Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2015
Работал
учителем средней школы, после защиты кандидатской диссертации по психологии занимался
преподавательской и научно-исследовательской деятельностью в России, Новой Зеландии
и Австралии. Живёт в Сиднее.
Наркома тяготил этот ресторан. Он бывал тут до войны
с первой женой, любившей поглазеть на богему и знаменитостей.
Распорядок дня строился под них. Открывали в двенадцать. До трех подавали завтрак.
В меню значилось:
Завтрак: 75 копеек
Графинчик водки: 40 копеек
2 кр. пива: 20 копеек
На чай слуге: 20 копеек
На чай швейцару: 15 копеек
Итого: 1 рубль 70 копеек.
Действительно, какой завтрак без водки и 2 кр. пива? Особенно если утро начинается в двенадцать. Обед накрывали
в три пополудни, ужин в десять. К одиннадцати съезжалась толпа после вечерних спектаклей.
Однажды заехал Шаляпин с большой компанией, навеселе. Только уселись, как в зале раздалось:
– Шаляпин! Шаляпина на сцену!
Федор Иванович встал, смущенно поднял руки:
– Господа! Я недавно болел, горло еще не в порядке,
а вы…
– Шаляпин! Шаляпин!
– Ладно, попробую, не в полный
голос.
Пел чудесно, широко, с захватом.
В другой раз явился Игорь Северянин – вполне обыденный
человек с лицом усталой таксы. Сел у окна. Заказал, ко
всеобщему удивлению, рюмку водки, соленых рыжиков и бифштекс. А вы думали, он питается
ананасами в шампанском, идиоты.
Сквозь звяканье вилок, томную музыку, папиросный дым
наркома провели в кабинет. Он не опасался быть узнанным. Гуляли в основном спекулянты,
шулера, публичные девки. Два пьяных толстяка
за столом жадно целовались. Наркома скривило. Половой распахнул меню.
– Неси-ка бокал вина. Вот этого. А дальше я подумаю.
– Ждете-с кого-нибудь?
– Да. Штору не задвигай.
Уха из стерлядок под расстегайчики
оказалась вычеркнута. Равно как и ботвинья с раковыми шейками, телячья голова под
соусом Татарский и еще с десяток блюд. В наличии оставались бульон из курицы, щи
суточ., пирожки… Индейка, ростбиф. Цветная капуста.
Сосиски лучше франкфуртских. Хм. Водочка,
а к ней закусочка…
Ресторан был одним из немногих заведений города, где
дозволялось подавать спиртное. В остальных тянули ханжу из чайников. Может, он потому согласился увидеться здесь, что хочет выпить не отравившись?
– размышлял нарком. – Или отужинать за счет партийной кассы?
Принесли вино. Он пригубил. Человек, которого он ждал,
опаздывал.
В зале что-то объявили, музыка взвизгнула. На сцену (ту самую, где пел Шаляпин) залез куплетист – ряжен под блатного:
кепка, драный шарф – и загнусил, приплясывая:
Как-то раз по Ланжерону я брела,
Только порубав на полный ход,
Вдруг ко мне подходють – опa! – мусора:
Заплати-ка, милая, за счёт!
Ребятa, ша! – возьми полтоном ниже,
Брось арапа заправлять…
Как вы мне осточертели… –
подумал нарком. И тут же мучительно заныли отрастающие ногти. Особенно внизу, в
сапогах. Скулы и подбородок выперли, натянув кожу. Нос
обратился в дыру с перегородкой. Пенсне скользнуло в бокал. Звяк. Алые кляксы брызнули
по скатерти. Существо растопырило когтистую лапу и выдохнуло:
«Хххх… Всех… прочь! А его – сюда».
Вмиг опустел ресторан, застыл в неживой тишине. Только
шторы качнулись, будто от сквозняка. Да выстрелы контрастно звонкие хлестнули на
Гороховой. Дах! Дах! Дахдах! И сразу в конце зала появилась высокая фигура. Это был
поэт, которого ждал нарком.
Двигался он не совсем уверенно, будто человек, только
проснувшийся. На секунду остановился у бара. Махнул рукой кому-то в пустом зале.
– Сюда, Алексей Алексеич!
– позвал нарком. – Я здесь. Здравствуйте. Уж боялся, что вы не придете.
Поэт едва заметно кивнул, усаживаясь напротив.
– Я было вовсе раздумал идти.
