Опубликовано в журнале Крещатик, номер 2, 2016
Ученица Вильнюсской русской гимназии «Ювента». Неоднократный победитель городской и
республиканской олимпиады по русскому языку. Дипломант Международной
Петербургской Олимпиады по русскому языку и культуре для школьников стран СНГ и
Балтии. Победитель II Международного творческого конкурса «Слово за нами!».
По утрам я всегда встаю без помощи будильника. Сам. Иду на кухню, завариваю кофе и чувствую себя самым счастливым человеком на Земле, наслаждаясь ароматной горечью черного кофе и в окно наблюдая за бегущими по улице людьми.
Но именно то утро запомнилось мне больше всего, потому что 6 апреля 2010 года я… не проснулся. То есть нет, увольте, это совсем не рассказ о загробной жизни (в которую я, кстати, не верю). В то утро мой разум проснулся… А мое тело и я сам – нет. Я просто лежал и не мог пошевелиться. Лежал и ждал, когда ко мне вернётся способность двигаться. Но я всё не мог. Я, кажется, впервые ощутил себя таким слабым и беспомощным: я старался изо всех сил, отчаянно пробовал подняться, хоть как-то размять свои мышцы (которых я, кстати, не чувствовал), я бы, наверное, сцепил от напряжения зубы, если бы мог… Но и на это я не был способен. А ещё, вокруг была кромешная тьма. И она была везде. Густая, черная, она пугала меня, давила со всех сторон. И я не мог от неё спрятаться, уйти; был парализован и не мог понять, в чём дело. И потом я осознал то, от чего мне стало ещё страшнее: мои закрытые глаза были причиной царившей вокруг тьмы. Неподвижные веки не давали мне избавиться от удушающей, заполняющей меня темноты. Они были тяжелы, словно две неподъёмные башни. Эта тьма… была противна. Хоть глаз выколи. И в ней был я, такой бессильный и отчаявшийся. Если Ад на самом деле существует, наверно, это и был он.
Понемногу я начал свыкаться со своим положением, я успокаивал себя, как мог, старался заставить свой мозг думать, искать выход, объяснение тому, что происходило. Неужели я умер? Я попытался сосредоточиться на своём теле, чтобы хоть что-то почувствовать, вынуждал себя не думать о плохом, что было крайне тяжело в моей-то ситуации. Итак… Зрение и движения мне были недоступны. Я очень надеялся, что это временно. Мой мозг отчаянно искал новые возможности. Глаза, руки, ноги… Я замер в ожидании. И тут я услышал странный звук. Да-да, именно услышал этот резкий, протяжный писк. И этот высокий, словно режущий звук показался мне в ту минуту победным маршем, гимном радости. Я понял, что могу слышать. Неужто я жив? Я жив!
Придя к такому выводу, я даже попытался заговорить, и хоть моя попытка не увенчалась успехом, но это меня не сильно расстроило. Я впитывал в себя этот пронзительный писк, вкушал его, упивался им. Он подарил мне надежду.
* * *
Теперь я лежал и внимательно вслушивался. Откуда-то издалека до меня доходил приглушенный шум машин, а где-то совсем близко, словно из соседней комнаты, слышались тихие, мягкие шаги. Из соседнего помещения… «Где я, собственно говоря, нахожусь?» – эта мысль молнией промелькнула в моём подсознании. Моя неподвижность, темнота и этот странный писк совершенно выбивали меня из колеи. Я не знал, где я. И понятия не имел, как я здесь оказался. Знал лишь то, что сейчас, должно быть, утро. Ведь я проснулся. Иначе и быть не может. Я долго лежал в раздумье, пытаясь осмыслить происходящее, сложить всё в одну картину. Отвратительный писк, совсем недавно радовавший меня, начал раздражать. Он мешал мне сосредоточиться. Я терял терпение. Мысли путались, не находили себе места в беспорядке, царившем у меня в голове. «Что со мной? Где я? Я ли это вообще?» – десятки, сотни вопросов переплетались в моем воспалённом мозгу, колючей проволокой обвивали моё сознание, тем самым вызывая острую боль и затягивая меня всё глубже в царившую темноту. Я чувствовал, что окунаюсь во что-то неосязаемое, необъяснимое…
Мое «погружение» прервал новый, знакомый моим ушам звук. Это был звук приближающихся шагов. Скрип… И хлопок. Должно быть, кто-то вошёл ко мне и закрыл за собой дверь. Теперь я услышал голоса. Отчетливо, близко. Один из них, нежный, женский, произнес:
– Состояние не улучшилось, пульс низкий… Температура – двадцать семь градусов.
Двадцать семь? Мне не послышалось? Двадцать семь? Я не мог поверить своим ушам. Как? Человек не может жить при такой температуре. Это почти на десяток градусов ниже положенного… Но я же… слышу? Возможно, они вообще говорят не обо мне. Но, если я ошибаюсь… Мало сказать, что я был просто ошарашен услышанным. Если бы я только мог заговорить, получить ответы на переполняющие меня вопросы… Но нет. Я лежал, слушал незнакомые голоса и не мог ничего понять. Кто они, эти люди, что им нужно от меня, и откуда этот отвратительный писк?
– Кома, – отчетливо произнёс второй, мужской голос, – бедный молодой человек. Продолжайте держать его на аппарате. И приглядывайте за ним, ему может стать лучше или хуже в любой момент…
Они говорили ещё о чем-то. Но я уже их не слышал. Где-то в подкорках мозга гулко звучало роковое для меня слово – кома. Кома… Теперь я уже не сомневался, что люди говорили обо мне. И я даже понимал, что, возможно, нахожусь в больнице, лечебнице. И что я болен. Я отчаянно искал в своей памяти всё, что я знаю об этом страшном слове из четырёх букв, но не мог. Я не помнил. Или никогда не знал… Я был потрясён.
