Перев. с азерб. Надира Агасиева и Натаван Халиловой
Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2016
ТОСКА
В темноте комнаты слышалось лишь жужжание мух. Она окончательно проснулась. Ей, тем не менее, казалось, что она не слышит ничего, что вокруг непременнейшая тишина, потому как темнота предполагает, что приоткрылась дверь, кто-то вошел в комнату, и она увидела хлынувший в темноту холодный поток света. По земляному полу заходил мокрый веник. Комнату подмели, мусор высыпали в печь, и тень, как появилась, так и пропала.
Ее никак не отпускал позавчерашний сон. Снилось ей, что муж, совершенно голый, лежит в мягком, как вата, снегу и зовет ее к себе:
– Ты тоже снимай одежду, – говорит он, – и ложись, здесь прохладно, а от тамошней духоты дыхание перехватывает.
Стуча зубами от холода, она переминается с ноги на ногу.
– Раздевайся же, – настаивает он, – ложись рядом, в прохладе, ведь солнце изжарило тебя вконец.
Пальцами-гвоздями муж хватает ее за запястья, и что она ни делает, как ни силится, не может вырваться из его рук.
– Пусти, – просила она, – ну, отпусти мои руки, я пойду принесу тебе теплую одежду, холодно ведь…
– Ты не придешь, – говорил он,– знаю я, если уйдешь, не вернешься, я хорошо тебя знаю.
Молила, просила, вырывалась, но избавиться от пальцев-гвоздей никак не могла. Она тянула руки, а пальцы впивались все глубже, доходя до костей. И вдруг… левая рука ее оторвалась от самого плеча и осталась в пальцах мужа, сама же она упала и покатилась по белому снегу. Потеряла сознание, потом с трудом пришла в себя и, опираясь на правую руку, кое-как поднялась на ноги.
Вдруг снег, окутавший, казалось, весь мир, с мощным звуком начал таять, течь, унося в своем мощном потоке ее мужа. Этот грохочущий снежный сель мчался прочь, а за ним открывался зеленый мир.
Задыхаясь от крика, она бежит за снежной лавиной.
– Верни мою руку, – кричит она. – Что я буду делать без нее?..
Открыв глаза, озирается она по сторонам, хочет подобрать сползшее одеяло, укрыться, но не может. Правой рукой проверяет, ощупывает левую, бревном лежащую вдоль тела.
«Паралич?!»
На мгновенье глаза застилает тьма.
Наверху она спать не могла и, когда, заболев, слегла, переселилась с постелью вместе в нижнюю комнату. Здесь не было слышно ни шума детей, ни расспросов гостей. И еще сюда ей хотелось потому, что пол тут был земляной. Большая часть ее жизни прошла в доме, похожем на этот, никак не могла она привыкнуть к дому сына с деревянными полами.
Она не знала, какое сейчас время суток. Если б можно было встать, открыть дверь и выглянуть наружу… Но тут вспомнилось ей, как давеча отворялась дверь, и в комнату ворвался холодный поток света. Значит, день на дворе, светло, спать она не должна, иначе, что станет делать ночью, до самого утра. В темной комнате, конечно, что день, что ночь, не различить, и все же днем она кое-как перемогалась, но провести без сна ночь было пыткой, мучением, поэтому она, как могла, берегла свой сон для ночи.
Мухи по-прежнему летали, утомительно жужжа. Ей казалось, что лежит она не на пружинной кровати в темной комнате, а стоит на самом краю земли, лицом к лицу с безбрежной пустотой, и стоит ей слегка шевельнуться в постели, как рухнет она в бездонную пропасть. Пустота эта словно граница мира, жизни, ее конец, куда человек обязательно должен прийти к концу своего существования и оказаться лицом к лицу с этой пустотой.
Болезнь сжигает нутро, но она не обращает на это внимания, зная, что боли и беды в этом возрасте приходят и уходят легко. Когда боли стихают, ее клонит ко сну, потом – пробуждение и снова – сон: сны и думы мешаются, переплетаются между собой, и она их уже не различает. Ей кажется, что все было вчера, позавчера, до самого последнего времени была она ребенком, была молодой, любила и была любима. Прошедших лет она не видит, не чувствует, не осознает быстротечности жизни.
