|
* * *
Борису Кокотову
Когда,
ожив, тревожится строка,
последнее подыскивая слово,
и женщина за гранью сорока,
смеясь, пуститься в тяжкие готова,
когда и погубить, и позабыть,
принять и отказаться несподручно,
и тошно быть, и боязно не быть,
и скучно с жизнью, и со смертью скучно,
когда наедине с самим собой
не хочется. Точнее – невозможно.
Когда проигран выигранный бой,
и память озирается тревожно,
тогда, духовной жаждою томим,
я пару строчек вписываю в мим…
* * *
Александру
Кузьменкову
Возможно, я не прав. Судьба моя
подсказывает: бунт всегда без толку,
и медсестра, ухмылки не тая,
воткнёт мне в вену ржавую иголку,
а санитары, дружно гогоча,
внесут в палату пьяного врача.
Врач на меня угрюмый бросит взгляд
и рявкнет: «Всё права качаешь, гад?»
И харкнет мне в лицо благую весть:
«Отвесть его в палату номер шесть!»
* * *
Тане Носальской
Под
обрывками строк и обломками слов,
отбывающий срок за осколками снов,
недостойный сумы, не берущий взаймы,
опаленный огнём ослепительной тьмы,
ни в побег, ни в полёт, ни с размаху на лёд,
а сквозь стены телесной тюрьмы, напролёт,
не взыскующий правды, не алчущий лжи,
не забывший, что верить нельзя в миражи,
не глупец, не гордец, не злодей и не друг,
сам собой замыкаю обманчивый круг…
ЗАРИСОВКА
Н.А.З.
Младой пастух, забыв про свой рожок,
кусает ассирийский пирожок.
Лежат на полке бабкины клыки,
русалка выползает из реки,
в кустах овцу насилует овчар,
и пышет ядом дерево анчар…
____
Порхает в небе птица воробей,
в полете избавляясь от скорбей,
бегут цыгане шумною толпой,
чугунный хлеб повис над головой,
везет чуму корабль из дальних стран,
на землю опускается туман,
и доктор, с выражением лица,
втыкает скальпель в ухаря-купца…
* * *
Моей жене,
леди Виктории Джейн
Из
зеркала смотрит изысканный труп,
кидается век-волкодав,
безумный поэт, непорочен и глуп,
пихает, как шапку в рукав,
бесплодную шубу сибирских степей,
давно обмелевший Байкал.
Свисают тела с оголенных ветвей,
рыдает гармошка, и кал
налип на сапог. Или это сапог
в него, не подумав, вступил.
Хрипит трубадур. Задыхается рог,
и черви ползут из могил.
А мы не способны ни петь, ни терпеть,
ни думать, ни плакать, ни жить.
Хохочет палач. Развевается плеть.
Судьбы обрывается нить…
* * *
Владиславу
Пенькову
Всё
чаще мне является во сне
мой кредитор, который должен мне.
И вижу я во сне и наяву,
что я не жив, хотя еще живу.
Что груз долгов моих мне не поднять,
что на меня наложена печать.
Меня зовут. Мне говорят – пора.
Неотличимо завтра от вчера.
Вокруг меня кольцо бесплотных рук,
но светел мрак, струящийся вокруг.
Мерещится в конце туннеля свет,
но нет туннеля. Света тоже нет.
И все равно, я знаю, это – так:
пусть мрак вокруг, но светел этот мрак….
* * *
Тётке Лиле
Пью
запах тубероз,
люблю туберкулёз
и не могу без слез
своих оставить роз.
Короче, соловей,
без розочки своей,
не то, чтобы еврей,
но и не нееврей.
Пусть истина в вине,
приятно мне вдвойне –
по собственной вине
я вою при луне.
Ворочаюсь без сна,
в крови бурлит весна,
кровоточит десна,
зеленая сосна –
её заманчив сук,
на нем без ног, без рук
проводит свой досуг
веселый военрук,
а на другом суку
с винтовкой на боку
как яблоко в соку
висит, попив чайку,
унылый дурачок,
попавший на крючок.
Румян и круглощёк,
потертый пиджачок
и стоптанный сапог –
он, вообще, убог,
и из-под шляпы рог
торчит куда-то вбок,
Он на себя навлёк
наш суд – суров и строг,
и мы его – в острог!
Вот именно – в острог!
|