Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2016
Урис Александр Владимирович (1959), Нарва, Эстония. Член Союза писателей
России (Эстонское отделение), Объединения русских литераторов Эстонии.
Печатается в периодических изданиях Эстонии с середины 1990-х годов. Автор
книги «Вернуться из никуда» (2001, Таллин) и цикла
рассказов в журнале «Балтика» (с 2004 года). Лауреат государственной лит. премии Эстонии «Культууркапитал» (2006).
ПЕРСОНАЖИ
(Из цикла «Лавка»)
– У тебя как сегодня торговля? – спрашивает соседка-парикмахер, арендующая помещение рядом. – У меня за весь день одна старушка подстриглась и все.
– У меня не лучше, – отвечаю. – Конец месяца, этим все сказано.
Повздыхали, посмотрели в окно на пустынную улицу, попили чайку. Так рабочий день к концу и подошел. А как закрываться – посетитель заходит. Живописный донельзя: низкорослый, заросший до глаз черной всклоченной бородой. Из-под нахлобученной на самые брови мокрой черной заячьей шапки смотрят черные, как смоль глаза. Мокрая фуфайка перетянута видавшим виды кожаным узким ремешком. Топора лишь не хватает за поясом – а так ни дать ни взять лесной разбойничек из фильма-сказки «Морозко»: «Ох и холодно нам, ох и голодно нам…» И такое явление в начале третьего тысячелетия.
– Фонарик пришел у вас купить, – после некоторого молчаливого стояния напротив меня то ли виновато, то ли, напротив, насмешливо произносит этот человек из безвременья.
– Купить? – едва дыша от бомжовского аромата переспрашиваю я. Ведь обычно бомжи что-то приносят, чтобы получить деньги. А тут – хочу купить. И важно так, с достоинством. Хотя это понятно – возможность что-то покупать скоро станет особой привилегией у землян. Остается совсем немного – отменить наличные и закрепить нечто с числом на руку и на чело. Не примешь клейма – лишишься возможности покупать и продавать. Тонкая штука – не жизни лишишься вроде, а всего лишь покупать и продавать. Эдакий юридический трюк. Назвался по другому и не попал под статью. Иисус разгадал эти трюки и не стал заповеди перечислять. – Две заповеди даю вам, в которых все, – говорит. Ведь убить можно и не убивая. Перекрыть человеку все его платежные каналы, да каналы поступления на работу и все – каюк ему. Выхода-то нет. Кругом безналичка и господство юристов-финансистов. А поклонишься: и работа тебе, и счет в банке, и возможность кредита. Все удовольствия, в общем.
Выставляю перед «разбойничком» несколько фонариков. А он на них даже и не смотрит, словно и не за ними пришел.
– Вот, можете выбирать. Все по одной цене, – начинаю поторапливать его. А он не торопится. Рассказывать начинает, зачем ему фонарик понадобился:
– Я бы и не пришел. Был у меня фонарик. Украли. Я ведь на лестнице под мостом ночую…
– А фонарь там зачем?
– Как зачем? А почитать? Я читаю много, чуть ли не до полуночи. Тут фонарь нужен. Что читаю? Разное. Детективы люблю. Фантастику. У меня и приемник есть, радио слушаю. Карманный. С батарейками проблемы? Никаких! Их столько «плюс-минус электроника» выбрасывает, что и на фонарик есть сколько надо и на приемник. Так украли…
– Кто украл-то? Вас, что, под мостом много?
– Нет. Я привык один. Ну, разве что с кем выпьешь. А тут случайно парень один примостился…
– ПриМОСТИЛСЯ?
– Ну да. Я не гоню. Пусть себе в другом углу ночует. А утром: ни его, ни фонарика.
Слушаю и живо представляю лестницу под мостом и бомжа с фонариком и книгой. Горьковский образ. Ругают классика, что революцию приветствовал. Так и он себя после ругал. Не того он хотел, а, как все, перемен. Как Виктор Цой. Не к худшему же. Опасаться надо тех, кто желающих перемен использует.
– Олега помните? – неожиданно, будто вспоминая зачем пришел на самом деле, меняет тему «разбойничек». – Сталбота?
– Сталбота?