– тихо сказал он. – Заболел. Жар, озноб. В сердце вонзаются
иглы. Телефон отключен. Хотел послать кого-нибудь с запиской, да слуг ведь нету теперь… Надо идти. Собрался, вдруг – черно в глазах. Забылся
на минуту, а очнулся здесь. Как шел – не помню, – он покачал головой. – Но вот странность,
болезнь моя чудом прошла. Ни лихорадки, ни болей. Удивительно.
– Даа… – улыбнулся нарком, – there are more things in heaven and
earth, Horatio…
– Than
are dreamt of in your philosophy. – закончил его
собеседник.
За два года, что они не виделись, поэт мало изменился.
Только стригся коротко после фронта. Та же надменная осанка, глаза полуприкрыты. Лицо, которое кто-то сравнил с античной маской.
От времени маска чуть потемнела.
– Как ваши дела? Семейство здорово ли? – спросил нарком.
– Зачем говорить об том, что вам совсем не интересно?
Лучше сразу к делу.
– Нет, прежде мы выпьем.
Он потрогал ногти под столом – исчезли. И негромко щелкнул
пальцами.
Возник половой, тряхнул светлыми кудрями. Нежное, почти
девическое лицо модного стихотворца из крестьян.
– Что изволите пить?
Нарком взглянул на гостя.
– Водку наверное.
– Графин водки.
– Большой? Маленький?
– Средний.
– Средних не держим-с.
– Тогда большой.
– Закусить или сразу ужин?
– Ужинать не буду. – сказал поэт.
– Закусок холодных неси посвежее.
Сам реши, не обидим. И скатерть замени.
– Зачем скатерть? – удивился поэт. – Она же чистая.
– Ах, да… Верно. Оставь ее.
– Вы не заметили, как он похож на…
– Да, очень. – нарком внутренне усмехнулся своей шутке. – А я слышал, вы Chateau Lafite предпочитаете. На Вилле
Родэ, говорят, по три бутылки за ночь усиживали. А после
к девочкам, так? Или врут?
– Врут. – кивнул поэт. – Так что у вас за дело ко мне?
Тут явился половой с водкой и закусками. Воротился он
так быстро, словно все было готово заранее. Мигом сервировал, наполнил рюмки, исчез.
– Prosit!
– Prosit!
Нарком закусил бужениной с хреном. Подцепил вилкой маслину.
Поэт хрустнул соленым огурцом.
– Хорошo.
Повторим?
– Не откажусь.
* * *
– Дело мое по вашей части, – отерев
усы и бородку сказал нарком, – я тут недавно хэ-х…
согрешил… Отдался, так сказать, полету вдохновения. И сочинил что-то вроде поэмы.
Хотел бы услышать ваше мнение.
Он достал из кармана несколько сложенных вчетверо листов
и подал своему визави. Тот взял не без легкой брезгливости.
– Вы только за этим меня позвали? Могли бы выслать почтой.
– Увольте, какая теперь почта! Нет, я должен знать сейчас.
Да вы разверните, не бойтесь.
– Я давно ничего не боюсь.
Поэт развернул листы. Увидел столбик машинописного текста.
Наверху заглавие: «Поэма революции». Oн
поморщился и стал читать. Перелистнул страницу, затем
– быстро – еще одну. И вернул, заметив:
– Это не стихи.
– Совсем плохо?
– Я не знаю. Судить об агит-куплетах не компетентен. Кое-где похоже на Мишу
Савоярова, только у него забавнее. Не советую вам это
публиковать.
– А я и не собирался. – веско произнес нарком. – Это опубликуете вы.
– Я?.. Вы шутите или бредите?
– Под своей фамилией в нейтральном издании. О хорошем
гонораре мы позаботимся. Деньги, мы знаем, вам нужны.
– Какие деньги? Что за бред… Хотите меня оскорбить?
Не выйдет. Я не занимаюсь плагиатом. Это всем известно. И не сочиняю базарных частушек.
До свидания.
Поэт сделал движение встать. И не смог – закружилась
голова. Ноги обмякли, тело поплыло. Собеседник
молча наблюдал. Потом заговорил:
– Кто сказал плагиат? Переделывайте
как хотите. Сохраните только общий стиль, ритм. Вот этот твердый шаг революции…
Тра-та-та-та, тра-та-та. – Он порубил воздух ладонью.
– И еще несколько фраз, я их там подчеркнул.
– Да ничего я не сохраню! И переделывать ничего не буду.
С какой стати? Почему я? Мало у вас придворных скоморохов?
– Мало. И талантом не вышли. Нет. Нам нужны именно вы
– живой классик, признанный мэтр. Притом социально чуждый.