У подножия садового склона тихо, бесшумно течет равнинная река. Днем она не слышит из-за шума во дворе, а по ночам отчетливо различает таинственные, переливчатые звуки воды. И тогда ей хочется подняться с постели,спуститься по садовому склону вниз, к реке. Но она так слаба, что не может сдвинуться с места, и беззвучно продолжает литься таинственная песнь реки, унося с собою прочь память ночи и темноты.
У нее пропал аппетит, а ведь человек в таком состоянии, даже если не хочет, должен есть, чтобы жить. Только ей не хочется есть, совсем не хочется. Уже и лекарства давно кончились. Но сыну об этом она не говорит. Знает, что у него дела. Он должен все бросить, чтобы съездить в город за лекарствами. Тяжело обходиться без лекарств, она ждет, что он сам спросит о них, поинтересуется, но он молчит.
Дверь приоткрывается, она между сном и явью. Но даже с закрытыми глазами она знает, что это сын: он всегда приходит в это время. Придет, сядет рядом, возьмет в ладони ее руки-колодки и что-то тихо говорит, о чем-то спрашивает, она что-то отвечает. Она знает, что сын недоволен тем, что она лежит здесь, в нижней комнате. Помнит, как однажды ее, тяжелобольную, вместе с кроватью он перетаскивал наверх. Сына она понимала, понимала, что где-то он прав, но ничего с собой поделать не могла.
Сын с невесткой то и дело пререкаются, ей внизу все слышно. Известно ей и о холодке между ними. Все знала, но виду не подавала, потому что в судьбу семьи никто со стороны не должен вмешиваться, она это знала по собственному опыту.
Она не замечает, как уходит сын, потому как засыпает.
Едва прикрыв глаза, она тотчас ощущает дыхание Азраила в темноте, он сидит в углу, поджав ноги, на сыром земляном полу и смотрит на нее сквозь длинные ресницы, ждет удобного момента, чтобы уворовать ее дух. Стоит открыть глаза, Азраил исчезает. Так и воюет она с ним всю долгую ночь, до самого утра. А минуты, секунды тянутся медленно, как тяжело навьюченный караван. О приходе утра она узнает по звукам живости во дворе, кур, цыплят, коров. Узнает и успокаивается: тело, уставшее всю ночь бороться с Азраилом, засыпает. Так и спит в темной комнате до полудня, то и дело вздрагивая и просыпаясь.
На прошлой неделе внучка-малютка, лунный осколочек, проплакав, прокричав два дня, приказала долго жить, сглазили, наверное. «Кто может спать, тот не умрет», – говорят. После смерти ребенка, кроме сына, здоровьем ее никто не интересуется. А она почти и не замечает, когда приходит он, когда уходит.
Во дворе ветер завывал, что было сил. Она слышала мольбы и стенания голых ветвей, гнущихся под порывами ветра. Не помнит она, когда растопили печь, но ей холодно, кости ломит так. что она готова ползком добраться до печи и залезть в ее пылающее нутро. Завывающий снаружи ветер будто здесь, в темной комнате, пробирает ее насквозь. Ей казалось, что ничем уже не вытравить этот холод изнутри, так глубоко он забрался.
Ближе к вечеру ей стало легче, она приподнялась и села в постели. Но отголоски сна не оставляли ее. Какой-то звук, точно колдовство, звал ее к свету. Эхом отзываясь в ней, он удалялся, и сердце ее рвалось следом, чтобы слиться и уйти вместе с ним. Звук уходил, отдалялся, потом возвращался снова, увлекая ее за собой. Как она ни старалась, никак не могла освободиться от колдовства этого завораживающего голоса… И вдруг она почувствовала такое облегчение, будто заново родилась. Взявшись за металлические решетки кровати, она встала, впервые в этом году поднялась на ноги.