– Его. Он вам еще сто крон не отдал. Взял разменять и не вернулся, – бомж усмехнулся то ли неприсутствующему Сталботу, то ли надо мной. Сам-то он сюда к вам больше не показывался. Боялся. Надо что-то сдать – меня посылал. Я ведь не сам по себе к вам иногда приходил, а когда он попросит. Пойди, говорит, отнеси товар этому клоуну, может возьмет. На язык-то он был того, – этому клоуну, говорит. Вам то есть. Хе-хе-кх-х. А я чего пришел-то. Сказать, что умер уже Сталбот. Нет его. В январе в морозы замерз. Вот за этим и пришел. Сказать. Меня пошлет к вам, а сам за домом дожидается…
– К клоуну, говоришь? А Любка его как, страшненькая такая?
– Эта? Эта живет. Да… а на словцо-то он был того. Все вас клоуном называл. Такой вот был. Ну все, я пошел.
Так мы и расстались, клоун с разбойничком.
ФАМИЛИЯ
Слово за слово, и вот уже случайно заглянувшая по пути с курсов уборщиц от Биржи труда (– И такое бывает – удивился я. – И такие готовят уборщиц евростандарта, по всем правилам) добродушная полная женщина разговорилась. Оказалось, что попала она под сокращение на Кренгольме, а от Биржи пошла на курсы уборщиц. – Мне уже скоро сорок пять. На какие мне курсы ещё идти? Пошла на какие предложили. Заканчиваем уже. Обещают послать на практику в Таллин, в гостиницу «Олимпия».
– А вы не отказывайтесь. Вдруг понравится, и останетесь там работать. Гостиничный бизнес сейчас крепнет, это не транзит. Да и гостиница эта не плохая, бывал там, знакомые горничными работали…
– Так вы в талине жили? – интересуется женщина.
– Жил.
– И я в талине жила. В детстве. Знаете, как спускаться вниз с Вышгорода слева памятник стоит, женщина с кувшином?
– Знаю. Там за ней внизу теннисные корты были?
– Ну да… Так вот, раньше там дом стоял деревянный. Баронский ещё. Потом его снесли. А до этого мы в нём жили. Комнаты в нём огромные. Одна так вообще 30 метров. Коммунальный дом был. На несколько семей разделён… А потом мы в Ленинград переехали. Посёлок под Ленинградом есть, Вырица. Не знаете?
– Нет, не знаю.
– Курортный. Сосны. Как в Усть-Нарве… Жили все дружно. Дети по вечерам на общей улице. Там улица одна большая, а от неё дома в стороны. Дружно жили. Никто никого не обижал. Все работали. Это сейчас молодёжь каждая за своим забором. А заботы-то в два роста! Вообще-то мы, наша семья до войны в Питере жили. Вы Питер знаете? Станция такая есть, Елизаровская. Там у деда моего дом был свой. А вот война началась, и мы выехали в деревню. Но не отметились в ЖЭКе, ЖЭУ, как там они назывались? В жилконторе, в общем. Дом в войну разбомбили. А закон тогда какой был – если не отметились, что выехали, то считается, что семья погибла. Можно было бы конечно поискать документы и вернуть землю. Представляете? В Петербурге своя земля, дом!
– Представляю.
– Но конечно не до этого было. Да и воспитаны мы уже по-другому стали… А раньше мы были не из простых – бабушка была вологодской, дедушка – тульский. Взял семью в Тулу, где он работал инженером на одном из оружейных заводов. В перчатках белых ходил. За обедом дома прислуга обслуживала… В общем кого только у нас в родне нет. Говорят, что почти у всех русских в родне евреи и татары есть. А дед сказал – ни евреев, ни татар. Тётю его вот цыгане увезли с собой, поэтому часть из нас с карими глазами. А остальные – с зелёными. Так что мог быть дом в Питере. Но тогда родителям не до этого было, да и воспитаны, повторяю, мы уже по-другому стали…
– По-другому?
– Ну, как объяснить? Друг детства у меня был, Сашка Дубов, в будущем известный городской комсомольский функционер, а сейчас стал Александр Тамм – бизнесмен. Я бы ни за что свою фамилию вот так, из-за смены строя, не поменяла. Своей фамилией надо гордиться.
После разговора размышляю – что бы это значило – да и воспитаны мы по-другому стали? Если бы сказала Были, а то Стали. Получается, что Советская власть буржуев перевоспитала, а своих комсомольских функционеров в беспринципных буржуев превратила. Теперь что. Ждать нового реванша? А разве по другому нельзя? Ведь Новый Завет нам предложили, а мы две тысячи лет все от Ветхого мозги не прочистим. Всё в ВТО просимся. В ВТО не прошли, а кризис уже заработали.
