|
* * *
Жизнь уходит на дно. Скользит, словно рыба «фугу».
Накапливает яд. Обрывает линию на ладони.
Говорит что-то вроде – «Последний звонок другу…»
Вытирает пыль на Хризантемовом троне.
По часовой… Только во что мы играем?
Смерть и любовь были, останется праздник плоти.
По часовой стрелке вращается меч самурая.
Или, конечно же, против… Конечно же, против…
*
* *
Это почти по-японски – «алели маки»,
Или все же по-русски – «маки алели»…
Ночь отмывала дневную жемчужную накипь,
Жизнь улыбалась улыбкою Маккиавели.
Опиум спал в шелковой красной рубахе.
Снилось ему нечто, лишенное плоти.
Милый мой дактиль, любезный мой амфибрахий,
Мягко ступающий ямб – ну чем не наркотик?
Словно лунатик проходит по темной аллее
Эта душа. Словно скользит по канату.
Словно рифмует неловко – «эрос-танатос».
Словно играет с судьбой в «холоднее-теплее».
В Книге Живых оставляя последнюю запись:
«Был здесь недавно, но видел не очень-то много»…
Милый мой дактиль, любимый навеки анапест.
Что за нежнейший наркотик высокого слога?
Опиум спал в полупрозрачном флаконе,
Там, за стеклом звуки становятся тише.
И наконец, будто дюжина нежных Японий,
Вдруг раскрывался шелковый веер трехстишья.
*
* *
Воспоминанья сверкают во мне словно алмазы,
Которые как-то с алмазного прииска,
В глубокой ране на пояснице
Проносил терпеливый рисковый старатель.
Так ли уж важно, какой из алмазных огранок
Их ограняет лимфа?
«Звездой», «Королевскою розой», «Розой д’Анвер?
Только бы выдержать, только бы не ослепнуть
От этого сияния боли.
Чуть позже, я закушу губу и выдохну…
Они того стоят –
Черные бриллианты вдохновения.
*
* *
«Каждой твари по паре» – мне говорит Зазеркалье.
Бесконечное «Я» собирает толпу отражений.
И незримый ковчег, что плывет в зазеркальные дали,
Подбирает меня и со мной продолжает движенье.
Только небо и ночь и цитата из позднего Канта.
Только жизнь – беззвездна, и нет в ней святого закона.
А незримый ковчег говорит на своем эсперанто,
Вот и райская птица уже понимает дракона…
*
* *
Золото дней моих плывет в финикийской биреме[1],
Растворяется в «царской водке» или чьем-то безмолвии.
Но в сияющей точке, где сойдутся пространство и время,
Вспыхнут незримые страсти, будто подземные молнии.
Золото дней моих трачу столь безрассудно,
Что даже страшно самой, но не дано иного…
Мои соверены, дукаты, динары, эскудо –
Время земное мое до последнего золотого…
Все драгоценно так, что до последнего часа
Не отрекусь от жизни своей нелепой.
Золото дней моих это – нарциссы Грасса.
Запах лаванды. Цвет ледяного неба.
Это – суровый контур гербовых лилий.
Это – Карта Сокровищ на скорую руку.
Это – слова, которые мы позабыли
Перед прощаньем навечно сказать друг другу…
ETERNITY
Как это
странно звучит – «На своем веку»,
Если уже позади – тысяча лет…
Море колышется как ледяной шербет,
Как серебристый от снега рахат-лукум.
Сахарной пудры и серебристого льда,
Видимо мало, и в сердце живет неуют.
Не беспокойся. Так и бывает когда
Вечность тебе на десерт подают.
ЛЕОПОЛИС
Когда-нибудь,
я все позабуду, но пока еще помню –
Голубей варшавского вокзала,
Полдень на Иерусалимской аллее,
«Дзенькуэ бардзо» и
«откуда вы, пани?»
Светящуюся ночную дорогу,
И солнечный свет Леополиса…
Когда-нибудь все позабуду, но пока еще помню –
Облака над Доминиканским собором,
Чайные свечи на бронзовой толстой решетке,
Пламя, зажженное пред Господом.
Время осенних свадеб, любви и молитвы…
Я снова здесь. И все на своих местах,
По-прежнему. И любовь. И сентябрь. И король Данило.
И подземные реки, и золотой аромат кофеен.
И несгораемые манускрипты «книгарен». И
одиночество.
Но вчера меня настигло странное чувство,
Плотное, словно сияние –
Ощущение собственного бессмертия.
(Не странно ли, ни любви, ни войне
бессмертье не нужно?..).
Я не знала, что с этим делать,
Лишь поняла, что есть города в которых…
Воздух осени нежен, звенит
То старинной музыкальной шкатулкой,
То детским голосом,
То полуразбитым трамваем.
Куда ведут эти рельсы? К церкви Снежной Марии?
Высокому Замку? Месту несбывшегося свидания?
Мне уже не узнать. Но я помню, помню,
Я все еще помню, а может, вовек не забуду,
Ибо так властно струятся во мне
Две крови королевского Львова,
Что дзэнькуэ бардзо. Что,
будь ласка, Господь!
Не оставь свою девочку…
Память причудлива и прозрачна,
И подобна подземной реке,
Небу над Доминиканским,
Орхидеям в вечерних окнах.
Кто-то исписал ставни
Словами Рабиндраната Тагора –
«Не бойся мгновений, так поет голос вечности…»
Никогда не умела, Господь
Читать твои Знаки…
Но все же… я помню, помню,
Помню, что я – бессмертна
Львов-Рига
* * *
Качается маятник – альфа-омега,
Сгорает дневник неизвестного мага.
Но что-то случится до первого снега,
Какое-то зло переплавится в благо.
Внутри алхимических этих жаровен
Возникнет какая-то новая сила.
Пусть губы прошепчут, что час был неровен,
И времени мало, и сил не хватило…
Но маятник, маятник! Альфа-омега.
Пронзительный свет и нездешняя тяга.
И что-то случится до первого снега.
И золотом огненным вспыхнет бумага.
*
* *
Как же ярко светит Бетельгейзе…
После нас останется не слава.
Битое стекло. Пустые гильзы.
Шелковая ткань с пятном кровавым.
Опустевшие поля сражений.
Локоны в свинцовых медальонах.
Вновь и вновь «возлюбленные тени»
Бродят под созвездьем Ориона.
После нас останется не слава.
Лик времен, истерзанно-избитый.
Где-то там, внутри magistra vitae,
Сердце из титанового сплава
Бьется, беспощадно и спокойно,
Сердце из титанового сплава…
Фатумом отмечены кровавым
Эти Богом проклятые войны.
|