Опубликовано в журнале Крещатик, номер 4, 2015
Родился
в Гадяче Полтавской области. Окончил Душанбинский сельхозинститут и Сиднейский технологический
университет. Специальность – инженер конструктор. Автор публикаций в ряде периодических
изданий (альманах «Австралийская мозаика», журнал «Меценат и мир», газета «Интеллигент»),
призёр и лауреат нескольких литконкурсов.
КНИЖНАЯ ПОЛКА СИДНЕЯ
С улицы Шекспира я сворачиваю на авеню Диккенса, прохожу мимо тупика Киплинга по проулку Свифта в проезд Лонгфелло. В этом районе Западного Сиднея больше ста улиц и все до одной названы в честь великих мастеров слова. Замираю у каждого перекрёстка: Теккерей, Ибсен, Платон, Гомер…
Я закрываю глаза… Великий слепой идёт с палкой по своему проулку в белом гиматионе и сандалиях. Не могу удержаться, подхожу к нему, слегка беру за локоть. Он не возражает. Перевожу его на соседнюю улицу, к другому великому слепцу, Мильтону. Им есть о чём потолковать! А я пока звоню своему окулисту, не возьмётся ли он восстановить старикам зрение. Полагаю, у них всего лишь сильно запущенные катаракты… Что? Страховка? По моей частной страховке! Да. Они оба – члены моей семьи…
И предвижу я, как возрадуются седовласые барды после операции, обнаружив, в каком замечательном месте, утопающем в ярких цветах, Австралия предоставила им жилплощадь. И опознает Мильтон свой потерянный рай и сложит Гомер новые гекзаметры под названием «Австралиада»…
Простился со старцами и вышел… в переулок Гоголя! Наконец-то и русский том на шикарной полке мировой литературы. Небольшой переулок, но для меня он ? блистательный бульвар имени Гоголя! Ощущая земляческое причастие к названию, я выпрямился, расправил плечи, подал нос вперёд и пошёл гоголем вдоль тротуара…
Непростая прогулка! Переволновался я, устал, проголодался. На улице Данте супермаркет. Десятки прилавков с едой: выбирай что хочешь. Я наполнил с верхом большую тарелку и сел за столик. На двух соседних столах громоздились еще не убранные тарелки с недоеденным мясом, лапшой, жареным картофелем.
– В этой стране не знают, что такое голод, – вдруг донеслось до меня.
Я повернулся и открыл рот от изумления: за столиком справа сидели трое. Я сразу узнал их: Джек Лондон, Шолом-Алейхем и Кнут Гамсун. Перед каждым стояла пустая тарелка… Я сегодня просто рехнулся на почве классиков! Резко потряс головой, отбрасывая видение, но классики не исчезли и Джек Лондон продолжал возмущаться:
– Сколько еды здесь испорчено! А моему боксёру, Тому Кингу, не хватило куска мяса, когда он наносил свой решающий удар. Вот из-за чего он проиграл бой! Все из-за этого куска мяса…
– А мой поэт, – вступил в разговор Шолом-Алейхем, – каждый день покупал самую дешёвую селёдку, заходил на цыпочках в кухню, раз двадцать пять извинялся перед мачехой и просил разрешения положить свой кусочек селёдки в печь, куда-нибудь в уголок на горячие уголья, чтобы он немного поджарился. Селёдка эта, когда жарилась, отчаянно протестовала; шипя и потрескивая, она испускала такую вонь, что хоть из дому беги. Мачеха клялась, что в следующий раз выбросит поэта вместе с его селедкой, но клятвы своей не выполняла, ибо нужно было совсем не иметь сердца, чтобы так поступить с человеком, который всю неделю питается одной только селёдкой…
– Это вы о своих героях, – сказал Кнут Гамсун. ? Я сам долго терпел голод. Потом мне пришло в голову пойти на рынок и раздобыть кусок сырого мяса. «Не откажите в любезности, дайте кость для моей собаки!» – обратился я к первому попавшемуся мяснику. Мне дали кость, превосходную косточку, на которой еще оставалось немного мяса. Я свернул в глухой переулок и остановился у каких-то развалившихся ворот. Здесь было совсем темно, и я, радуясь этой благодатной темноте, стал глодать кость…
Я больше не мог выдержать. Моё сердце разрывалось. Я вскочил со стула и понёс свою переполненную тарелку писателям.
– Вашему Тому Кингу, – сказал я, перекладывая большой кусок мяса в тарелку Джека Лондона, – это ему перед следующим боем, на этот раз он обязательно победит.
Часть гарнира я переложил в тарелку Шолом-Алейхема:
– Это для вашего поэта. Рис и салат очень подходят к селёдке.
Остаток моей порции перекочевал в тарелку Кнута Гамсуна.
– Многим вам признателен! – произнёс он.