НАДЫБАТЬ ШВЕДА
(Из цикла «Дачные истории»)
От разноголосицы пробудившихся птиц, от подкравшегося к даче рассвета мы проснулись очень рано и как-то растерянно лежали рядышком несколько минут, дожидаясь окончательного подъёма и пытаясь, сколько возможно, удержать уплывающий туман снов. Явь, приносимая постепенно обволоком утренней зари, будила обязанностями обыденности. Мы словно в очередной раз вновь рождались днём. День был нашей матерью. Однажды родившись встречать и провожать дни, с годами мы разучились кричать и сопротивляться.
– Почему ты хочешь уехать именно в Германию? – наконец спрашиваю я её, глядя за окно на цветущий куст шиповника. Она глядит в белый потолок, время от времени прикрывая глаза.
– Туда все сейчас едут. Полгорода подруг там… – через некоторое время произносит она. – Надо подниматься, скоро на работу.
– Но почему именно в Германию едут? – спрашиваю, натягивая брюки.
– Германия лучше…
– Но ведь туда уже столько немцев вернулось из России, Прибалтики, Казахстана… Им бы устроиться на работу… Иностранцы вот всякие-турки… И вы туда же… Чем лучше? – пьём чай на залитой утренними лучами солнца веранде.
– Нет, не пойму. Почему не в Швецию, к примеру? Тоже богатая страна…
– В Швецию… В Швецию можно…Если в Германии ничего не выйдет. Что эта Швеция?
Шведа надыбать себе легко – это все знают. А вот немца! – из залитой солнцем веранды видно, как удаляется в сторону остановки она, слегка помахав мне рукой. Стройная, в облегающих голубых джинсах, коротенькой до пупа модной курточке, в раскосых солнечных очках. В комнате рядом не заправленная ещё постель. Может, тоже мотануть? Но я – мужик, кого мне-то надыбывать, шведку, немку? Я остаюсь.
ЛЬВИНАЯ ДОЛЯ
– Во! А это что за памятник? Лев… Это кому? – восхищенно спрашивает меня мой гость из Таллина, футболист-любитель, и тут же припадает к своей видеокамере, чтобы запечатлеть мемориал.
– Шведский Лев, – поясняю я. – В честь победы шведов под Нарвой в 1700 году.
– Вроде его раньше в Нарве не было или я просто не помню?
– В советское время не было. Памятник соорудили в буржуазное время. А после войны тут, знаешь, одни развалины, говорят, были.
– Понятно…
– На этом самом месте, помню, летом загорали. Внизу у воды, на песке, народа много, а здесь поспокойнее, да и обзор, не говоря уж о том, что и самих, если в рост встать, тоже хорошо видно. А это женщинам и нужно. Нас ведь, пацанов, сюда мамки приводили. Нарва что за город-второе Иваново-город невест – одни ткачихи, а мужиков мало, особенно толковых. Вот женщины и старались выделиться, кто как сможет. Как раз на этом месте, помню, в основном и загорали одинокие женщины. Авось кто клюнет, познакомится. Теперь вот Лев здесь. Облагораживают…
– Ориентацию сменили, шведов вспомнили, корону. А как же НЕ-ЗА-ВИ-СИ-МОСТЬ?
– Что вспомнили – это не плохо. Плохо, что одно вспоминаем, а другое тут же забываем.
– …Тут помню, а тут не помню… Но все равно. Красота. Крепости. Старина, – мой гость прячет камеру в сумку и утирает пот. Лето в этом году жаркое как никогда. – Искупаться бы. А в речке что уже нельзя, граница?
– Граница.
– В этом лягушатнике, конечно, не будем, в Липовке вашей. Народа столько… Поедем на море? Покажешь, какое оно у вас тут? А потом и по пиву можно где-нибудь, а?
– Чего далеко ходить, – предлагаю я, выжимая в будке мокрые после купания плавки. – Сейчас переоденемся и вон туда, в кафе. Прямо на берегу. На терраске сядем и будем морем любоваться.
– Как скажешь. Веди. Но угощаю я.
Устроились. Искристое прохладное эстонское пиво. Ида-вирумааское, местное. Через несколько минут принесут горячее.
– Обалдеть! – восхищается мой гость. Ну и денек, ну и вид! А цены. Бокал пива – одиннадцать крон! Не то, что в Таллине. Смотри, смотри какая женщина!
