Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2015
ЖИЗНЬ КАК КОЛЛАЖ…
Ефим Ярошевский.
Королевское лето / Рисунки автора. – Одесса: Печатный дом, 2005. –
392 с.
В этом году прошло десять лет со дня выхода книги прозы и стихов Ефима Ярошевского «Королевское лето». Этот юбилей – повод поговорить о книге не только как о литературном явлении, но и как о произведении современного искусства: проекте, порождающем новые художественные смыслы на пересечении живописи и слов (это ещё и к тому, что Ефима Ярошевского вообще следует воспринимать не только как литератора, но и как современного проектного художника, работающего с невербальными свойствами текста).
В центре внимания книги – Одесса 60-х и 70-х годов 20 века, ей
посвящено произведение с необычным жанровым определением «роман(с)» (так что в книге есть не только живопись, но и музыка)
«Королевское лето», большинство глав(?) совсем уж жанрово не определяемой
работы «Лето и ливни» и стихов подборки «Холодный ветер юга».
Проектом в том смысле, как его понимает современное искусство, книгу,
кроме включённых в неё произведений Ефима Ярошевского
делают следующие моменты (не как разрозненные явления, а именно в сочетании, в
едином контексте, так что эти вещи, интересные и сами по себе, формируют единое художественное поле):
– включение в сборник большого количества статей авторов, связанных с
Одессой, в том числе и прототипов персонажей роман(с)а
таким образом, что рефлексия о книге становится частью этой книги, а грань
между художественной реальностью и «настоящей жизнью стирается»;
– рисунки на полях рукописей Ефима Ярошевского,
перенесённые в книгу – не только как иллюстрации, но и как своеобразный
сюжетообразующий момент, в основном сборника малой прозы «Лето и ливни»;
– художественная вклейка; одна её сторона представляет собой коллаж из
работ семи художников Второго одесского
авангарда – Люсьена Дульфана, Льва Межберга, Иосифа Островского, Владимира Стрельникова,
Станислава Сычёва, Валентина Хруща и Михаила Черешни; коллаж составлен таким
образом, что перед нами скорее не фрагментарная постмодернистская работа, а
единое полотно, позволяющее увидеть Одесский авангард как художественное
направление, содружество авторов с близкими ценностями и ориентирами; сюжет
картины – одесский миф: с морем и Привозом, печальными евреями, красивыми
женщинами, маленькими людными двориками – словом, тем, о чём и
рассказывает книга Ефима Ярошевского; коллаж этот, опять же, не иллюстрация к тексту, но его часть, включённая
в сюжет ещё и постольку, поскольку перечисленные художники либо являются
прототипами героев «Королевского лета» и «Лета и ливней», либо выведены там под
своими именами; оборотная сторона вклейки – также
коллаж, но уже не картин, а фотографий, на которых родные Ефима Ярошевского и прототипы его книги, в том числе и некоторые
из названных выше художников; таким образом, фотография и рисунок, биография и
миф оказываются оборотными сторонами друг друга, одним и тем же неразделимым листом.
Все они красавцы, все они поэты…
Говоря о роман(с)е Ефима Ярошевского «Королевское лето», о «прозе поэта» не упомянуть не получится. Обычно авторов такое определение не радует – мол, это проза ненастоящая, потому что за что поэт не возьмётся, всё будут стихи. Но с «Королевским летом» всё обстоит по-другому – да, это проза, в которой всё стихи, но автор этого и хотел, это вообще не проза, а стихопроза, литературный эксперимент. Но есть здесь и события, и характеры; несмотря на биографичность, перед нами вещь скорее всё-таки действительно романного плана, а не дневникового или мемуарного, и в этом отношении «проза поэта» поэта Ярошевского ближе к «прозе поэта» прозаика Саши Соколова, а не к «прозе поэта» поэта Мандельштама.
«Я выдумываю любезный мне роман. Роман о моих знакомых. Я их критикую. Но вместе с тем я их утешаю. Я делаю им больно и приятно. Я им делаю щекотно. Я делаю им интересно. Я всем делаю пикантно и где-то местами остро».
