Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2016
Семен
Семен всю жизнь избегал конфликтов. Женившись в тридцать лет, сразу принял за правило во всем потакать жене. Невысокий, ладно скроенный, но с какой-то едва заметной робостью в широко поставленных глазах, мягкостью характера он пошел в мать, которая рано умерла, сразу после окончания войны. Тогда ему, старшему из трех братьев, было только двенадцать, и он хорошо помнит как, прячась за кухонной дверью и испытывая чувство страха, подслушивал пьяный разговор отца с соседом дядей Мишей, с которым прошел всю войну до самого Берлина. Тот просил отца не оставлять его малолеток, помогать чем сможет, словно прощался с жизнью. Когда вскоре тетя Эмма с двумя пацанами перешла жить в их дом, он решился спросить отца, почему так случилось. Тот отмахнулся: «Не твоего ума дело!» Как узнал позже, дядю Мишу посылали работать в Германию по репарациям, и он должен был развестись с женой еврейкой. Отказаться он не смог.
После случившегося, при таком скоплении детворы в доме на подростка Семку уже никто не обращал внимания. Целыми днями с ватагой уличной босячни он рыскал по развалинам домов, выискивая сохранившиеся послевоенные сокровища, а то пропадал на речке, собирая по кустам пустые бутылки. На вырученные деньги покупали у знакомой продавщицы курево, пиво, а иногда и чекушку. Часто, когда стемнеет, забирались на деревья вокруг летнего кинотеатра, откуда можно было смотреть трофейные фильмы. Тогда же он и превратился из Соломона, названного так при рождении, в Семку, Семена, просто потому, что его друзья-приятели никак не простили бы ему такого неподходящего имени.
Вскоре вольная уличная жизнь ему наскучила. Захотелось что-то мастерить самому и видеть результаты своих усилий. Он научился собирать приемники, чтобы в скрежете и завывании глушилок слушать далекие голоса, как бы с другой планеты. Ему мечталось хоть краем глаза заглянуть в тот незнакомый запретный мир.
Отслужив армию, Семен уехал в Ленинград. Какое-то время работал чернорабочим на строительстве дорог, пока осмотрелся, потом закончил профтехучилище и пошел работать слесарем на завод. Обычно после смены с напарником по цеху, приняв по маленькой, слушали «вражьи голоса» или запретный джаз, прокручивая на самодельном магнитофоне (тогда их еще не было в продаже) кем-то много раз переписанную кассету. В получку расслаблялись уже по полной, так что, если удавалось прорваться в женское общежитие, там, как правило, и оставались до утра.
Неизвестно, как бы сложилась дальше Семенова жизнь, если бы не счастливый случай. Внезапно разболелся зуб, да так, что даже принятая внутрь тройная доза не помогла. Пришлось бежать к врачу.
Вот не повезло, подумал с досадой, усаживаясь в диковинное кресло и со страхом рассматривая зловеще сверкающие на подносе незнакомые инструменты, – замучает, пока будет управляться. Заметив, как он побледнел, любезная старушка-врач успокоила:
– Вижу, вы здесь в первый раз. Это совсем не страшно. Потом будете чувствовать себя героем. Только, пожалуйста, не ломайте ручки моего кресла. Оно дорогое, американское, здесь таких не делают. – И что-то добавив по-французски, улыбнулась, как-то осторожно, словно опасалась нарушить толстый слой розового грима на впалых щеках.
Прощаясь, она строго сказала:
– Вы, молодой человек, как культурный мужчина, должны следить за зубами, чтобы в сорок лет не превратиться в старика. – Ее тонкие губы чуть приоткрылись, обнажив сверкнувшее золото зубов. – Я думаю, это не понравится вашей жене. Кстати, какого рода ваше занятие?
Семен засмеялся.
– Да я не женат.
Признаться же, что он обыкновенный работяга, слесарь, хоть и самого высокого шестого разряда, не хотелось, как-то не солидно. Вот электронщик – совсем другое дело, и звучит вполне интеллигентно.
Старушка сразу оживилась.
– Мы с сестрой намедни приобрели в комиссионном магазине большой комбайн, немецкий. Там столько разных кнопок, трудно разобрать. Может, взглянете?
Теперь Семен действительно почувствовал себя героем.
– Покажите, разберусь. Интересно посмотреть на эту штуку, а то часто приходится перебирать всякий хлам, – и он доверительно улыбнулся.
– Живем мы в самом центре, на Невском. Если вас не затруднит, в это воскресенье, – поспешила старушка. – Купим что-нибудь к чаю.
Конечно, она подумала в первую очередь о своей дочери Мире, ее единственном позднем ребенке. Уже за тридцать, а она все перебирает. Тот старый, тот слишком толстый. Избаловали. Что ни подай – все не по ней. Паренек молодой, простой, симпатичный. Бог даст, может, сойдутся, появится надежда на продолжение рода. Не хотелось, чтобы дочь повторила судьбу старшей сестры, известного в городе врача гинеколога. Та так и не вышла замуж. После преодоления запрета соблюдать черту оседлости, выдержав множество экзаменов, в том числе французский и латынь, и с отличием закончив медицинский, так и не нашла себе достойного. Не слушала советов, не помогали уговоры…
Семен явился без опоздания. Объяснил старушкам, как обращаться с их сложной машиной. Они все аккуратно записали на большом листе бумаги, приклеили на стенку. Потом пили чай с миндальным печеньем при свечах, и Семен, шумно отхлебывая, бережно, чтобы не разбить, ставил хрупкую прозрачную чашечку на сверкающее зеркальной чистотой тонкое блюдце. Все это было так не похоже на их «общагу». Большая тщательно убранная комната. В углу пианино в солнечных бликах. На раскрытой крышке пухлый, с потертыми страницами сборник каких-то нот, ниже – диковинная надпись «Шредер». Портреты усатых стариков в золоченых рамах. Горка с играющим светом хрусталем. Мягкий ковер, в который, сняв ботинки, приятно погрузиться измученным грубой обувью ногам. Живут же люди, думал, не замечая, как пристально следит за каждым его движением Мира, сидящая напротив, пока старушки деликатно устраивают ему перекрестный допрос. Пришлось признаться, что электроника – это его увлечение с детства, на самом же деле он всего лишь слесарь, правда шестого разряда, а живет в общежитии при заводе…
Перед самым Новым Годом, когда они с дружком сидели у себя в комнате и уже в который раз разлили по стаканам, в дверь постучали. На пороге в костюме Снегурочки стояла бабушка-гинеколог. Подчеркивая каждое свое слово решительным жестом маленькой жилистой руки, она приказала:
– Собирайся. Внизу ждет такси. Будешь праздновать Новый Год вместе с нами. Мира не возражает.
