Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2015
Нил Нерлин – литературный псевдоним русского писателя, три с половиной десятилетия назад обосновавшегося в Эстонии, Юрия Зотова (23.06.1937–25.05.2015). Не доживший до выхода своей прозаической книги «Лунный круг»[1] несколько недель, в памяти читателей таллиннского литературно-художественного, общественно-публицистического журнала «Вышгород», заместителем главного редактора которого многие годы являлся, он останется в первую очередь как поэт. Как автор порою странных, словно зашифрованных стихов, где всё – одновременно – призрачно и покрыто мглой: ландшафты и состояния души, время и безвременье, лишь изредка, как из тумана, появляются, мерцают узнающиеся фигуры, например, Пушкина, Шекспира или – ближе к нашему грешному времени – убиенного о. Александра Меня… Когда я пишу о «зашифрованных» стихах Нила Нерлина, то имею ввиду, конечно шифр художественный, особые чернила и особое перо мастера. Их, эти чернила и это перо, не спутать с другим. Вот – из открытого наугад – из последнего его сборника «Оазис», вышедшего в 2014 году, «Вечное сейчас»:
единокровным нет иного крова
и клячи рвут постромки и мычат
при молниях неистово коровы
как с рёвом камни к нам срываясь мчат
но вечное сейчас любого срока
лишь музыка низин когда звенит
в траве кузнечик и трещит сорока
и мир сорит стеклом кроша зенит
Можно ли, в самом деле, чётко определить содержание этого стихотворения? Нет, ибо что-то очень важное для себя автор «зашифровал» – убрал под внешнюю оболочку знакомых и понятных слов, сочетание которых ускользает от любой попытки удержать их в поле привычной логики, но вместе тем – потому-то это и есть Поэзия! – строки эти создают совершенно определённый душевный настрой, хмелят, насыщают нас и окружающее пространство безудержной, не укладывающейся в прокрустово ложе страницы, музыкой природы. Языковая палитра Нила Нерлина была родственна, как мне представляется, палитре Виктора Сосноры и Геннадия Айги, из поколения помоложе – Арсена Мирзаева, однако понятие «похожести» в любом творчестве – относительно, ибо как бы ни были близки манеры письма того или иного пишущего /слышащего/изображающего мир – опыт жизни разный, а значит разное и всё остальное.
Сиамских близнецов ни в литературе, ни в живописи, ни в музыке не встретить. Их просто не существует. Понятное дело, случаи плагиата – сорная трава вне нашего поля.
Но – возвращаюсь опять на круги своя: к творчеству Нила Нерлина.
Те, кто бывал в Риге, конечно, ощущал радость от того, как по-дружески обнимают плечи прохожих старые её улочки, как прекрасен Домский собор – в поэме Нила Нерлина «Чёрное солнце» об этом нет ни слова, но это можно ощутить, и особую сердце щемящую ноту от встречи с Латвией, взморьем, землёй Яна Райниса, но опять-таки именно ощутить, не привязывая строф к реалиям (равно реалии к строфам), ибо главное – вне визуального! Именно поэтому вдруг появляется там глава «Сверчок», где:
ты – не река – одетая в лёд
было наверно не так:
это собора Домского лёт
сердцебиенью в такт
словно сверчок –
забившийся в щель
меж огнедышащих труб
плачет ночная виолончель
жалобой детских губ…
Это – там же, в главе «Сверчок». К «жалобе детских губ» я ещё вернусь, когда коснусь прозы Нила Нерлина, но, оставаясь в пределах «Чёрного солнца» добавлю ещё одну особенность его творческой работы поэта – он нередко скрупулёзен в указании времени создания того или иного текста, вероятно считая, что текст сей мог родиться именно в этот самый год, месяц или день – никак в другое время. Впрочем, это всего лишь предположение.