Такая публикация означала бы, что вы приняли нас всерьез. А ваше слово нынче дорогого стоит. У нас ведь кое-какие… осторожные товарищи
до сих пор изумлены, что удалось захватить власть. Что мы все еще держимся. Мы,
бормочут, только демонстрацию хотели произвесть, и вдруг
такой успех… Не говоря о врагах и обывательском болоте.
Он наполнил рюмки. Поэт машинально выпил.
– Вы не дали себе труда вчитаться в смысл, – продолжал
нарком, – а между тем, в поэме нет ни панегирика, ни апофеоза большевизма. С таким
же успехом в ней можно увидеть сатиру на большевизм. Повторяю, мы не ждем от вас
хвалебной оды. Это глупо. Но сам факт вашего отклика архиважен.
– Архиважен кому?
– Партии. Революции. Народу.
– Я в партиях не состою. А что до народа… Откуда нам
знать, что ему важно? Нет. Легче смерть, чем участие в этом фарсе.
– А супруге вашей тоже легче? – зубасто улыбнулся нарком.
– Или мамаше? Узнали бы на всякий случай, a?
– Оставьте мою семью. Они здесь при
чем?
– Еще как при чем. В городе,
сами знаете, ужас что творится. Матросики шалят. Насильничают,
грабят. Всякое может случиться.
Будто нарочно за окном пьяно крикнули и снова ударили
выстрелы. Ддах! Дах-дах!!! Палили
уже со стороны Малой Морской.
– Я не верю. – поэт качнул головой. – Мне казалось, вы хоть и с ними, a другой. Не верю, что европейски образованный интеллигент,
знающий пять языков…
– Шесть.
– Вот именно. Такой человек не может причинить зла безвинным
женщинам.
– Конечно не может. Это будет
несчастный случай.
– Мразь. – глухо сказал поэт.
– Уничтожу.
Он глянул на собеседника бешено и прямо. Кольнула боль
в глазах, словно вонзились и потянули рыболовные крючки. Глаза наркома надвинулись,
точно двустволка. Тьма. Затем поэт узнал свой дом на углу Пряжки и Офицерской, где
с четвертого этажа видны купола церквей и мачты. Он всегда подбирал жилье рядом
с водой, утоляя детскую страсть к морю и кораблям.
Посреди комнаты гроб на табуретках. Его гроб. Серое
лицо в белых подушках и венках. Всхлипы, черные платки. Тяжелый, сладкий запах.
Вскоре его отнесут на Смоленское кладбище и закопают. А дальше – полное забвение.
Ни единой печатной строки за многие десятилетия. Его имя и портреты вымараны отовсюду.
Нет такого поэта. И не было никогда.
Это если не выйдет «Поэма революции».
А если выйдет, тогда… «тогда, Алёша, совсем иное дело»,
– сказал кто-то ласковым голосом из прошлого. – «Рядом с Пушкиным встанешь. И нас
вслед за тобой помянут добрым словом… »
Поэт вздрогнул. Он вспомнил этот голос. Вселенная сжалась
до знакомого ресторанного кабинета. Напротив сидел дедушка
Андрей. Седые волосы гладко зачесаны назад. Борода и усы наоборот топорщатся. Быстрые,
молодые глаза. Изученные морщинки. К шести годам поэт осознал, что любит этого человека
сильнее, чем отца и мать. Его болезнь и уход не принимал рассудком, всегда думал
как о живом…
– Удивительно, что меня – меня, a!
– будут вспоминать только после тебя, Лёшенька. Да и то
не всегда. – говорил, улыбаясь,
дед. – Соскучился небось? И я по тебе скучал.
Поэт легко и охотно сходил с ума. Вот как это бывает…
Взрослый человек, прошел фронт. Видел химическую атаку, убитых. Сам убивал. Нет.
– Нет. Ты не дедушка Андрей.
– услышал он сдавленный голос. – Ты это… он. Оборотень.
Дьявол!