– Пардон мадам, я возражаю, – парировал напарник, – у нас уже налито.
– Налей и мне, – храбро сказала бабушка, беря со стола банку из-под кабачковой икры.
– Во дает старуха! – Тот подмигнул Семену, выливая остаток из бутылки.
Вышли на улицу.
– В Новый Год мне, бывало, приходилось рядиться Дедом Морозом, – пожаловалась бабушка. – А теперь вот бороду, усы, шапку и мешок с подарками прихватила для тебя.
Она подтолкнула Семена на заднее сидение. Сама села рядом. Доверительно склонившись к нему и царапая щеку оборочками бумажной шляпки, заговорщицки проговорила:
– Будь с ней посмелее. Мы, женщины, это любим. Только притворяемся.
– С кем, с ней? – не понял Семен.
Старушка была глуховата.
– Решительно и смело! – продолжила она, стуча его по колену маленьким кулачком. И вдруг засуетилась. – Что мы сидим? Уже подъезжаем, а ты еще не готов. Надевай шапку, приклеивай бороду, усы… Фу!.. Как вы можете пить такую гадость?
Комната, в которой он был однажды, уже не казалась такой просторной. В самом центре – елка, чуть не до потолка, между горкой с хрусталем и пианино втиснулся большой диван, а на столе, сдвинутом к самому окну, бокалы для шампанского и блюдо с аппетитным яблочным струделем. Семен потянул носом – жареным не пахло. С сожалением вспомнил об оставшейся дома домашней колбасе.
С боем курантов разлили по бокалам и дальше, как видно у них было заведено, недолго задержавшись у стола, перешли к новогодним развлечениям. Каждый выбрал себе подарок из четырех одинаковых пакетов, перевязанных голубыми лентами. Ему достался одеколон Шипр, зубная щетка и лавандовое мыло, что, подумал, будет кстати, если не отпустят и придется остаться до утра. Мира села к пианино, и под звуки Хава Нагила старушки, подняв руки, плавно пошли кругами, будто держали наполненные до краев кувшины над головой и боялись расплескать. Потом комнату наполнили нежные убаюкивающие звуки фортепиано.
Семен осторожно присел на диван. Тот под ним даже не скрипнул. Добротно сделано, подумал. Захотелось прилечь, но постеснялся. После выпитого накануне и новогоднего шампанского его клонило в сон. Мира прервала свое музыкальное представление.
– Хватит его мучить! Не видите, человек, может, после смены, а мы ему Шопена.
– Нет, почему, – Семен встряхнулся, – я ничего, мне интересно. У нас в общаге по вечерам часто можно услышать джаз, но и это тоже для души.
Мира, близоруко щурясь, подошла к дивану, пытаясь лучше рассмотреть неожиданного гостя. «У нас в общаге» звучало грубовато, но чем-то и привлекало. Конечно, не образован, дремуч и с кучей дурных привычек. Но симпатичен и смотрит совсем по-детски. Ну, вылитый Иванушка из сказки для детей. И вдруг мелькнуло: чем не жених? Может еще не поздно? Попробовать отмыть, принарядить, приладить для себя. Вспомнила, как в десятом классе, когда девчонки уже наперебой крутили с мальчишками любовь, она, вечная отличница, угловатая, с нагло торчащим носом на невыразительном лице все ждала своего сказочного принца. И дождалась. Красавец, весельчак, спортсмен Степка-второгодник делал ей откровенные намеки, уверял, что каждая девчонка где-то прячет свою изюминку, и, если поискать… На уроке математики подсел к ней, придвинул тетрадь. А там вместо уравнений – обнаженные красавицы в шляпах и высоких сапогах. И подпись: Хочу с тобой дружить.
– Скоро экзамены, – пояснил, улыбаясь. – Боюсь, без твоей помощи снова не проскочу, сяду на мель.
– Почему я? – спросила шепотом.
– Ты для меня лучшая из всех, на данном отрезке жизни.
До сих пор не понимает, почему тогда его не оттолкнула. Наоборот, приблизила, обязалась взять шефство. Когда в первый раз осталась с ним после уроков, он с развязной улыбочкой сразу полез ей под юбку, стал гладить холодную коленку. Стерпела, наверное, из любопытства, сможет ли удержать его в рамках дозволенного. Не замечала, что с каждым разом сама отодвигала запретную черту, пока однажды, засидевшись с ним допоздна, уже не могла удержаться от соблазна испробовать все до конца.
Узнав о случившемся, мать и тетушка всполошились, не пора ли искать ей жениха. Что ни праздник, в доме новые гости. Дядьки все солидные, с положением. А как представит их в роли Степки, сразу и воротит. И удивительно, чем дальше в прошлое уходило то приключение школьных лет, тем приятнее было вспоминать, как вместе со Степкой искали в темном классе утерянную изюминку. Захотелось снова почувствовать себя девчонкой, как тогда в десятом. Может, подумала, потом и пожалею, а пока… Конечно, Семен не Степка, больно робок, но если подтолкнуть…
Включили музыку, и она потянула его танцевать. После каждого танца он не раскланивался, не целовал руку, спешил вернуться на насиженное место, что ее смешило и в то же время располагало – она уже относилась к нему с симпатией. Когда старушки, сославшись на усталость, ушли к себе, Семен решил, что ему пора прощаться. Хотелось расслабиться, вздремнуть немного.
Мира села рядом.
– Ты не бойся. Я в Новогоднюю ночь как ребенок, хочу дурачиться, играть в детские игры. В какие ты умеешь?
Он смутился.
– В «коца», в «лярвочку»…
– А знаешь, у нас любимой была такая веселая игра, называлась «поймай мышку в чулане». Это просто. Завешиваем окна, выключаем свет, чтобы совсем темно, и ползаем по ковру. Ты будешь кошкой. Я мышкой. Кис-кис… кис-кис.
– Здорово, – повеселел Семен, – а если поймаю?
– Тогда ты меня съешь! – Ее глаза стали совсем круглыми. – Только не начинай охоту, пока я не позову.
Поднялась, выключила свет. В комнате стало темно. Что-то в стене шуршало. Дом старый, подумал, наверное, мыши хозяйничают по ночам. Потом стало тихо. Он терпеливо ждал. Шла минута за минутой. Ни звука, как в могиле. Снова потянуло в сон. Подтянул ноги, положил голову на пахнущий чем-то звериным кожаный подлокотник. Веселые пузырьки еще бегали по жилам, застревая где-то в самой середине становящейся легкой как детский мячик головы. Это хорошо, вспомнил, хорошо, что завтра нет работы.