в августе лето сгорает
поле как жизнь перейдёшь
что-то во мне умирает
скошенное как рожь
Я бы оставил как есть. Но автор озаглавил: 30 августа 1976 года. Значит, так должно быть так… А вот к «Грибоедову» указал лишь год: 1979-й. Почему? Ах, важно ли это, в самом деле, нам! Важно – поэту:
где я откуда я птицею тёмной
нету небес только цепкая тень
вон горизонт полыхающий домной
видимо съеден цитатником день
Обосновавшись в Таллинне в 1980 году, до «Оазиса» Нил Нерлин опубликовал там в издательстве «Авенариус» и при поддержке Эстонского культурного центра «Русская энциклопедия» сборники: «Разрыв-трава» (1994), «Междуцарствие» (1996), «Кузнечик» (1997), «Триглав» (1998), «Отрывные листки» (1998), «Кресник» (1999), «Иноречие» (2000), «Лица» (2007), «Вверх. Вниз» (2008), «Промежуток» (2010). А в России, ведь он был членом московского отделения Союза российских писателей? Увы, ни одного!.. Почему? Бог его знает, но странно всё-таки. Сторонился ли российской столичной литературной «тусовки» сам, сторонилась ли она его? Думаю, это было взаимное неполнимание или недопонимание – в самом деле, много ли наших земляков, живущих после конца советской империи в «ближнем» или «дальнем» Зарубежье стали «своими» при дворе новых российских литературных бонз? Единицы, имена которых конечно известны по более-менее регулярным публикациям в похудевших тиражами бывших «толстых» журналах или в полуклубном «Арионе»…
Полагаю, даже уверен, что Нил Нерлин, явно не гнавшийся никогда за славой, не страдал от этого – он имел достаточно надёжную литературную площадку в упомянутом таллиннском «Вышгороде», у него были свои верные читатели, – этого вполне хватало. Чего, увы, ему может быть не хватало и что он постоянно искал так это слов и форм выразить не столько себя, сколько своё, то есть что-то очень важное в себе так, чтобы получить авторское удовлетворение. Вздохнуть, как великий наш поэт, завершив «Бориса Годунова»: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!». Такие мгновения исключительны. Более того, на каком-то этапе искатели самоценных слов останавливаются, начинают походить на заигранные пластинки. Я вижу это, увы, у многих поэтов (да и прозаиков), которые были «новаторами» в 60-е и стали скучны, академичны под старость; да что они! – однюдь не постаревшие пока те, кто начинал публиковаться в начале 90-х, то есть в период начавшейся «перестройки», отрастили уже нелитературный жирок…
Нил Нерлин – это чувствуется сквозь его книги – не был никогда до конца удовлетворён сделанным, достигнутым; шёл дальше, вглубь – нет, не к читателю – к самому себе: читатель же мог следовать за ним или нет, это его не заботило.
В этом отношении обращение к прозе, может быть, ознаменовало важный этап в его творчестве, но судить об этом трудно, ибо время всеохватного рассмотрения его литературного наследия просто не наступило; созданная же в прозе книга «Лунный свет» ещё не успела быть перелистанной читательскими пальцами, не успела – лишь ищет и ожидает – небезразличные читательские глаза.
Читая её вскоре после выхода, признаюсь, первое, что я ощутил – связь её языка, нерлинских«шифрованных» фраз, аллюзий с тем, что уже знал в его поэзии. Однако лишь по первому впечатлению. Входя, вживаясь в ткань повествования – а её составили семь небольших по объёму романов (романов не по предполагаемому большому объёму страниц, но по охвату времени, в котором развивается тот или иной сюжет): «Перстень», «Максимум», «Константы», «Логомахия», «Грана», «Верес», «Ихор» – я как бы оказался один на один с человеком, повествующим о своей жизни, говорящим о реальных людях, событиях, местах, – щедро открывающим подполье своих чувств, но вместе с тем делающим это так, что туман, окружающий их, укутывающий описываемый мир, не позволял вглядеться туда так, чтобы запомнить и прояснить какие-то подробности. И в этой смутности – своя точность. Своя логика, ибо – в самом деле – помним ли мы реально детали и черты давно минувшего, ушедшего?!
В «Перстне» – узлы из детской памяти (героя со странным именем Триник) о поездке издалека в послевоенную Москву с целью попытаться там (ибо больше – негде!) найти следы пропавшего без вести отца… Можно сказать, в «Перстне» та самая «жалоба детских губ» – о родителе, о родителях, о чём-то своём, что есть у каждого, но по-своему неповторимо. Сбежавший из родного дома мальчик в столице – Красная площадь, сон у Храма Василия Блаженного, знакомство с важным чиновником (возможно, из органов госбезопасности), который, испытав неожиданную жалость и привязанность к ребёнку, не только помогает ему, но предлагает стать его приёмным сыном, получить всё, о чем могут лишь мечтать многие…
Выдумка? Отнюдь. То есть, я не знаю – из собственной ли биографии явился этот военный у Нила Нерлина, но знаю, что после войны бывали случаи, когда одинокие офицеры брали под свою опеку чужих детей, старались дать им всё то, что никогда бы по тем серым и тяжёлым временам не дали бы их родители. Тут, впрочем, уже стучится во мне собственная память, но в разговоре о конкретной книге конкретного автора – ей не место.
В повествование «Перстня» вплетаются фрагменты о соборе – как бы не столь важные, но дающие понять и о том, что всё связанное с земным – духовно.