– Ээх, – вздохнул дедушка,
– ну что ты говоришь, Алеша? Ты здоров ли? Уж лучше зови меня дидей, как раньше, помнишь? Дидя,
пойдем сегодня в лес? Обязательно пойдем. Другие грибы-ягоды ищут, а ты все цветочки
разглядывал. Цветуки, палуки
– это цветочки, значит, и палочки, хэх. Все спрашивал
меня: а это кто? А этого как зовут? А я тебе про них истории сочинял да картинки
рисовал. Ну, вспомнил? Ночные фиалки, купальницы, черемуха, ландыш, сирень…
Поэт ощутил аромат цветов. Одновременно теплая ладонь
накрыла его пальцы. И сразу пришла забытая детская легкость, будто с тела и мыслей
упали гири. Так просыпаешься невесомым ребенком, не удивляясь тому, что живой. Это естественно и вечно, как ор
петухов и утренние запахи деревни. Пружиной выбрасываешь тело из кровати. Что такое
гипертония, ты узнаешь лет через сорок. Если повезет или наоборот. Таким счастливым
и беззаботным он просыпался на каникулах в имении дедушки. Выбегал на крыльцо, с
хрустом тянулся навстречу утру и солнцу. Умывался, леденея, под бренчание рукомойника.
Под зов бабушки из кухни: «Алеша! Завтракать! Оладьи с вареньем, твои любимые. Иди
пока не остыли… »
Он понял, что за минуту этого счастья без колебаний
отдаст все. Убеждения, славу, талант. Вот и сделай, что просят, а я хоть каждый
день… Да. Я сделаю. Я напишу. Конечно напишешь, ты честный
мальчик. Но, дедушка, ведь… Я никогда не сочинял такого, да еще этим слогом. А
ты постарайся. Ты же гений. Запомни: новый ритм, музыка перемен. И ты первым ее
услышал. Первым! Все одно не поверят. Скажут – фальшивка,
плагиат. Еще как поверят. Запиши в дневнике, мол сочиняю
что-то необычное, авангардное. Разошли письма друзьям… Друзьям? Да они мне после
этого руки не подадут. Ну и пусть, значит, таковы друзья. Их на свалку отправим,
а ты – в будущее шагнешь. Ладно, давай на посошок, Алеша.
Тебе пора.
Непьющий дедушка разлил по рюмкам остатки водки. Она
висела, тянулась, будто ртуть. Бульк. Бульк. Поэт очнулся и снова увидел наркома.
Cтраха не было, только досада
и злоба.
– Обманул, да? Испугать хотел, купить? Потом дедушкой
прикинулся… Ну покажись, тварь, кто ты есть?
– Это лишнее. – произнесло существо, не открывая рта. Голосом не человека, пространства.
Черная пустота стыла в его глазах. – Околеешь раньше времени. А ты нам еще нужен.
– Скажи хотя бы, зачем это тебе? Не им – тебе.
– Ладно, все равно забудешь.
Вечность, знаешь ли, дело скучное. Особенно, если проводишь ее в шкуре разных гнид.
Вот и развлекаемся помаленьку. Тебя подвезти? У меня авто
за углом.
– Обойдусь. – усмехнулся поэт. – Тут недалеко. И со мной ничего не случится.
– Почему?
– Потому что я вам нужен.
* * *
Он проснулся в темноте. И сразу понял, что накануне
крепко выпил. Да, в ресторане «Вена». С кем-то из этих, новых. Как его, черта?..
Бороденка, пенсне. Хотя они все там с бородками и похожи
на чертей. Думалось плохо. Мешал навязчивый ритм в голове. Тра-та-та-та,
тра-та-та…
Стараясь не разбудить жену, он выбрался из постели.
На кухне зажег свечу. Налил из холодного самовара чашку воды. Подумал, не разбавить
ли спиртом (был маленький запас). Но снова этот ритм перебил мысли. Не ритм – пульс,
трепет слов, озноб вдохновения. Желание немедленно сесть и писать охватило его.
В передней из кармана пальто он достал сложенную вчетверо
«Поэму революции». Развернул. Нда. Впрочем, не так и безнадежно…
материал, тема… Из этого может выйти… надо только…
В кабинете безуспешно щелкнул настольной лампой. Зажег
керосинку от свечи. Установил симметрично два живых огня.
В середине – чистый лист дореволюционного качества бумаги. Блики затрепыхались на
листе. Придвинул фарфоровую чернильницу. Чашка воды нарушала гармонию. Глотнул и
понял, что спирт все-таки добавлен. Но когда? И разве я не оставил ее на кухне?
Что со мной творится?..
Он закурил папиросу. Отдернул занавеску. Декабрьская
вьюга повторила жест. Поэт знал, что тянет время, и лист неминуемо победит отвращение
и страх. Конечно, заглавие никуда не годится. Мелко, пафосно,
банально. Нет, здесь нужно что-то резкое, металлическое. Вроде клацания ружейного затвора… Да. Вот оно! Он быстро взял перо,
макнул в чернильницу и ясным, уверенным почерком написал…
/ Сидней /