– Да не кричи ты так громко, неудобно, – прошу его я.
– У вас не занято? Можно к вам присесть? – улыбаясь, спрашивает нас по-русски интересная загорелая пожилая женщина.
– Присаживайтесь. Место свободно, – отвечаю я.
– Вообще-то здесь обычно народа почти нет. Но сегодня выходной, да и день такой замечательный, – женщина легко заводит разговор. – Я отдыхаю в здешнем санатории. Несколько лет не была, а теперь вот вновь вернулась, как раньше…
– А вы откуда? – спрашивает мой таллинский гость.
– Из Санкт-Петербурга. Преподаю в университете… А вы?
– А мы из Эстонии. Я из Таллина, а он, – указывает на меня мой гость. – Он теперь из Нарвы. Сюда решил перебраться.
– Ну, и как вам Нарва? – спрашивает моего гостя женщина из Петербурга. – Понравилась?
– Понравилась.
– В крепости были, да?
– Были.
– А в Петербурге давно бывали?
– Давненько, – вспоминаем мы. – Я в 94-ом, а ты?
– Вот тут у меня с собой петербургские открытки есть. Всегда с собой беру, когда куда-то еду отдыхать. Для презентов так сказать. Хочу вам подарить. Это вам, а это вам, – протягивает она нам по фотографии с видами Питера.
– Красивая скульптура, – рассматривает открытку мой гость. – Женщина на шкуре льва. Это что-то древнегреческое? В старину любили такими статуями парки украшать?
– Это… – наклоняется над открыткой женщина и достает очки из футляра. – Эта скульптура, насколько я знаю, символизирует победу Петра I над шведами. Женщина – это Россия. А поверженный лев, на которого она опирается – это Швеция.
– Интересно, – удивляемся мы. – И не догадаешься сразу, что не просто скульптура, а со смыслом…
– Конечно, со смыслом. Раньше бессмысленного не создавали, – улыбается женщина-преподаватель. – Кстати, знаменитый Самсон в Петродворце, фонта, помните?..
– Что льву пасть разевает?
– …Да. Так это тоже символ победы Петра над Швецией, над Шведским Львом.
– Это над каким львом, не над тем, что мы сегодня видели? – обращается ко мне гость.
– Над тем, наверное, – отвечаю я.
– О каком льве вы говорите, молодые люди? – интересуется женщина.
– В Нарве памятник установили, вернее возродили. Шведскому Льву. В честь победы над Петром под Нарвой в 1700 году.
– И давно? Наверное, недавно. Разве он в крепости? Я там недавно была, но не видела.
– Нет, не в крепости. На открытом месте, над Липовой Ямкой.
– Нет, тогда я там не была. Красивый памятник?
– Красивый лев, – киваем мы головами. – Но, судя по этим открыткам, именно на него наступает ногой эта обнаженная женщина-Россия. Тем более, вы говорите, Самсон. Не завидная у этого льва доля оказалась в 1703 году…
ПРАЗДНИЧЕК
– С праздничком! – говорит нам незнакомый пожилой дядечка невысокого роста в старом еще советских времен мальчиковом пальто синего цвета и с коричневым воротником. Он повстречался нам на пути, когда мы с Раилем прогуливались в районе Кренгольма и любовались выпавшим ранним снегом.
– С каким праздничком? – недоуменно спросили мы.
– С выборами же, – ответил маленький дядечка и улыбнулся счастливо и умиротворенно. Он был под хмельком.
– Значит, из-за этого флаги. А я-то думал, – говорит, отходя от мужичка, Раиль. – По старинке живут. Как когда-то. Выборы – значит праздник. Лишь бы повод был.
Через полтора часа Раиль уехал в Таллин.
– До встречи, – попрощался он. – Завтра на работу в Сахалоо. Кому-то фундамент делать.
– А мне завтра на биржу отмечаться. Счастливого пути.
На следующий день, в понедельник, собираюсь на биржу. Только собаку выгуляю и пойду. Конец октября, а на улице уже плотный снег. Морозно. Собака что-то разнюхала под снегом рядом с соседским домом и начала раскапывать.
– Должно быть кости кто-то из окна выбросил, вот она и роет, – донеслось до меня из-за спины. Пожилой сухощавый мужчина не спеша прогуливался невдалеке. – Лишь бы кости не куриные были.