– Не стоит благодарности! – ответил я.
– Ах, не говорите, – пробормотал он, – вы так любезны!
Я вернулся к своему столу, сел, чтобы как-то унять охватившее меня волнение, оглянулся на соседний столик. Там было пусто: ни писателей, ни тарелок…
Но и моя тарелка была пуста…
ТАК НАЧАЛАСЬ МОЯ ЖИЗНЬ
«Ах ты, моя морзяночка!» – говорил мой будущий папа моей будущей маме, брал её лицо двумя руками и целовал, целовал горячо и быстро, приговаривая: «… точка, тире, тире, точка…» У неё на лице было несколько любимых им «точек»: ямочки на щёчках, кончик носика и губки. Остальные места считались «тире». Чтобы сказать фразу, с которой я начал своё повествование, он должен был чмокнуть её пятьдесят раз, а с учётом запятой и восклицательного знака – все шестьдесят два! Педант он был ещё тот!
Встретились они, восемнадцатилетние, на курсах телеграфистов-морзистов при военкомате большого дальневосточного города. Точечные поцелуи настигли их только в конце, после экзаменов. А до этого были записки азбукой Морзе между изучением теории, соревнованиями на скорость передачи кодовой дроби и приёма на слух ритмичных «напевов».
Папа сдал экзамены успешно и был зачислен в резерв ГУСКА1. Маме не повезло: она недостаточно хорошо владела грамматикой русского языка.
Горе было бездонным. «Ах ты, моя морзяночка! – успокаивал её папа. – Не плачь, я беру над тобой шефство! У меня русский язык и литература всегда были в порядке!»
Повестка молодому мужу пришла летом сорокового. Начинающая солдатка регулярно получала по шесть почтовых открыток в неделю. Хотелось семь… «Ишь ты, ненасытная, – укоряла её свекровь, – на седьмой день и боги отдыхают!»
Всё пространство открыток, кроме адреса, заполняли точки и тире. Это были поцелуи военного телеграфиста в письменном виде. Они начинались с: «Ах ты, моя морзяночка!» и кончались удивительным четверостишием. Каждый раз новым! От стихов кружилась голова и счастливая улыбка не сходила с лица всё время, пока она «выстукивала» свои ответные нетерпеливые поцелуи…
То было время безмятежного «до». С июня сорок первого началось тревожное «после».
Письма стали приходить редко. И уже не на открытках, а в треугольниках, но по-прежнему в точках и тире и со стихотворением в конце, после которого, как подпись, стояло краткое: «я вернусь!»
Она работала сортировщицей на Главпочтамте. Весь день на ногах перед необъятной стеной из клеток, постоянно раскрытых, как рты птенцов, требующих: «писем! писем!» Она помнила каждую улицу, каждый дом всех сорока почтовых отделений города!
После смены работницы Главпочтамта отправлялись в районные узлы связи, где не хватало своих почтальонов. Мама разносила почту по домам, чувствуя себя то ангелом, оставляющим на крыльце заветный треугольник, то чёрной птицей, приносящей скорбную весть в тяжёлом казённом конверте.
А по ночам, обессиленная, перечитывала старые письма… Какие красивые строчки о любви! Где её родной, её любимый красноармеец находит такие слова! И казалось ей неправильным, что только она одна радуется таким стихам.
Однажды она решилась и отправила его письма в хабаровскую газету «Тихоокеанская Звезда». Там, наверняка, найдутся люди, знающие код Морзе, разберутся и напечатают стихи в газете. И не ошиблась: нашёлся в редакции военный моряк, капитан третьего ранга Кривошеев. Он вернул ей всё, что она посылала и приложил открытку:
«Дорогая Фаина, Ваш муж прислал Вам замечательные стихи. К сожалению, мы не можем напечатать их за его именем, так как они уже давно опубликованы за именами Тютчева, Фета, Баратынского, Есенина… Но не огорчайтесь: письма бесценны: они, возможно, единственный в мире сборник русской лирической поэзии на языке Морзе…»
Она и не огорчилась, поняла: стихи эти – давнишнее обещанное шефство, уроки русского языка и литературы. «Ненаглядный мой, – шептала она, – спасибо тебе! Я верю, что ты вернёшься. Ты обещал. Ты всегда выполняешь обещанное!»
И он не обманул. Он вернулся утром в августе сорок пятого, когда она выходила на работу… Они бежали друг другу навстречу вдоль покосившегося палисадника, по высокому бурьяну: она, задыхаясь от счастья, а он, сильно припадая на правую ногу.
«Ах ты, моя морзяночка!» – Он одной рукой прижал её лицо к своему и целовал, целовал горячо и быстро, приговаривая: «…точка, тире, тире, точка…»
Так для нашей семьи была поставлена последняя точка в войне. Так началась моя жизнь.