«Что будет дальше? К чему это приведёт? Почему я не помню, что со мной произошло? Как это случилось? Почему я?..» Мысли не давали покоя моему воспалённому мозгу, метались из стороны в сторону внутри моей черепной коробки. Я не хотел понимать, я больше не хотел слышать. Если ранее мне было страшно, то теперь я был в таком отчаянии, что единственное, чего мне хотелось – это бежать. Куда подальше. Бежать от этих людей с чужими голосами, от звука их удаляющихся шагов, от ненавистного писка аппарата, поддерживающего мою жизнь… Бежать от самого себя. Мысленно я блуждал по просторам собственного разума, надеясь найти в нём убежище, отгородиться от себя, своего отчаяния.
И, в конце концов, мне это удалось. В один момент я слабо почувствовал призрачную боль в лёгких, краем уха успел уловить усилившийся писк аппарата… А потом всё исчезло.
Я парил во тьме. Но это была совсем не та, кромешная, слепящая темнота. Я находился в пепельно-серой дымке. Совершенно опустошенный и спокойный. Никакие мысли не нарушали мой покой. Я был вдалеке от всего земного. Я находился глубоко в себе. В безопасности. В бездействии. Впервые.
* * *
Я не ощущал потоков времени. Я всё забыл. Я уже не знал, кто я. Я не задумывался. Мне нравилось быть одному с этой волшебной пустотой. Но в какой-то момент я вдруг почувствовал странное колебание, почувствовал себя дрожащей на ветру паутинкой. Но что же это? Что могло проникнуть в моё надёжное, неприступное убежище? Кто посмел вторгнуться на моё седьмое небо?
Я отказывался выходить из своей темноты. Я не хотел возвращаться туда, где на меня снова нахлынет поток мыслей и страха и начнёт жалить меня, как рой диких пчёл. И не хотел покидать свою беззаботную, тихую гавань. Но что-то звало меня. Это было нечто, чего я не мог объяснить. Я пробовал противостоять ему, но оно не отпускало меня, тянуло за собой куда-то за рамки моей теперешней зоны комфорта. В конце концов я сдался.
Постепенно я начал приходить в себя. Сначала, словно издалека, послышался тихий шёпот, который нарастал по мере того, как рассеивалась дымка в моем подсознании. Внезапно все мысли и воспоминания нахлынули на меня бурным, оглушающим потоком. Я вспомнил, как проснулся этим утром. И что было 6 апреля. И вспомнил голоса врачей. И подслушанный мною разговор. И тот режущий ухо звук… И меня оглушила тишина. И я услышал его, этот писк. Он шёл откуда-то издалека, и был намного дальше от меня, чем в тот самый первый раз. И ещё я услышал голоса. Тихие, едва различимые, они были нечёткие, «размытые» (как бывает слышен шум из приложенной к уху морской раковины). Один голос, смутно знакомый мне, мужской, что-то говорил. Я мог слышать лишь обрывки фраз.
– Второй год… Дорого… Надежды мало… Не можем… Тише… Отключить от аппарата… Сын…
Я не понимал. Я просто не мог понять, зачем я это слышу, почему я снова здесь, почему я вернулся. Но тогда заговорил второй человек. И я оцепенел (насколько я был на это способен).
– Доктор… Наверное… Правы… – Эти слова были слышны еще хуже. Голос говорящей дрожал. Женщина плакала. Моё сердце сжалось. Это была моя мать.
«Нет! Нет!» – думал я. Сознание понемногу возвращалось ко мне. Мне хотелось закричать. Поднять руку. Встать, обнять её. Звуки становились всё отчётливее, писк был таким же противным и пронзительным, голоса звучали, казалось, прямо надо мной. Как будто кто-то кричал мне в ухо.
– Просто скажите, когда.
– Не будем тянуть с… этим, доктор… Дайте только ещё раз попрощаться, – за сказанными срывающимся голосом словами последовали всхлипы. – Любимый мой. Хороший мой… Прощай…
Но я уже не слышал. Меня словно оглушило. Я чувствовал боль, и боль эта была совсем не физической. Мой воспаленный мозг изнемогал, мысли, чувства рвались наружу, воспоминания заполняли меня.
И тут я оказываюсь на знакомой лесной опушке. Той самой, на которой так часто бывал в детстве. Земляника… Да, да, здесь мы с мамой собирали землянику. Большие, горящие на солнце, алые ягоды. Мама собирает их в корзинку, а я нанизываю на травинки и отношу ей. Она гладит меня по голове. И я словно чувствую этот сладкий запах, ощущаю вкус спелых ягод, меня слепит солнце. Мама держит меня за руку. Она улыбается…
– Отключайте…
…Пение птиц. Лучи солнца на моем лице. Мама треплет меня по волосам своей теплой рукой…
Оглушающе пищит аппарат. Кажется, звук стал в сотни раз громче. …Она смеётся, протягивает мне сорванный цветок, гладит по щеке…
– Мой сын!.. – голос срывается, исчезает где-то в пустоте.
Из ниоткуда появляется уже знакомая мне пепельно-серая дымка. Она нежно обволакивает мой разум, успокаивает мысли. Какое там у нас число? 6 апреля?..
…Смеюсь и я. А она улыбается. И отдаляется от меня…
В одно мгновение и опушка, и земляника – всё пропадает… Темно. Но уже не страшно. Детский смех сливается с пронзительным криком аппарата и громким душераздирающим рыданием.
– Мама!..
/ Вильнюс
/