Вдруг что-то пискнуло, совсем рядом. Прислушался. И снова где-то в стороне… кис-кис… кис-кис… Сполз на ковер, полез, таращась в темноту. Кис-кис… уперся головой в ветку ели, чуть не выколол глаза. Кис-кис – где-то слева, справа. Мяу – что-то откликнулось внутри. Работая локтями, по-пластунски рванул по кругу и снова еще больнее оцарапал иглами щеку. Фу, черт, выругался про себя, вот поймала дурака. Ну, погоди, я отыграюсь. Выполз из-под ели, притаился, стал терпеливо ждать, когда «кис-кис» сыграет где-то рядом. Поймал за волосы, огладил по спине. Да она совсем… в чем мать родила!
Тут-то и пригодилось ему напутствие старушки «Будь с ней посмелее». Но пойманная мышка и не сопротивлялась.
После свадьбы старушки наперебой старались приобщить Семена к семейным ценностям. Обучали столовому этикету, объясняли, как одеваться, завязывать галстук, носить берет. Приучали принимать душ утром и вечером, перед тем, как ложиться в удивительно пахнущую свежестью постель. Узнав его настоящее имя, предпочитали называть его Симон. Спорили между собой, нужно ли обучать его французскому. Ограничились тем, что подкладывали на прикроватный столик какой-нибудь из их любимых романов, про любовь. Мира должна была следить, чтобы он перед сном прочитывал страниц по двадцать. Утром за завтраком устраивали проверки, требовали пересказать прочитанное в культурных выражениях. В общем, всем было дело. Семену, попавшему так неожиданно совсем в другую жизнь, это нравилось. Он даже чувствовал как бы свое превосходство над прежними товарищами по работе. Не просто было только приучить себя читать романы, пока Мира, подсунув под него коленки, терпеливо ждала своего часа. Но скоро это вошло в привычку. Интересно было представлять себя в роли книжных героев. Вот, думал, и у него с Мирой вроде как любовь, правда, чего-то не хватает. Не тот вольтаж, не то напряжение, как бывало. Зато упряма, если что замыслит, добьется своего. Два института, престижная работа. Тут редкий мужик проявил бы такое упорство. Настояла, чтобы и он больше соответствовал своему новому местопребыванию. Как не сопротивлялся, пришлось поступить в заочный институт, получить диплом инженера, сменить место работы.
Не все, однако, шло гладко. После родов Мира изменилась – часто болела, стала придирчивой, капризной, и Семен радовался каждой возможности хоть ненадолго снова почувствовать себя свободным. Он охотно ездил в командировки контролировать качество сварных работ в промышленных магистралях и первое время даже испытывал неловкость, когда его, простого инженера, встречали как важную персону, селили в лучших номерах. Считал, что каждый на его месте мог бы выполнить такую несложную работу. И все же это грело, поднимало настроение, как и рюмка-другая крепкого напитка после работы. Каждый раз, возвращаясь из служебной поездки, он надеялся встретить жену в добром здравии и хорошем настроении. Не получалось. Трудные вторые роды, потом одна за другой ушли из жизни их милые старушки. Пришлось нанимать домработницу, сначала одну, потом другую.
Конечно, Семен и сам охотно брался за любую домашнюю работу. Часто приходилось быть и нянькой и кухаркой. Бывало, когда жена болела, ночи напролет просиживал у ее постели. Порой ему казалось, что она намеренно преувеличивает свои страдания. Но глубоко укоренившееся в сознании уважение к образованности и непростому происхождению жены (ее отец, Лейзер, был удостоен звания инженера-электрика, закончив еще до революции Петроградский Политехнический Институт Императора Петра Великого, получив тем самым право жить и работать в Петрограде) не позволяло ему проявлять свою волю и тем более высказывать свои подозрения. За много лет, как не старался, они так и не «приварились» друг к другу. Пришлось усвоить правило: возникло напряжение – не возражай, уступай, перетерпи.
Когда еще только зрело решение уехать за границу, он вспомнил, как в юные годы мечтал узнать правду об этом закрытом для них таинственном мире. Теперь же, на склоне лет, его пугала неизвестность. Как будет жить среди людей с чужим, непонятным языком? Чем будет заниматься? К своей нынешней жизни он приладился давно. Всякое случалось. Иногда казалось вроде как идет по минному полю. Чувствовал, где может рвануть, знал, как обойти. Вся жизнь как у Миры на пианино: клавиша белая – клавиша черная. Черных вроде бывало больше. А там? Что его ждет? Каждый раз, когда затрагивалась болезненная тема, ему хотелось притормозить, найти какие-то аргументы, отговорить. Не хватало смелости, да и сомневался, послушают ли его.
Но тут случилось то, что и должно было случиться, что уже давно зрело в высоких умах, там, на самом верху. Их любимица Лиечка вернулась после вступительного экзамена в медицинский вся в слезах.
– Это несправедливо! Это так несправедливо! Я знала лучше, чем другие. Эта тетка на экзамене, она еще и издевалась. Говорит: была бы моя воля, я бы не поставила и это.
– Угомонись, – успокаивал старший брат Мирон, – тебе не повезло родиться в другое время. Теперь твои кудряшки всем режут глаза. Я был почти уверен, бортанут по пятой. Отсюда делаем вывод: нас здесь ничего не держит.
Похоже было, что и Мира, всегда самостоятельно принимавшая важные решения, чувствовала, будто вырывает себя с корнями. Распорядилась загрузить в контейнер все подписные издания и купленные у букинистов редкие книги домашней библиотеки. В растрепанные тома и картонные обертки Семен прятал семена помидоров, огурцов, редиса, чтобы там не забывать вкуса прежней жизни. И только Мирон и Лия уезжали без сожаления, да еще Егор, новоиспеченный член семьи – один из мечтателей-авантюристов, уносимых за океан волной еврейской эмиграции.
После переезда все опасения Семена, как он и предполагал, полностью оправдались. Ни Мира с ее двумя дипломами, ни он с его изобретательскими способностями на новом месте оказались не у дел. Как сотни и тысячи таких же немолодых, без языка, кучкующихся по большим городам. А тут еще не то, чтобы провинция, но так, городок спокойный, жизнь неторопливая. Иммигрантов всего несколько десятков. У каждого свои заботы. Кто прибыл раньше и уже освоился – мнит себя настоящим американцем. Они свое уже перетерпели. Помощи от них не жди. Считают, что и ты должен съесть свою порцию дерьма.
Вот только Егора это никак не касается. Пашет себе за двоих. Семен даже завидует ему.
Какой правильной и упорядоченной была бы жизнь, если бы тот, кто где-то в верхах поставлен ею управлять, с самого начала твердо и определенно указал: Семену быть изобретателем, Егору – дирижером. И так надо бы с каждым, а то ведь пускает все на самотек. Тогда не искали бы оправдания, мол, жизнь не сложилась, могло быть по-другому. Но не нам их судить. Ведь, если подумать, и мы могли бы стать совсем другими.