Он остановился.
– Помню работал в Ивангороде, так там одна собака куриной костью подавилась… А был еще случай…
Мужчина явно никуда не торопился. Оказалось, живет он неподалеку. По возрасту – лет пятьдесят. Стоит, смотрит как роется в снегу собака, и рассказывает, что в голову взбредет о собаках, о своем детстве, о работе. Я в пол-уха слушаю.
– А голосовать вы вчера ходили? – меняет тему он.
– Ходил, – вздохнул я.
– А я вот не пошел. Чего голосовать-то? И так все ясно. Бумажку эту, с уведомлением, порвал, как получил, и сижу себе дома, телевизор смотрю. В середине дня звонок в дверь. Открываю. На пороге трое.
– Вы голосовать пойдете?
– Нет, – отвечаю.
– Даем двадцать пять крон, проголосуете за нашего кандидата?
– Предлагают. Двадцать пять! Ну мы тут сразу все собрались: дочка, жена, я. Каждому по четвертному. Еще и на машине к пункту привезли.
– И что за кандидат? – спрашиваю из любопытства.
– Не знаю я. Да и не смотрел. Номер только заполнил и все. Мужик вроде какой-то… Так я себе сразу две бутылки самогонки взял и домой. А сегодня с утра на биржу уже сходил, отметился и еще одну взял. Вот она тут со мной, – он похлопал себя по карману куртки и умиленно улыбнулся. – Сейчас домой пойду, телевизор включу.
Тут и я вспомнил, что мне на биржу пора отмечаться. Да, недооценили мы вчера с Раилем выборы. Праздничек же это для нарвитян. Праздничек.
ПАРКУР
Разводом кого нынче удивишь? Никого. Коммунизм! Коммунизм! Нет его, а всё одно, как Клара Цеткин сказала, так оно и выходит. Это я о её «глотке воды», т.е. о любви и браке. Сжились в общем с разводами, с безотцовщиной. Но ведь сколь волка не корми, а природа, т.е. кровные связи своего требуют. В телепередачи «Жди меня» только и ищут: то отцов, то братьев и сестёр после разводов. Через годы ищут. Также и мой сын. Как подрос, как стал из-под маминой опёки на самостоятельную дорогу выбираться, так и объявился. А до этого – ни гу-гу – мамина цензура все контакты под контролем держала. Благо теперь интернет появился, общаться проще.
– Привет, папа! – пишет сын из курортного черноморского города. – Как ты там? Мы хорошо. Учусь в колледже. Увлекаюсь паркуром. Свой сайт имею в «городском портале».
– А что такое паркур? – спрашиваю.
– Ну, папа, это вид спорта такой, городской экстрим, прыжки… зайди на сайт, посмотри. В Европе очень популярен. Особенно во Франции.
– Да, помню – ваш город побратим французского Ангулема. Даже улица в городе такая есть, к морю ведёт…
Так и переписывались с сыном. Не часто, конечно, одно письмо в месяц-полтора. На всю зиму растянули. Про паркур вот чуть подробнее узнал. Модное слово. А сын не отстает: «А у вас, в Эстонии, паркур популярен? Можно было бы связи через интернет наладить? Узнай, папа?»
В общем каждому своё: мне радостно, что сын объявился, общаться начал, а ему паркур подавай. У них весна чуть ли не с января начинается, на юге, а у нас ещё холода зимние не прошли к началу апреля. Зато к середине апреля началось. Весна? Какая к чёрту весна! Паркур! Век не забуду того парнишку с телеэкранов, во время той Бронзовой ночи. Его хватают, бьют одновременно, матёрые мужики-полицайники, а он вновь вырывается и, скатываясь кубарем, бежит от них и так несколько раз. Тысячи людей, кто смотрел телеэкраны – видели. Потом я фильм приобрёл об этой Бронзовой ночи, документальный. И всё на паренька этого смотрю, как те люди из песни про мать, увидевшую в документальном кино своего погибшего сына: «И опять в атаку он бежит, жив, здоров, не ранен, не убит». Слёзы на глаза наворачиваются. Ведь ровесник моему сыну, а если б не развод – так жил бы тоже в Таллине. Возможно также вырывался бы из рук озверелых стражей порядка.
Что ответить сыну в далёкий черноморский город? Завернул диск с фильмом о Бронзовой ночи и отправил ему, чтобы он посмотрел на наш паркур.
/ Нарва
/