РАССКАЖИ ЧТО-НИБУДЬ ПОНОВЕЕ
Наконец, мне разрешили войти в палату. Отец только что пришёл в себя после операции на глазу. Он был один в комнате, лежал на спине, неподвижно уставившись в потолок.
– И мысли его были такими же чёрными, как повязка, покрывающая его левый глаз, – продекламировал я вслух, усаживаясь рядом с кроватью.
Никакой реакции! Мои робкие сравнения с великими одноглазыми полководцами тоже не возымели действия.
– Па, помнишь дуб за окном моей спальни? – спросил я.
– Ну! – всё ещё не отрываясь от потолка, ответил отец.
– Мне придётся спилить его!
– Что? – Отец резко повернулся ко мне. Его здоровый глаз не по-доброму заблестел.
Я поспешил с объяснением:
– На дубе поселилась ворона и не даёт мне спать. Ровно в 6.30 она громко поёт: «Ааааа! Ааааа! Ееееээ!»
Я постарался изобразить гортанные вороньи звуки близко к оригиналу: первые два «Ааааа!», как вопли от боли, словно её лапа зажалась между качающейся веткой и стволом дерева, и третий – «Ееееээ!», как выдох облегчения, когда лапа освобождена. Помогла ещё и сухость в горле. Отец открыл рот. Блеск в его здоровом глазу раскололся на весёлые искры.
Кто-то отодвинул занавеску на дверном смотровом окошке, два широко раскрытых глаза упёрлись в больного: ещё никто до сих пор не каркал по-вороньи после глазной операции.
Отцу понравилось моё воспроизведение, он улыбнулся первый раз за всё время.
– Вчера, – продолжал я, – ворона опять разбудила меня рано. Я подошёл к дубу. Сквозь редкие ветки можно было легко разглядеть абсолютно чёрную большую птицу.
– Эй ты, террористка! – крикнул я.
– Ааааа! Ааааа!
– Я иду за бульдозером!
– Ееееээ!
Я пнул дерево, птица, не торопясь, перелетела через дорогу, села на эвкалипт, с удивлением поглядывая на меня. Я – за ней. Она снялась с эвкалипта, полетела в парк. Я – следом.
В парке ворона присоединилась к большой стае сородичей, пасущихся на траве. Они медленно перемещалась вдоль парка. От группы отстали две птицы. Заметив разницу в их размерах, я решил, что это ворон и ворона. Вели они себя очень странно: ни он, ни она не искали пищу; самец беспокойно поднимал клюв вертикально вверх, его подруга сильно клевала в середину его клюва. После каждого удара он взъерошивал перья, делал угрожающее движение в её сторону; она проворно отскакивала и чистила свой клюв об землю, как повариха чистит нож об край сковородки.
Я подошёл ещё ближе. Нет, это не был брачный танец. Что-то застряло в клюве у самца, а, может, он подцепил жвачку или другой клейкий материал на соседней стройке и никак не может ни раскрыть, ни закрыть свой клюв. Подруга пытается помочь. Вот она опять клюёт его в клюв, он топорщит перья, грозно прыгает к ней, она отскакивает, делает круг, забегает с другой стороны, опять клюёт его и отскакивает. Наконец, ей, видимо, надоела неблагодарность товарища: обегая его в очередной раз, она схватила его за хвост, приподняла над травой и давай трепать в разные стороны! Откуда у вороны столько силы?
Отец приподнялся и присел на кровати. В палату вошла женщина в белом, сдвинула на край столика папин мобильный телефон, поставила поднос с ужином. Я стал собираться домой.
– Так чем закончился твой визит в парк?
– Ворона потрясла своего друга, бросила его в сторону, полетела к удалившейся стае. Он поразмыслил в одиночестве над своим глупым поведением, почесал хвост незакрывающимся клювом и полетел туда же. Думаю, просить прощения.
На следующее утро я решил помыть машину. Снял с пояса новенький, изящный мобильник, положил его на перила крыльца. Только я отошёл на три шага к машине, как с дуба слетела моя террористка, опустилась рядом с чудо-техникой, стала разглядывать её, ворочая головой и не выпуская меня из виду. «Сейчас утащит на верхушку дерева!» – испугался я, но двигаться не стал. Птица была очень близко.
Я обнаружил, что абсолютно чёрной считать её нельзя: большие глаза её светились жёлто-оранжевыми плафончиками. Телефон зазвонил, ворона отпрянула на мгновение, но тут же вернулась и стала клевать блестящие кнопки.
– Алё, алё, – услышал я папин голос.
Птица насторожилась.
– Алё, алё, – раздавалось из мобильника.
Ворона чуть согнула лапы, подняла голову:
– Ааааа! Ааааа! Ееееээ!
– Ладно тебе! – сказал папа. – Это я слышал вчера, расскажи что-нибудь поновее!
/
Сидней /