Егор
Егор, хоть и числился в консерватории в середнячках, был крепкий оркестрант, цепкий, любое заковыристое место легко читал с листа. Тем не менее, перспектива пробиться в компанию маститых, стать если не самым-самым, то хотя бы его подручным, была весьма туманной – истязать себя ежедневно, чтобы достичь технического совершенства, особого звучания, в общем, стать виртуозом – нет, это было не для него. Вот почему, пока другие мучились, вкладывая в пальцы замысловатые композиторские штучки, он как отбившийся от стаи одинокий волк часто бродил по Ленинграду, перебирая все возможные лазейки, куда можно свернуть с унылого, малоперспективного пути туда, где в призрачном тающем тумане маячила совсем другая жизнь.
На одной из генеральных, играя, почти не заглядывая в ноты, он, чтобы развлечься, с любопытством наблюдал за дирижером, ловя небрежности в его движениях. У нас в Союзе, как было заведено в оркестрах? Иной дирижер неделями готовил новую программу. Для струнников практиковались групповые репетиции, на которых уже не спрячешься, не прикроешься соседом, показывай все, на что способен. На сводных дирижер как повар сливал в общий котел тщательно очищенные, отмытые голоса, время от времени выхватывая оттуда для пробы кого-то из середины, предлагая ему в одиночку изобразить тот или иной пассаж. Попробуй, возрази, и можешь быть уверен, скоро объявят конкурс на твое место – перебирайся на задний пульт. Еще хуже, если спишут в тираж, кем-то заменят как неперспективного. Бегай потом, чтобы где-то прислониться. Вот дирижер – совсем другое дело. Чем не для меня, подумал. Это так просто! Выстраивать голоса, одни поднимать, другие смягчать, двумя-тремя акцентами сверх тех, что в партитуре, усиливать напряжение, переходя к кульминации, а уж потом держать, держать всех, чтобы мурашки по спине, на одном дыхании, до самого обвала.
После репетиции, прогуливаясь по Невскому, снова и снова возвращался к разработке первой части. Никого не замечая, плавно разводил руками, мягко подталкивал неповоротливые виолончели, пристраивал шаг под ударных, напевая партию куда-то уплывающего в синеватую уличную даль английского рожка. Прохожие в удивлении оборачивались, когда он вдруг начинал подпрыгивать, чтобы встряхнуться. Вот так, подпрыгивая, он вдруг осознал, что самый верный выход – смотать за бугор, туда, за океан, к потомкам завоевателей, ковбоев, авантюристов. Там, он слыхал, в каждом городке свой оркестр и только там можно развернуться, заработать хорошие деньги. Может быть, стать известным дирижером, «управляющим оркестром», диктовать свою волю.
Способность схватывать все на лету, пусть не углубляясь, не пропуская через себя, поддерживала в нем уверенность в собственной исключительности. Рожденный под знаком Скорпиона, вегетарианец, он в выборе женщин не был гурманом, особо не перебирал, считал, что все они, худо-бедно, природой предназначены для снятия плотских напряжений, отвлекающих, постоянно напоминающих о себе внезапными всплесками желания. В эти моменты он, впрочем, преображался до неузнаваемости, становясь мягким и обаятельным. Почву для сближения легко находил в любимых им рассуждениях о музыке. Не чувствуя должного отклика, мягко переходил к литературе, предпочитая современную. Считал, что классика с ее затянутыми экспозициями, многостраничными разработками подходов к кульминации, по сути, с одной и той же целью, отжила свое. Современные стремительные сюжеты и новые герои-супермены были ему более близки и понятны. Бывало, зайдя в книжный, где всегда выставлялись свежие образцы этого производства, он с интересом пролистывал какую-нибудь из новинок, как оркестровую партитуру. Попутно отмечал проскочившие неудачные выражения или даже опечатки, чтобы при случае было чем удивить очередную избранницу. Вот там-то, на двадцатой странице в шестой строке в таком-то слове пропущена буква. Это всегда действовало безотказно, сокращало путь к успеху. Были у него в запасе и другие испытанные приемы.
И вот, когда цель его дальнейшего продвижения по жизни определилась, все приобретенные навыки должны были пойти на пользу. Сразу и план наметился. Вспомнил о Лиечке, младшей в семье Миры и Семена, что жили по соседству. Пару раз приглашали послушать, посоветовать, стоит ли дочери продолжать обучение на виолончели. Помнит ее смущение, когда он нежно трогал пухлый локоток, показывая как правильно держать смычок. Волосы барашком, детские веснушки на щеках. Подумал, чем не вариант. Ему проговорилась, что старший брат Мирон всех подбивает уезжать. Надо бы поторопиться. В тот же день зашел к соседке – конечно, она одна все решает. Предложил, в знак особого к ней расположения, без всякого вознаграждения готовить Лиечку к училищу, она того достойна. Мира расплылась в благодарностях. Егор был взволнован. Теперь он мог посещать свою малышку в любое удобное время.
Удобное время, как правило, находилось в вечерние часы, когда хозяйка, соблюдая семейные традиции и гордившаяся своим стойким интересом к культурным событиям, уводила всегда послушного мужа куда-нибудь в оперу или на спектакль драматического театра. Мирон тоже где-то пропадал на тайных сходках ортодоксов. Тут-то Егору и пригодился с годами приобретенный опыт. Уже через две недели Лиечка сама, оставшись с ним наедине, опустив глазки, ставила виолончель лицом в угол, брала его за руку и тянула к старому, с обвисшими боками дивану. Густо краснея, униженно просила:
– Ну, Егорушка, милый, ну давай, поцелуй меня… еще разок, последний… Никто не узнает.
Немного поломавшись, он уступал, думая про себя: все идет правильно. Если удачно сложится, его судьба определится. Соберут семейный совет, будут решать. Мирон скажет: пусть рожает. У Семена голос совещательный. Хозяйка к нему благоволит. Упасть ей в ноги, просить принять в семью. Должно сработать.
Так и случилось. Перед подачей документов их поженили, так что Егор шел на выезд, как говорится, «в одном пакете».
Мечта сбывалась.
Америка не праздновала его приезд, поэтому с проектом «Великий дирижер» пришлось повременить. Новая роль примерного семьянина была не совсем привычна, тяготила, но до поры держал себя в руках. Мирон в поисках работы сразу уехал в большой город, так что теперь ему, Егору, вполне прилично владеющему английским, досталось приспосабливать всех домашних к новому существованию. В оркестре, куда легко прошел по конкурсу в группу первых скрипок, деньги платили небольшие, но это позволило сразу взять кредит на покупку дома, приобрести старенький форд, лишь бы ездил. Семен постоянно с ним возился, что-то подтягивал, менял, подлечивал.
