Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2016
Рашель Мироновна Хин (1863–1928) снискала славу видной русской и русско-еврейской писательницы, как писал её современник, «одарённой чуткою, отзывчивою душой, любящей правду настолько, что имеет смелость высказывать её, не раздумывая над тем, как кто отнесётся к убеждениям». Уроженка черты оседлости, она происходила из ассимилированной семьи богатого еврейского фабриканта и не знала ни иудейской веры, ни языка предков. Родители ее рано переехали в Москву, где Рашель окончила 3-ю Московскую женскую гимназию. Широкое же гуманитарное образование она получила в парижском Коллеж де Франс и Сорбонне.
Заметная личность, яркий драматург, блистательная мемуаристка, она на рубеже веков держала модный литературный салон в Москве, ставший местом паломничества передовой интеллигенции. Ученица Ивана Тургенева, она печаталась в ведущих русских и русско-еврейских изданиях, ее пьесы шли на сцене Малого театра. Авторитет Хин был в своё время столь высок, что мог сравниться разве что с Владимиром Соловьёвым и Максимом Горьким.
Хин думала и писала о России, о её людях. Однако исследователи говорят о двойной цивилизационной идентичности писательницы – русской и еврейской. И если еврейская составляющая её творчества сколько-нибудь изучена, русские темы и сюжеты по существу остались вне поля зрения исследователей.
Первая её публикация – в ежемесячном журнале «Друг женщин», издаваемом в Москве в 1882–1884 гг. под редакцией Марии Богуславской. Журнал объявил своей задачей «предоставление женщинам высказывать свои суждения обо всём, что их касается, о своих нуждах и потребностях» и сосредоточился главным образом на их религиозно-нравственном воспитании. Первое выступление Хин в печати вполне вписывалось в программу издания. Речь идёт о просветительском очерке «Судьбы русской девушки», посвящённом народным свадебным обрядам (Друг женщин, 1883, № 2). Автор говорит здесь о народных нравах и обычаях, как о живых отголосках стародавних времён. Она раскрывает глубокий смысл свадебного ритуала, даёт картину последовательного развития форм брака в связи с судьбою девушки. При этом использует сборники фольклора, иллюстрируя материал яркими примерами из народных песен. Хин демонстрирует широту взгляда, обращаясь к трудам о первобытной культуре и истории цивилизации Джона Леббока и Эдуарда Беннета Тейлора, а также этнографа Матиаса Александра Кастрена, путешествовавшего по северной России и Сибири, описывает свадебные обряды русские, малоросские, белорусские самоедские, сербские, лужицкие, мордовские; особое внимание удевляет таким обрядам, как свадебные плачи, куплю-продажу, похищение, уход и увоз невесты, обоюдные договоры, битьё плёткой, смотрины и глядины, и т.д. Её вывод: изучать народный быт – превостепенная необходимость, «хотя бы по отношению к одному из частных вопросов – вопросу о судьбах девушки в различные эпохи общественного развития».
В следующем же номере журнала «Друг женщин» (1883, № 3–6) появилась повесть «Из стороны в сторону». Уже в ней выявляется стремление Хин к показу характера характер в его становлении. Американский литературовед Кэрол Бэйлин подчёркивает: «Повесть Хин предостерегает читателя – это мужчины могут положиться на женщину в эмоциональном и материальном планах; женщина же, всецело доверившаяся мужчине, обречена на несчастье». Интересно, что писательница не обошла вниманием феминистские тенденции в современном ей российского общества. Она создаёт пародийный воинствующей феминистки, чьи слова и дела доведены до полного абсурда. «Языком горы ворочает, а на деле дрянь выходит», – говорит об этой кликушествующей особе один из персонажей повести.
Впрочем, эти образы рефлексирующих, мятущихся женщины стоят особняком в творчестве писательницы. Уже три её последующие произведения 1886, 1890 и 1891 годов, впоследствии объединённые в книгу Хин «Силуэты» (1894) могут рассматриваться как единый цикл. Соединяет их сродство главных героинь, с их преданностью делу, твёрдой жизненной позицией. Как отметил литературовед Семен Венгеров, героини Хин «всегда представляют собой соединение ума, красоты и благородства». Это женщины сильные, самодостаточные, с крепкой нравственной закваской, которые хотя «иногда и теряют головы перед ударами судьбы, но… опять поднимают голову и продолжают биться до конца. При этом у Хин нет нытья и слащавости, везде бьют ключом бодрая сила и живая энергия». Заметим, что именно такой образ женщины, независимой и самодостаточной, культивировался адептами российского феминизма конца XIX века. Прозу Хин и рассматривали в этом ключе, отмечая, что она «пишет с чисто женской точки зрения, останавливается на тех мелочах, которыми любят заниматься женщины и трогают женское сердце».