Открыв дверь, вышла во двор. Холодные лучи меркнущего на западе солнца слепили глаза. Во дворе никого не было. Только из верхней комнаты доносились голоса сына и невестки, они о чем-то спорили.
Ей хотелось все стоять и стоять во дворе, обозревая и ощущая широту и необъятность мира, но ноги вели ее под вяз напротив двора. Она присела на каменную плиту под деревом, прислонилась спиной к корявому стволу. Звук, поднявший ее с постели, позвавший ее к свету, шел из дерева, из самой сердцевины его. Она посмотрела на зеленые ветви, покрывшиеся листьями среди зимы. Впервые она видела, чтобы вяз зазеленел в эту пору. Звук из дерева, как сон, полнил душу, всем существом своим ощущала она, как звук этот с болью исторгается сердцевиной, корой дерева и проникает в нее.
Запрокинув голову, еще раз взглянула она на ветви. Глазам не поверила: зеленая листва вяза со стоном осыпалась на промерзшую землю.
Перевод Надира Агасиева
ПЕСНЯ
ОБЛЕТЕВШИХ ЛИСТЬЕВ
Зурна звучала по всей по округе, зазывая на свадебное веселье. Люди торопливо собирались на звуки этой мелодии.
Бабушка Сона, скрестив руки на груди, стояла в углу палатки, где шло веселье. Звуки зурны проникали в ее душу, будоражили что-то давно отжившее и забытое. Эти звуки заставили ее, больную, подняться с постели и придти сюда. Но сейчас звуки зурны пробуждали в ней новую, до сих пор не слышимую ею мелодию. В душе начинал звучать далекий голос, новый и непонятный.
Обычно никто не замечал ее на таких торжествах; она приходила, тихонько стояла в углу палатки, стараясь быть незамеченной, и также незаметно уходила.
Но сейчас, поддавшись волшебству мелодии, бабушка Сона все позабыла и ничего, кроме звуков зурны не слышала… Откуда шли эти звуки? Мысли ее унеслись в далекое детство и высветили самые затаенные уголки памяти.
…В один из солнечных весенних дней, когда деревья начинали расцветать бело-фиолетовыми цветами, Сона вместе с другими детьми играла в прятки. Она спряталась на ветке тутовника, широкие листья которой надежно укрывали ее.
Дети никак не могли ее найти. И когда они уже собрались идти домой, Сона с радостным криком прыгнула вниз, но, зацепившись платьем за сухую ветку, не удержала равновесия и полетела на землю вниз головой.
И это она хорошо запомнила.
Потом она выздоровела, и опять играла с детьми в прятки. Но что-то пошло не так после того падения, шли годы, ее сверстники подрастали, а Сона оставалась такой же маленькой. И по мере того, как росли ее сверстники, на ее спине рос горб, обезображивая ее тело.
Теперь, наблюдая за весельем в палатке, она вспоминала те былые дни. Невеста, покрытая фатой, сидела во главе стола со своими подружками. Среди родных, близких, знакомых людей Сона вдруг почувствовала себя глубоко одинокой. Ей хотелось сбежать отсюда, вернуться домой, в теплую постель, но это продолжалось только какое-то мгновение, потом она опять подпала под влияние этой чарующей музыки.
Как долго она не слышала ее. По мере того как эта музыка заполняла ее душу, печаль в ее глазах рассеивалась, как густой туман от солнечных лучей. От этого бабушка Сона молодела и на глазах превращалась в молодую женщину. Как будто это была не свадьба сына Черного Шамида и дочери пастуха Лятифа Гульсюм, а Сироты Исми и ее.
Под тутовым деревом, откуда она когда-то в детстве упала, Сирота Исми сделал ей предложение. Уходя на фронт, Сирота Исми просил ее, чтобы она дождалась его, говорил, что он обязательно вернется, заработает деньги, построит дом и сыграет хорошую свадьбу. Сейчас Сона забыла о том, что Исми так и не вернулся с фронта, что за годы ожидания своего жениха ее и без того скрюченное горбом тело скрючилось еще больше.