Жизнь в доме замирала, съеживалась, когда узнав о возможности сыграть какую-нибудь «халтуру», Егор на несколько дней уезжал в дальний конец штата. В магазины не ходили, дверь никому не отпирали, на телефонные звонки не отвечали, боялись не понять чужую речь. Когда он возвращался, женщины пчелками вились вокруг, старались услужить.
– Мы тут без тебя чуть не пропали.
Сначала это грело, потом стало раздражать. А тут еще родился первенец, склонный к истерикам. Лия плакала, когда после беспокойной ночи муж устраивал ей экзамен по английскому разговорнику.
– Тупица! – говорил он ей в сердцах, уезжая на репетицию. – Я понимаю, Семен, у него уже труха в мозгах. А ты? Хочешь до старости развешивать шмотки в JCPenney?
Лиечке было стыдно и за себя, и за отца, и она старалась, как могла. Обклеивала расхожими фразами двери и стены спальни, слоняясь по дому, все повторяла и повторяла отдельные слова. В конце концов, ее старания стали приносить плоды. Впервые решилась сходить в ближайший супермаркет, даже перекинулась несколькими фразами с соседом, подстригающим газон. Егор был доволен. Наконец-то можно будет освободиться от рутинной обязанности чуть ли не каждый день ездить по магазинам, выбирая дешевые продукты. Бывало, загружает холодильник, а Мира стоит рядом, наблюдает.
– Что ж ты, миленький, не купил пару баночек сметаны. Вчера только говорили, что кончается.
Снова надо ехать. Попробуй, возрази – у нее сразу давление, мигрень. Семен как наседка всполошится, захлопочет:
– Ты полежи. Я сам на кухне справлюсь – приготовлю и подам. Все уберу. Отдыхай, дорогая.
Егор как-то не выдержал, спросил:
– Что ты все приседаешь возле нее?
Тот не обиделся, только сказал:
– Себе будет дороже.
Егор рвался на свободу. Домашняя обстановка становилась все более невыносимой. Снова беременная жена, раздражающая своей беспомощностью. Семен, готовящий по утрам яичницу с этим отвратительным запахом жареного сала. Мира с вечными жалобами на здоровье, постоянно требующая возить ее по врачам и не забывающая набивать холодильники всякой снедью. Огромная морозилка в гараже всегда забита дешевыми курами, сосисками, хлебом, морожеными овощами, словно все это враз исчезнет из магазинов, как бывало в прежней жизни. Теща оживала только по праздникам, устраивая шумные застолья, когда в дом съезжались кроме давних знакомых еще и ближайшие соседи. Самое ужасное было, когда она под занавес садилась за расстроенное пианино и колотила с каким-то вульгарным придыханием перед каждым тактом мазурки Шопена. Все аплодировали, орали: за это надо выпить.
В межсезонье можно было сбежать на целый месяц. Записаться на летнюю серию концертов куда-нибудь в дальний штат. Выбрать молоденькую девчушку из оркестра для освоения американских идиом, не упуская случая продемонстрировать ей силу русской плоти. В зимние месяцы чаще стал летать в Россию то к знаменитому Мусину в Ленинград на курсы дирижеров, то в Сочи, где из безработных музыкантов пытался организовать оркестр, то в Петрозаводск – там обещали его попробовать на место второго дирижера. И в каждом городе у него была подруга для удобства. И салат приготовит, и выгладит рубашки, и все такое прочее.
Семейные будни
Как-то после приезда мужа Лия, возвратившись после занятий в колледже, нашла в кармане его пиджака любовную записку. Читала, перечитывала, места себе не находила. Когда решилась потребовать объяснений, он только пожал плечами. Ну, было, было один раз. С каждым может случиться. Побежала к матери, искала у нее поддержки. Мира отмахнулась:
– Я всегда чувствовала, что он кобель. Прими как есть. Где мы сейчас найдем тебе другого? Я болею. Как будешь сама с двумя детьми?
Семен отнесся к жалобе любимой дочери с большим вниманием. Два раза прочел короткое письмецо:
«Ты пишешь, что собираешься к нам в августе на недельку. Готова тебя принять. Твоя козочка».
– Вот козел! Не наигрался до женитьбы. Матери показывала?
– Говорит, это нормально. Они все такие… Что же мне теперь? Разводиться?
Семен был в растерянности. Случившееся, как большая пробоина, пугало, грозило пустить ко дну едва державшуюся на плаву посудину их жизни. Сбежит этот козел, и им не прожить на пособие и те мизерные деньги, которые ему платят на кухне ресторана. Не будет чем расплачиваться за дом. Лиечке придется бросить учебу, искать работу. Им куда-то переселяться, а у него в гараже целая мастерская, где он в свободное время что-то конструирует, чувствует себя человеком, как в прежние времена.
– Не знаю даже, что тебе сказать. Никогда еще не приходилось решать такие трудные задачи. Мать, наверное, права, не надо торопиться. Дети будут расти без отца. Ты еще не стала на ноги, только учишься. Мы уже постарели, здесь никому не нужны. Попробую с ним поговорить. Может, все еще образуется.
Семен уже давно заметил, что в доме что-то не ладится. Ему не в тягость и вставать пораньше, и готовить завтраки каждому по вкусу. Салаты из овощей для Егора. Располневшей жене – что-то по рецептам для похудения. Дочери – горячие сэндвичи. Подавал, убирал, мыл посуду. К этому все привыкли. Конечно, приятно было бы услышать хотя бы слово благодарности или похвалы. А то сидят, друг на друга не смотрят, как пассажиры на вокзале. Ну, с Мирой, совсем отстранившейся от домашних дел, все понятно. Она слепо верит в непогрешимость американской медицины, всегда готова дать отпор любым попыткам уговорить ее не ездить бесконечно по врачам, готовя себя к дорогим операциям. Да и как не воспользоваться такой возможностью? Ведь ей это бесплатно! Но молодые? Ни приветливого слова, ни улыбки. Только Мира вдруг бросит с раздражением:
– Сядь уже. Не мельтеши.
Обидно чувствовать себя последней шестеренкой в семейном механизме. Не знают они, что в ресторане, где он третий год работает на кухне, хозяин только ему доверяет украшение всевозможных блюд по торжественным случаям, потому что он превращает их в настоящие шедевры. Хотелось бы, чтобы и дома было все красиво и необычно. Но нет уже старушек, которые оценили бы его таланты. Он часто вспоминает, как впервые попал в дом, где поблекшие от времени портреты благородных стариков – отца и деда, в золоченых рамах, казалось, охраняли особый семейный уют. Со временем все это куда-то испарилось, осталось в прошлом. Изысканные блюда по рецептам старинных книг, привычные звуки французского за столом, дружелюбные шутки.