Очерк «Силуэты» (Русская мысль, 1886, № 8–9) посвящён борьбе за самостояние и место в жизни молодой художницы Нины Высогорской и её жизни во Франции. Русскую колонию эмигрантов в Париже Хин изображает «в однотонном сером колорите». Это люди вечно праздношатающиеся, «затянутые в беличье колесо кружковой жизни», кажутся «искалеченными». И не случайно у героини возникло желание непременно вернуться домой, в Россию. Но протрезвление настало быстро. «Дикая, алчная, ничем не сдерживаемая погоня за карьерой и беспечальным житием – вот что нашла Нина на родине». Она в отчаянии: «Меня одолела эта пошлая мещанская яма; я и сама не знаю, чего хочу. Стыдно, стыдно!» Единственно, что её спасает в этой ситуации – творчество, и она с головой уходит в работу. – Её талант выручит, – говорят о Нине окружающие.
Повесть Хин «На старую тему» (Северный вестник, 1890, № 1) отличается «свежестью, душевной теплотой и глубоким нравственным настроением» (Русское богатство, 1890, № 1–2). А в её главной героине Татьяне Обуховой, умной и цельной, критики находили сходство с Татьяной из «Евгения Онегина», впрочем, Татьяны новой, сознательно убеждённой. Это чуткая, чистая глубокая натура. Но даже малопривлекательные персонажи под пером Хин обретают известную многомерность: «в самой, казалось бы, загрубелой душе, одичавшей от самодурства, озверелой от пьянства она своим чутким ухом умеет различать самые нежные звуки и ясно передаёт их, вызывая ярость к падшим и сочувствие к страдающим».
Обращают на себя внимание образные выражения автора, обладающие афористической меткостью: «Всю жизнь был благородным дворянином, собаку через ять писал… Я кругом запечатана… Она даже не хандрила, а как-то застыла в своей печали… … Она из тех, кто умирает с улыбкой на устах, чтобы не огорчить окружающих… Облагонамерились… Перестаёт говорить и речет, как пророк».
В повести «Наташа Криницкая» (Русское обозрение, 1891, Кн. 3, № 6) конфликт поколений – легкомысленной и ничтожной матери и чуткой, с твёрдыми нравственными принципами дочери. Мать, Софья Петровна, уверена, что судьба, щедро осыпавшая её дарами, будто назло, забыла дать один – богатство. Она уверовала в свою неотразимую красоту, которой все должны поклоняться. Покорять, царить, возбуждать восторг стало её потребностью. Наташа совсем другой закалки, это натура цельная, к людям участливая: «Я выросла среди труда. Молодёжь нашего завода – это ведь все мои товарищи и подруги». Наташа чётко формулирует своё жизненное кредо: «Я верю, слышите, несмотря ни на что, верю, что есть люди, для которых слово любовь не значит только любовь к женщине, которые имеют мужество громко стоять за то, что они считают правдой и не боятся показать слишком много участия бедняку». Деятельная любовь к людям – вот что держит Наташу Криницкую и ведёт её по жизни.
Как видим, героини писательницы побеждают обстоятельства тем, что угадывают и находят своё главное предназначение. Одних спасает талант («Силуэты»), других – живое дело, забота о детях («На старую тему»), третьих – деятельная любовь («Наташа Криницкая»).
Резюмируя отзывы на эти повести Хин, отметим единодушие критиков в оценке «хорошего литературного языка рукою нервной до страстности женщины». И как тут не обратиться вновь к афористичности её стиля. В тексте то и дело встречаются колоритные фразы: «Высокомерная порядочность российского индифферента…. Страдающий человек лучше, чем блаженствующая скотина (трезвый практик)… Искренний человек – дикарь, который лезет с дубиной на всякого, кто ему не по нраву… У меня в жилах кровь течёт, а не кислая простокваша» и др.