В «Максимуме» – описание жизни на рыболовецком судне на борту которого, помимо экипажа, съёмочная группа, работающая над фильмом… Аркаша, Витёк, Шершень, Стас, единственная женщина – доктор Майя, Кретов – крупным планом… Галерея судеб, где у каждого персонажа что-то очень своё, здесь же они объединёны стихией бушующего моря, стихией первозданной природы, которая особа в темноте: «Ночной зверь сильнее дневного. Всё чует, всё слышит, всё чувствует. Исчезают световые июллюзии совершенно зримого. Но homo sapiens ещё сильнее! Для Спасителя нет потаённых уголков космического ковчега. Нет скрытых людских поступков, пусть мыслимых только. Да кто когда предстанет перед самим собою даже наедине? Столько сонно склубилось! столько бессонно вытеснилось! в обезличенное бытие. Максимум доступного – тишина – рождающая мелодию. Как вычленить в ней чужие мотивы? Пастырь-капитан едва ли знал своё-то человеческое сердце. Что мог он, обнощно, вычитать сумеречными блужданиями в совсем уж безотчётных умах…»
Вспомнилась вдруг «Три минуты молчания» Георгия Владимова – о том же ведь, о похожих чувствах, о морской доле землян, но тут, у Нила Нерлина, совсем иначе! С иным – философским (?) вектором – ввысь! Ввысь? Да, причём с указанием на это, то есть на место, к которому сложно движется траулер – «Вот-вот пристанут к Антерасу. Временами из тумана ревёт густая сирена». Пристанут к Антерасу? Но Антерас, как известно, реально – самая яркая звезда, красноватого цвета созвездия Скорпиона… Так мореплавание становится звёздоплаванием, меняется суть всего, остаются лишь воспоминания об оставленной земле, о прошлом, а там: травы, могилы и вечный (для автора) вопрос: где моя мама, где моя мама?
Пустыня насыщена эмоционально. Скорбные ноты из концертного зала собора «Перстня» звучат в «Максимуме», где иллюминаторы траулера, «как увеличительные стёкла» нащупывают «густую синеву заката» и – добавлю, оставив читателю возможность оказаться в роковые часы на борту того «нашего» траулера «Туран» названного в честь давно не существующей страны…
Трагичное не просто входит в романы Нила Нерлина, оно – его нерв. Прошлое в романах писателя не делится на годы – в нём всё слито, смешано, по-звериному дико. По-булгаковски (в «Константах») звучит диалог Актёра и Постановщика пьесы с решающим судьбу его труда на историческую тему чиновником: «А вы не слишком загибаете?» – вынул изо рта бездымную трубку ЦМ. – Это может плохо кончиться». – «Загибы мы выпрямим, Цезарь Маркович, на то репетиционный периуд. У вас там опечатка…» – «Утвердит ли Бориса Москва?» – «Он утверждён Автором. – «Я не об авторе». «Тогда о чём?» – «Я голосую о пьесе о нашем современнике». – «Давайте, давайте, давайте, – загребает руками к себе Одольский. – На всех репертуарных совещаниях о нём плачутся! и я плачусь…» – «Я слышал, вы – живописец – когда не в досуге труда? – ЦМ ткнул бездымную трубку, дуэльной длиною, в расписушно шерстяную грудь постановщика. – Вы где выставляетесь? («Везде!») Впрочем, неважно. Как художники, мы друг друга поймём. Красный сатин, ковровая дорожка… но – как же народ безмолвствует? посредством исторической остранённости. Коробку сцены затянуть подержанной мешковиной. Всех, без исключения, одеть в дерюгу…» – «И пусть Марина выйдет к фонтану в дерюге!» – lege artis отрыгивает Царевич. «В таком случае, я – молчу». – ЦМ затыкает кустарным стволом бездымной дуэльной трубки безупречно зубастую пасть»…
И – как в «зашифрованных» стихах – всё есть, прямо, открыто, но – не ухватить, только – атмосфера, состояние…
Подобному искусству учила прежде всего подцензурная советская эпоха, и школу её Нил Нерлин не только прошёл, но отлично усвоил. Впрочем, почему именно её? Может быть, во фразах словно с двойным, тройным дном есть и уроки, допустим, Джойса? Разумеется, поддаваться искусу подобного поиска я не буду – слишком далеко может завести тропинка, сбиться и заблудиться нетрудно.
Лучшим знатоком и комментатором романов, объединённых в книгу «Лунный круг», вне сомнения является Людмила Глушковская. Жена, писатель (она же главный редактор «Вышгорода»), не только довершивая труд Нила Нерлина (простите, в данном случае, будет вернее: Юрия Зотова) до стадии печати, но снабдившая его прекрасной статьёй «Пространство – Время – Память», где поведала о мало кому известных эпизодах биографии автора: отце, который не вернулся домой после войны (как в «Перстне»), о Соборе (нет, не Домском, а том, что был в городе, где они жили до Эстонии, – в Кёнигсберге-Калининграде)… О реминисценциях, которые касаются географически – Дальнего Востока и Урала, русской деревенской жизни, Крыма; персоналиях – родителях, брате…; драматургии – реального режиссёра Польского Реального Театра (ПРТ), с которым муж общался в Кёнигсберге-Калининграде… О том, как любил читать и перечитывать он словарь Вл.Даля, как после многолетнего отсутствия в Москве, в январе 2015 года, когда они приехали туда вместе, в музее им. Пушкина долго-долго смотрел только Рембрандта…
Тем не менее, как бы ни интересны были страницы Л.Глушковской – передать внутреннюю словесную и философскую энергию, краски «Лунного круга» трудно. Да и излишне, конечно, ибо подлинная литература – есть текст сам в себе, всё остальное – наша интерпретация его, зависящая от нашей же восприимчивости.
[1] (Вернуться) Нил Нерлин. Лунный круг. Семь романов. Единый повествовательный цикл. Eesti Kultururikeskus, Vene Ents?klopeedia, Tallinn, 2015.