Раньше ему никогда не приходила мысль что-то изменять в своей жизни. И хотя Мира давно уже не та, и он взял все заботы о ней и детях на себя, он по-прежнему гордился, что она выбрала именно его, и каждый раз, когда собравшиеся гости подливали немного лишнего, не забывал напомнить всем, какая у него жена: два высших и еще музыкальное образование. А как она играет на пианино! Такая музыкальная семья. Сына учили на скрипке, дочь – на виолончели. Часто после парилки с напарником по работе в ресторане и крепкой заправки расхваливал с восторгом своих внуков, какие они спортивные и успешные в учебе, не в пример другим детям иммигрантов.
Разговор с дочерью совсем его расстроил. Чтобы успокоиться, собраться с мыслями, зашел в гараж. Взял болт подлиннее, зачем-то стал накручивать на него гайки. Одну, другую, третью. Подыскивая подходящие слова к предстоящему разговору, обнаружил, что совершенно не понимает, что за человек его зять, что у него внутри, хоть и прожил с ним столько лет. Ускользающий взгляд, ровный голос без всяких внутренних волнений, легкая походка. Было бы легче решить эту проблему под рюмку, но тот в рот не берет спиртного. Вот если бы дочь промолчала, не говорила ему о найденном письме, может оно как-то бы утряслось само собой.
Неожиданно Егор сам, возвращаясь с репетиции, заглянул к нему в гараж.
– Все мастеришь, – воровато заскользил взглядом по стеллажам с инструментами. – Я к тебе за советом. Ты прожил жизнь, можешь подсказать, как выпутываться, когда попался на горячем.
Потом Семен удивлялся, откуда взялись нужные слова, словно кто-то подсказал.
– Иди проси у нее прощения, а свой кларнет засунь подальше, спрячь в футляр, и пусть она носит ключик у себя на шее.
Зять смотрел на него с интересом.
– Это можно. Но согласись, мы мужчины устроены по-другому. Нам просто необходимо хоть иногда…
Семен отмахнулся:
– А я что, не мужик?
Егор поморщился, уловив запах слежавшегося мяса из не плотно прикрытого холодильника.
– Ну, извини. Ты у нас святой. – Выходя из гаража, обернулся. – Спасибо за совет. Пойду, исповедуюсь. Попытка – не пытка, как говорил Лаврентий.
После случившегося Егор стал более аккуратным, тщательно заметал следы своих похождений, хоть и не считал их чем-то греховным. Слухи о его вольной жизни время от времени все же как-то просачивались, обрастали пикантными подробностями, которые с интересом обсуждались близкими и не близкими приятелями семейства.
Мира продолжала увещевать дочь:
– Закрой глаза. Пока он тянет, пусть тянет. Дети подрастут. Ты получишь работу, тогда и решай. Смотри, как Семен старается нам помочь. Работает в ресторане, смотрит за детьми, занимается уборкой, и я не уверена, что он тоже там, на кухне, где молодые поварихи, еще не попробовал чего-то другого. Здесь это просто!
Лия слушала мать и, скрепя сердце, соглашалась. И она, и отец, еще недавно представлявшие свой дом надежным укрытием от мирских невзгод, вдруг оказались беззащитными. И только Миру это совсем не волновало. Выбрав что-то из книг, плотными рядами спрессованных на резных, почти до потолка, сколоченных Семеном полках, целыми днями просиживала в глубоком плетеном кресле на веранде, прислушивалась только к тому, что происходит у нее внутри, не подкрадывается ли какой-нибудь новый недуг и не пора ли просить зятя везти ее к врачам.
Егор, между тем, изредка вспоминая о детях, возил их на пляж или в Макдональдс. И, пока они с аппетитом уплетали мерзкие для него гамбургеры, листал оркестровую партитуру, видя перед собой вместо посетителей за столиками желанный оркестр. Надеясь осуществить свою мечту, он не считался ни с какими финансовыми затратами. Часто летал в Россию, залезая во все большие долги.
Однажды привез любительскую запись концерта Петрозаводского оркестра, где уже довольно уверенно стоял за дирижерским пультом. В доме гремело очередное застолье. Гости, изрядно насытившись и упившись, пребывали в ожидании традиционного Семеновского воздушного рулета. Кто-то вышел покурить. Кто-то в гостиной смотрел футбол. Егор пришел с опозданием. Постояв у неубранного стола, что-то выбрал из салатов, но тотчас же, оставив нетронутым, перешел в гостиную и, выключив спортивную программу, вставил кассету. Рев стадиона сменили звуки Бетховенской симфонии.
– Смотри, как ловко машет, – громко сказал Семен, смягчая наступившее неловкое молчание.
– А это где? – кто-то лениво поинтересовался.
– Оркестр не наш.
– Да-а, жидковато.
– Дайте послушать. – Лия села поближе. Неужто, подумала, он уже у цели? Конечно, Петрозаводск еще не Лондон, не Вена, не Берлин, но все же. Жест уверенный, красивый. Возникло даже какое-то чувство гордости. Все же это было что-то свое, хоть и измятое, потрепанное, утопающее в мутном потоке сплетен и пересудов. Проснулось желание защититься, отгородиться, спрятаться от других. В последнее время стала замечать, что муж более внимательно относится к детям. Посменно с Семеном возил их то на плавание, то на карате, то на футбол. Из последней поездки привез девчонку, чтобы помогала по хозяйству. Хотелось верить, все еще наладится, как-то притрется. Теперь уже, думала, больше надо заботиться не о себе, о детях.
В тот памятный день Семен возвращался домой в неурочный час с горечью, смешанной с легким чувством освобождения – уволен, якобы за нарушение дисциплины. Прижимистый хозяин закрытого клубного ресторана, вынужденный по закону каждый год повышать обслуге почасовую оплату на несколько центов, не мог себе позволить такого расточительства. Настало время замены – всегда можно найти других, готовых работать за гроши. Семен действительно несколько раз опаздывал, с трудом находя парковку для машины. Но кто же, как не он, мог так искусно уложить салат на огромном блюде, так украсить серебряные вазочки с мороженым, венчая их свежими ягодами и изготовленными по своему особому рецепту лепестками рассыпчатых печений. За это даже был отмечен высокими гостями, получив в награду прозвище Кукимэн. Наглый хозяин, давая расчет, еще потребовал передать повару секрет выпечки его тонких и прозрачных украшений. Ну, ничего, утешал он себя, больше времени будет теперь проводить с детьми, ухаживать за женой, мастерить по уже обдуманному проекту электрическую коптилку для рыбы. Хороша будет под пиво!
На веранде, как обычно, в кресле с книгой на коленях дремала Мира. Услышав шаги, позвала:
– Это ты, Семен, проверь, что там в доме. Мне послышался какой-то посторонний шум.