Указывалось и на то, что «у писательницы есть в достаточной мере то, что Тургенев называл “выдумкой”; в повествованиях же нет ничего придуманного, то есть деланного и насильно притянутого эффекта. Зато содержался призыв к взаимной деятельной любви, к доброжелательству, к созданию таких семейных и общественных отношений, при которых в семье и обществе можно было жить “по-человечески”».
Остановимся на произведениях писательницы, включённых в её сборник «Под гору» (1900). Художественно-тематический диапазон здесь заметно расширяется. Как об этом писала авторитетная «Галерея русских писателей» (1901), теперь «Хин сосредотачивает внимание на выяснении пустоты и фальши аристократической салонной культуры, пошлости буржуазной среды – среды модных адвокатов и модных докторов».
Рассказ «Одиночество» («Из дневника незаметной женщины»), опубликованный ранее в «Вестнике Европы» (1899, Т.5, Вып. 9–10, Сент.), интересен не столько самой свыкшейся со своим духовным одиночеством героиней, убеждённой (точнее, давшей себя убедить) в отсутствии у неё какого-либо таланта и целиком растворившейся в семье, сколько её домочадцами – дочерью Лили и мужем, модным адвокатом Юрием Павловичем. Первая эгоистична и чрезвычайно своекорыстна, деньги для неё они – «винт, на котором вертится мир». И сама Лили, и её молодое окружение – поколение скептиков, они решительно ничему не удивляются, не ведая ни трепета, ни восторга, ни робости, ни сомнений. Такие считают хорошим тоном смотреть на жизнь с презрительной усмешкой.
Под стать дочери и её отец, достигший в юриспруденции степеней известных. При этом Хин, знавшая адвокатскую среду не понаслышке, ориентировалась здесь на вполне реальный прототип. Впрочем, карьера некоторых адвокатов – из прогрессистов в реакционеры – было явлением не редким во все времена. Вот и Юрий Павлович, когда начал входить в моду, слыл западником и выиграл несколько громких процессов. Он тогда любил разглагольствовать на тему дикости русской жизни, при этом тонко давая понять, что разве только где-нибудь в Англии человек его таланта мог бы найти надлежащий простор. Но со временем всё поменялось решительным образом: он более не восторгался эпохой великих реформ. Им овладел индифферентизм, и если он где и хотел казаться искренним, то только в сфере красивых и безопасных ощущений. Жанр текста Хин «Последняя страница» (Под гору. М., 1900, С. 201–247) определён как «отрывок». И в самом деле здесь выхвачен день из жизни русской эмигрантки в Париже, сумасбродной графини Прасковьи Львовны Бежецкой. Эта бывшая красавица (а ныне толстая маленькая фигурка с жёлтым одутловатым лицом), пребывает в вечно раздражённом настроении и злословит в адрес окружающих. Эгоценрик и мизантроп, Бежецкая патологически скаредна, тиранит всех вокруг. Небольшой эскиз Хин «После праздника» (Под гору. М., 1900, С. 311–323) с описанием шумной разноязыкой толпы изысканно одетых кавалеров и дам на Медицинском конгрессе навевает скорее меланхолическое настроение, мысль о скоротечности бытия.
В центре эскиза «Ёлка» (Под гору. М., 1900, С. 321–341) хлопотливая домоправительница Марья Егоровна Василькова, занятая украшением рождественской ёлки в богатой семье. Она вынуждена терпеть хозяйский гнев, жестокость детей, подавляляя в себе чувство незаслуженной обиды, бессилия и одиночества, поскольку в конце концов привыкла к такому обращению. Сколько же на своём веку она украшала таких ёлок чужим детям! «Это – ёлка одиноких».
«Повести Хин задуманы небанально и читаются с интересом», – отмечали критики. Но особая ценность их в том гуманистическом посыле, который автор доносил до читателя. И современники это понимали и принимали: «Хин верна одной религии – добра и справедливости, что всего выше, эта глубоко симпатичная писательница с непоколебимою мягкостью, истинно гуманно относится к порочным, испорченным и обездоленным…. Она своим чутким ухом умеет различать самые нежные звуки и ясно передаёт их, вызывая милость к падшим и сочувствие к страдающим».