Все сверстники Соны давно уже умерли; только ее упрямое ожидание Сироты Исми непонятным образом поддерживало в ней жизнь. Но прошло шесть месяцев с того дня, как она перестала ждать его и, простившись с миром, слегла в постель, ожидая смерти.
Черная зурна все пела и пела. Гости, взявшись за руки, плясали яллу. Но Сона никого не видела, и никто не видел старую Сону. Но музыка, вливавшаяся широким потоком в ее душу, преображала ее, заставляя плясать ее тело.
Танцующие, не выдерживая ритм черной зурны, падали уставшие на сиденья.
Танцевальная площадка полностью очистилась. Зурначи заиграл печальную мелодию, заиграл так, что люди забыли о том, что они хотели танцевать, и притихли.
Наконец, и музыкант устал и замолк.
Одна бабушка Сона взволнованно стояла на своем месте; музыка, звучащая в ее душе, тянула ее плясать, руки-ноги просились в пляс, сердце заходилось в плясе. Как ни старалась бабушка Сона устоять на месте, ничего у нее вышло, она и не помнила, как оказалась в центре палатки. Она танцевала в тишине в такт мелодии, раздававшейся в ее душе. Зурначи удивленно смотрел на нее и не знал, смеяться ему, плакать, или играть.
Но он быстро опомнился и стал подыгрывать ей на зурне, но никак не мог попасть в ритм танца бабушки Соны. Ни один инструмент не смог бы сыграть эту мелодию, по той простой причине, что ее никто и не слышал.
Бабушка Сона танцевала перед невестой, как будто хотела вывести ее из свадебной палатки, но не выводила; как будто ей хотелось самой сесть на ее место, но она не садилась.
Дочь пастуха глядела на нее, и из глаз ее текли слезы, но слезы эти не были видны под фатой. Никто не старался посадить старушку на место или вывести ее из палатки, все с удивлением глядели на нее и ждали, чем окончится этот необычный танец.
Бабушка Сона продолжала танцевать, и вдруг она начала смеяться. Потихоньку люди стали присоединяться к ней. В палатке стало шумно. Сона заливисто смеялась и продолжала танцевать, казалось, ее больше ничто на свете не тревожит. Зурначи так и не смог попасть в такт ее танца и играл какую-то странную, непонятную мелодию. Бабушка Сона, танцуя, вышла из палатки и направилась к воротам. Танцуя, она вышла на улицу Аг йол, пересекающую всю деревню.
Гости, приглашенные на свадьбу, последовали за ней. Потеряв во время танца свои старые рваные галоши и черный платок, она, танцуя, босая, с всклокоченными волосами, вела за собой толпу, сама не зная куда.
Зурначи Гара все еще старался попасть в ритм танцующей Соны. Но его попытки так и остались безуспешными. Люди хотели остановить Сону, но почему-то не останавливали, и Сона, танцуя, продолжала свой путь.
Вдруг она выпрямилась, горб исчез. Сгорбленная старуха вдруг превратилась в стройную статную женщину.
Увидев преображение Соны, зурначи Гара замер, и странная мелодия, которую он наигрывал, замерла на кончиках его пальцев. Теперь музыка, раздававшаяся в ее душе, стала слышна отчетливее. Она танцевала так, как будто хотела раствориться в этой музыке, превратиться в дух и растаять в воздухе.
* * *
Завтра наступит утро самой удивительной ночи; начавшийся с вечера осенний дождь будет идти, не переставая, всю неделю и зальет дома, деревья, размоет все дороги.
Бабушка Сона этого не знала.
Завтра Сирота Исми позовет ее под тутовое дерево, обнимет ее под проливным дождем и будет всю ночь утешать ее.
Бабушка Сона этого не знала.
Завтра ночью под холодным осенним дождем опадут листья с тутового дерева, и больше оно никогда не зазеленеет.
Но тетушка Сона об этом не узнает.
Перевод Натаван Халиловой