Наверное, приснилось, подумал он, приоткрыл осторожно дверь и обомлел. По коридору из спальни молодых бежала перепуганная девица, а за ней, держа ее за косу, совершенно голый Егор. Семен отступил, подсел к жене.
– Что это ты такой бледный? – поинтересовалась она.
– Уволил меня хозяин, – растерянно пожаловался Семен.
– Ну и хорошо, – обрадовалась Мира, – а то тратишь на бензин больше, чем приносишь, а я сижу тут целыми днями одна. Эту не дозовешься – некому воды подать.
– Попроси Лиечку, она подыщет кого-нибудь порасторопней. У нее теперь знакомства, связи на работе. – Только бы не послала за чем-нибудь в кухню, подумал в страхе. – Конечно, ты права, в доме вон сколько неполадок. Стиральную машину надо перенести в гараж, решать проблему с канализацией – там трубы железные, давно прогнили. Надо менять на керамические. Пальму со двора убрать, чтобы было место для детских игр. Молодым все некогда…
С треском распахнулась дверь, и оттуда со скрипкой на ремне выскочил веселый Егор.
– Я на концерт. – Повернулся к Семену, заговорщицки подмигнул. – Девчонку не трогай. Она немного приболела.
Семен старался держать себя в руках, делать вид, что ничего не случилось, но как-то просочилось, и Лия устроила девчонке допрос. Та призналась, что это у них давно, еще с России. Обещал заботиться, со временем где-то устроить на работу. После таких откровений Лие уже не верилось, что можно продлить установившееся в последнее время перемирие. А тут еще подружки в один голос: «Не будь дурой. Выгони их обоих!»
Начался бракоразводный процесс, и Егору пришлось искать прибежище у коллеги по оркестру. Тот часто по ночам где-то пропадал, приходил только под утро. По всем углам разбросаны носки, грязные рубахи. Всегда помятый, даже на концертах. Егор скоро почувствовал, что такая вновь приобретенная свобода его не радует. То ли привык к семейной жизни, то ли возраст уже не тот. Ближайшая перспектива утвердиться за дирижерским пультом все еще оставалась весьма далекой. Сочинский вариант требовал больших вложений. А он и так задолжал своему прежнему семейству – и дом заложен, и на совместных счетах пусто. Петрозаводск тоже тянул с ответом. Американцы, даже в провинциальных оркестрах, предпочитали своих. Участие в двух конкурсах успеха не принесло. Все больше утверждался в мысли: надо переждать, успокоиться, попробовать начать жить как бы снова. Прикидывал, перебирал, с кем из своих ленинградских и сочинских поклонниц мог бы начать новый жизненный виток. Тут-то ему и припомнилась последняя поездка в Петрозаводск.
Лиса
В репетиционном перерыве заметил одиноко сидящую в зале совсем молоденькую девчушку. Русые волосы с пробором, матовая бледность северянки, спокойный взгляд. Вроде, подумал, не похожа на тех, кто по дешевке продаются у гостиниц по вечерам. Таким он никогда не доверял. Почувствовал, как запело что-то внутри. Проходя мимо, зацепил:
– Как звучит оркестр со стороны?
– Я не музыкант, мне трудно судить профессионально.
– Работаешь здесь?
– Да нет. Просто прихожу, когда есть время. Отвлекаюсь.
– Отвлекаешься от чего?
– От нашей жизни. Тут только и отдыхаю, да еще в церкви.
– Любопытно. Я в России бываю теперь не часто. Было бы интересно поговорить, узнать, что тут сейчас происходит.
– Боюсь, испорчу вам настроение.
– Понимаю… Муж ревнивый…Бой-френд?
– Какие тут женихи? Если кто и работает, то в день получки половину пропивает. По всему городу песни, пьяные драки, хоть из дому не выходи. Народ гуляет. – Она поднялась. – Пора мою бабулю забирать после утренней службы. Спасибо за удовольствие. Жаль только…
Он перебил:
– Приходи со своей бабулей на концерт. Я на контроле предупрежу. Зовут как?
– Лиза.
Бедная Лиза, подумал, вот ты и попалась.
Но ожидание скорого успеха не оправдалось. Музыкой Лиска, как ласково называла ее бабуля, давно увлекалась – почти всегда могла сказать, какого композитора исполняют. Что же касается литературных новинок, то тут он и сам поотстал. Попробовал неотработанную тему «способы преодоления жизненных проблем», чем вовсе загнал себя в тупик. Не сумел дать хоть один дельный совет, как вырваться из замкнутого круга серых будней. Оказалось, ей меньше года до получения медицинского диплома, а в перспективе: бегай целыми днями по вызовам за гроши. Впервые в своей практике он, ничего не добившись, отступил. Теперь же, вспоминая об этом, даже хвалил себя. Не надо будет притворяться, врать, что все время думал о ней, вспоминал. Просто сделает деловое предложение – оформить фиктивный брак. Поживет у него, пока освоится, подучится, сдаст на американскую лицензию, а там посмотрим. Хоть и молода, думал, но, видно, с характером, если сумела сохранить себя, не скурвиться. Такая ему подходит. Станет врачом. Будут хорошие деньги. К тому же любит музыку, значит, поддержит его проект.
Был конец концертного сезона, и Егор «добивал» последние халтуры. Садясь в машину, включал любительские записи русских бардов, чувствуя, как где-то глубоко внутри вдруг начинает проклевываться, прорастать никогда ранее не испытываемое чувство ностальгии.
Лиска призналась, что ждала его, постарается не быть ему обузой. Единственно о чем просила, чтоб успокоить свою бабулю, венчаться в их маленькой церквушке. Та верит, что браки совершаются на небесах, и его приезд – это послание Господне. Батюшка у них добрый. Благословит.
Егор вспомнил, как, надев кипу, ходил устраивать своих пацанов в частную еврейскую школу – для детей иммигрантов это бесплатно. Теперь снова придется притворяться. Ну и что? Ничего страшного. Ему не привыкать. Сыграет в лучшем виде.
По возвращении поспешил переехать в другой штат. Платить по счетам он не собирался. В тихом небольшом городке нашлась работа в школе. Предложили преподавать скрипку, виолончель, еще по выбору какой-нибудь духовой. Раз в неделю он мог даже стоять за дирижерским пультом, собрав маленький оркестр из любителей, учеников и педагогов. Надеялся превратить его когда-нибудь в настоящий.
