слова собственных песен…
Никто не скажет, как рядом оказался дедок. Он улыбнулся слезящимися от солнца глазами и доброжелательно поинтересовался:
– Клюёть?
– Ещё не знаю, только закинул…
– Ну-ну… Чую, большую рыбу поймаешь.
– Эх, батя, твои бы слова, да Богу в ушко.
– Оно так и есть, сынок, так и есть, в ушко…
Присели, закурили. Славик вспомнил, что недавно звонила жена, спрашивала о лекарстве, сказал ей, что сделал укол, хотя это было не так – инсулин остался в машине. «Оставлю на деда удочку, схожу, уколюсь», – подумал он, но в этот самый момент дедок неожиданно остановил:
– Знаешь, откеда у тебя сахарна болезнь?
«Вот это да!! Ну, дед даёт!!»
– От нелюбви. И папаня тебя любви своей лишил, и мамка за кордон уехала. А помеж людей где её на всех взять… На всех не будет…
Лицо деда менялось на глазах, черты обретали какую-то особую значимость, взгляд становился серьёзным, а простецкую деревенскую улыбчивость оттеняла грустная доброта.
– Ты хоть и доктор, но должен ведать – всех болезней порошками не вылечить! Кто чем болен, про то и поёт. Как там у тебя…
В городе моем ну что-то стало одиноко
мне,
А на календаре напомнит осень зло о предстоящем дне.
Может потому, что опустели гнезда перелетных птиц
Или потому, что надоели мне улыбки серых лиц…
Вот уже и осень, и день предстоящий наступил. И про птиц ты сказал правильно: все мы – птицы перелётные. Так что, пора…
– Отец, слушай, хочу тебя попросить – побудь минутку с удочкой, я к машине сбегаю…
– А ты не суетись. Сейчас клевать будет.
Славик улыбнулся.
– Большая, говоришь?
– Большая. Такую ты ещё не ловил, – ответствовал старик и вдруг странным образом пропал. Всё вокруг меняло очертания, и земля поплыла под ногами. Мгновеньем позже Славик ощутил фантастическую лёгкость и стал медленно взмывать вверх. Так всплывают со дна тёмной реки, освобождаясь от водорослей, старых коряг, болезней, зависти, постылого равнодушия подводных обитателей. Раскинув крылья, он летел навстречу солнцу и гармонии звуков, в которой звучали все любимые, написанные и ненаписанные, песни, симфонии, стихи, письма, объяснения в любви, открытия тайн и неведомых пространств. Навстречу льющемуся потоку нежности, белоснежной, держащей на крыле. Ах, эта пьянящая сладость полёта и свобода, свобода души, уставшей от земной геометрии! Лети! Одна власть царила над миром, одна сила – сила любви. Её прикосновение исходило и от мира недавно оставленного им, но помнящего, скорбящего, любящего. От свечи, зажжённой в иерусалимском Храме Господнем, от сотен тысяч благодарных слов, рвущихся на волю из уст, писем и космических электронных сетей: «Вячеслав, хоть Вас и нет уже среди нас, Вы там, где всегда счастье, спокойствие и мир – хочу сказать Вам огромное спасибо за Ваши вдушупроникновенные песни… Я очень люблю песню “Крик белых журавлей”, слушаю ее очень часто, получаю удовольствие и какое-то спокойствие на душе… У меня скоро свадьба, и я хочу под эту песню станцевать со своим любимым. Думаю, Вы не будете против…» Нет, он не против. И не против того, что его похороны стали его последним земным концертом: когда после отпевания из храма вынесли тело Вячеслава Хурсенко, народ встретил его аплодисментами. Такие аплодисменты дорогого стоят!
– Нет конца любви небесной, как и нет пределов земной печали, – пробормотал старец в монашеском платье и побрёл берегом, не видимый людскому оку, а значит и пастухам, давно наблюдавшим за одиноко стоявшей синей иномаркой и странным рыбаком, который, закинув удочку, сам с собою разговаривал, а потом прямо в одежде нелепо завалился в воду. И руками махал, точно плыть куда собрался… Явно ошибся Славик, окрестив их «волхвами». Простые деревенские пастухи, ибо если бы действительно были волхвами, непременно заприметили и старца, и сияние, возникшее над распростёртым телом, и крик белых журавлей, и невидимую в ясном небе звезду, излучающую мир и покой.
Coda.
[1] (Вернуться) Позволь мне забрать тебя с собой – ведь я возвращаюсь в Строберри-Филдс. /Ничто не реально и ничто не заслуживает внимания./ Земляничные поляны навсегда… Строберри-Филдс (англ. «Земляничные поляны») – сиротский приют, неподалеку от которого в детстве жил Джон Леннон.
[2] (Вернуться) Стих А.Макаревича. (Прим. автора).
[3] (Вернуться) Реквием «Man Sound», в память о Владимире Михновецком.
[4] (Вернуться) 8 сентября 2009 года во время рыбалки погиб талантливый автор-исполнитель Вячеслав Хурсенко. Это, как и тексты песен, реальный факт, всё остальное в данном повествовании фантазийно (прим. автора).