Иногда он задумывался, чего же ему все-таки не хватает, чтобы стать профессиональным дирижером? Что есть такого у этих великих – Караяна, Бернстайна, Мравинского, Меты, Гергиева, наконец, чего нет у него? Партитуру он легко читает, техника на уровне, умеет выравнивать голоса, с музыкантами тактичен. Что случилось на конкурсе? Почему провал? Не то, чтобы был хуже подготовлен, чем другие. Хорошо помнит, только стал за пульт, а прямо перед ним – такая сочная спелая грудь красавицы скрипачки! Как не заметить? Это отвлекало, мешало сосредоточиться. В какой-то момент отключился, шел на автомате. А когда очнулся, оркестр давно уже ушел вперед, а он все машет в прежнем темпе. Конечно, это непростительно дирижеру-симфонисту, приехавшему побеждать. Это просто случайность, невезение. А второй конкурс? Вроде все было в порядке. Показал себя в лучшем виде. Но опять неудача. Похоже, в жюри заранее договорились – у кого-то, видно, связи…
Лиса, сразу после переезда, чтобы не чувствовать себя нахлебницей, пошла работать кассиром в супермаркет. В университете взяла курс продвинутого английского и несколько специальных – спешила подтвердить свой медицинский диплом. Ну и, конечно, домашние заботы – кухня, уборка, стирка. К концу дня так уставала, что единственным желанием было поскорее уснуть. А тут Егор со своими постельными забавами. Терпела с покорностью прилежной ученицы, но часто не выдерживала, засыпала в самый ответственный момент. Он ее будил, не отпускал, пока не брал свое. Странный народ, думала, эти музыканты. Ей всегда казалось, живут как бы в стороне, в какой-то особой, чистой атмосфере без грубости и эгоизма. А вот же. Прежде такой предупредительный и нежный. Как скоро все это куда-то ушло. К тому же стал подозрительным, замыкается в себе, что-то скрывает.
Как дитя хрупкой северной природы, долго пробуждающейся по весне, но буйно и коротко цветущей, Лиска от постоянных домогательств своего избранника стала уставать. А он, напротив, увеличил свои притязания, требуя подчинения каким-то новым прихотям. Почувствовала, что так долго не выдержит, надо что-то менять, чтобы не сломаться. Вздохнула с облегчением, когда он объявил, что уезжает почти на месяц в другой штат на летнюю серию концертов. Звонил ей каждый день. Скажет два слова и молчит, слушает, не прозвучит ли в ее голосе подозрительная нотка. А как приятно было в это время снова почувствовать себя свободной, ловить улыбки молодых людей, окружающих ее в университете и в госпитале, где проходила практику. Часто спрашивала себя: с кем из них могла бы сойтись? И, не задумываясь, отвечала: да почти с каждым. Мысленно даже выбирала. Этот симпатичный, хороший врач, а как улыбается! А этот только подает надежды, но, слышала, очень перспективный и так хорош собой. Вот еще один, молодой и привлекательный, правда, уже женат, но это не помеха – русские женщины в Америке в цене. А что же Егор? Что-то больше не рвется в Россию. А где же его дирижерские амбиции? Успокоился после провалов на конкурсах?
В первый же день приезда, когда вернулась из госпиталя после ночного дежурства, устроил допрос. Не просил, прямо настаивал признаться в какой-то им якобы уже прослеженной связи. И хотя потом извинялся, говорил, что это чисто мужское свойство, что ревнует – значит, любит, ощущение, что он за ней следит, в чем-то подозревает, с каждым днем становилось все навязчивей. Похоже, он притворяется, играет какую-то непонятную ей игру? И может это в природе музыкантов искать в других скрытые пороки для самоутверждения. Он же никогда не виноват. Даже намека на угрызение совести. Стыд, неловкость – такие чувства ему незнакомы. Он особенный! Самонадеян. Всегда прав. Он господин и повелитель. И как с такими качествами стать настоящим дирижером? Что-то нужно еще, нужен не только голый профессиональный расчет. Может, нужно сделать полшага в сторону, всего полшага, чтобы почувствовать прелесть свободного полета или сладость падения, когда и рождается что-то сродни вдохновению, и никто не остается равнодушным – ни оркестр, ни слушатель. Но для этого нужна какая-то душевная тонкость, душевная чистота, чего ему явно недостает…
Порой казалось, будто кто-то и впрямь уже стоит между ними. А тут еще открылось, что муж свободно распорядился их общим счетом. Когда попросила объяснений, не стал вдаваться в подробности, мол, ей все равно не понять. Сказал только, что он сделал какие-то выгодные вложения, теперь надо ждать и, если повезет… Молча проглотила. Подумала, надо готовиться к новым неожиданным сюрпризам…
Эпилог
Когда Мира после третьей операции на позвоночнике, продолжавшейся девять часов, вдруг перестала говорить и вставать с постели, Лия, видя, как отец мучается с ней, предложила отправить маму в дом престарелых. Но Семен даже слушать не захотел. Целый год не допускал к ней никого, кормил из ложечки, причесывал, мыл исхудавшее, ставшее почти кукольным тельце, пока однажды, дежуря ночью у ее постели, почувствовал, как будто она пришла в себя, долго смотрела на него и вдруг тихо, почти неслышно прошептала: «Я буду ждать». И тут же отошла. Может, послышалось?
Целый день он не отходил от плиты. Сам все готовил. Помянуть пригласили всех, кто ее знал. Подходили, говорили слова сочувствия, по-русски, по-английски – все смешалось в голове. Он подливал и подливал себе в маленький стаканчик, пока совсем не отключился.
Ранним утром следующего дня весь дом наполнился едким запахом гари. Когда Лия зашла в кухню, сковорода уже дымилась. Семен сидел, держась за край стола, тихо стонал.
– Папа, что с тобой? – бросилась к нему.
Он посмотрел на нее с испугом, хотел что-то сказать, но слова куда-то исчезли, рассыпались. И все вокруг стало вдруг неузнаваемым, чужим. Откуда-то, до рези в глазах, ударил свет, и будто две старушки в белом берут его под руки, ведут куда-то. Се-ля-ви, се-ля-ви – поют ангельскими голосами. И он им подпевает: ля-ви, ля-ля, ля-ви…
* * *
Жизнь в доме, как после затянувшегося наводнения, постепенно входит в нормальное русло. У Семена после случившегося микроинсульта еще замедленная речь, с трудом подыскивает нужные слова, но каждый новый день для него теперь как дар судьбы. Вот и у дочери, надеется, скоро все наладится. Помолодела, распрямила волосы, сбросила лишний вес. Снова как девочка. Встречается с американцем. Большой. Надежный. Привез из магазина три мешка земли для грядок во дворе, рассаду помидоров, перцев, огурцов. Говорит, в доме все надо переделать. По утрам, когда Лия уезжает на работу, Семен часами сидит на веранде в Мирином кресле, слушает пение птиц.
Ля-ви… Ля-ви…
Весна.
Хочется жить.
Саванна, Джорджия