«Королевское лето» – роман абсолютно полифонический, первая его часть вообще лишена центра-повествователя, невозможно понять, кто главный герой – с Шурика перепархиваем на Толика, с Фимы на Коня в пальто – или это один и тот же? Границы между фрагментами текста вроде бы есть, но они столь размыты и текучи, что делают литературное открытие, новаторство Ефима Ярошевского в контрапунктной манере Марио Варгаса Льосы. Во второй части «я» появляется (ну, конечно, это Фима), появляется и более строгая нарративная очерченность глав, но роман всё равно остаётся полилогом.
Полилог этот очень яркий, очень характерный по языку, с мгновенно очерченными и очень живыми портретами. Манера Ефима Ярошевского очень индивидуальная, но по своей полнокровной детальности она вписывается именно в ряд одесской школы прозы, причём родственными ей оказываются не только экспрессионизм Бабеля и усмешка Ильфа и Петрова, но плотская, лишённая, к счастью, всяческого стыда, стилистика Юрия Олеши:
«Иногда забегал Лещ, в красной рубашечке, с запотевшей подмышечкой, в серой шляпке, сгибаясь под тяжестью металлического лома в портфельчике…»
Кроме рассказчика Фимы, в романе есть ещё два главных героя, они же – Место – город Одесса – и Время – юность.
Персонажам романа очень мало лет, мелькают цифры – то 18, то 24, мелькает мама со своими тюлькой и сметаной. Это ещё мальчики, и даже постоянные упоминания еды работают на то, чтобы подчеркнуть возраст героев – они ещё растут, у них здоровый аппетит. И это очень хорошие, интеллигентные мальчики – с обязательным чтением стихов, амбициями художников (авторы статей о романе подчёркивают, что исторически этот роман о живописцах, о знаменитом «одесском авангарде», но мне кажется, всё же основная, атмосферообразующая художественная стихия здесь – литература, поэзия). И в то же время взгляд Ефима Ярошевского – это взгляд отстранённый, через время, он видит в юности и высокий порыв, и трогательное щенячество, оттого и романтизм Фимы и его друзей оказывается ироническим, самопародийным:
«По ночам он работал под одинокого бога. Летал над грешною землёй, садился на трубы. Распинал себя на дымоходной трубе канатного завода. Там лёгкие его заносило дымом, свежий обрызгивал ветер, голову его освежало пламя. Грудная клетка хрустела, он запер там свою любовь… Потом срывался и улетал дальше. Мироздание искрилось наверху. Внизу была земля, набитая трупами и оздоровительными санаториями, поэтами и прохожими, служащими и растениями… На углу рос Новиков. Он ещё маленький, изучает ботанику. Пьёт какао… Он кактус, растут у него колючки, потом зарастает бородой, горло полощет ромом, коварно предлагает выпить. Сам же подозрительно не пьянеет. Берегись, Рэй!»
Одесса Ефима Ярошевского очень узнаваемая – морская, рыбная, плотская. И это город художников и поэтов. Именно как место Одесса, опять же, теснейшим образом связана со временем – не только временем жизни, юностью, но и с историческим временем, шестидесятыми и семидесятыми. Это город хиппи, город протеста. Но одесский протест молчалив, её выставок не давили бульдозерами, наоборот, художник своим телом закрыл дорогу бульдозерам, не позволил им снести старинную кирху. Это историческое событие, и оно произошло в то королевское лето, о котором пишет Ефим Ярошеский.
Связь Одессы Ефима Ярошевского с советской эпохой – в том, что никакой связи не было. Это город не советский и не антисоветский, он просто несоветский, сам по себе, и со всякой гадостью не борется: даже не столько игнорирует, сколько по-честному не замечает.
Как уже было упомянуто выше, в романе много говориться о еде. Но не только из-за того, что герои молоды и постоянно хотят есть. Еда, а точнее её отсутствие, постоянные очереди за дефицитом – символ советской эпохи. В Одессе еда есть – потому что там есть жизнь, дышащая плоть, а не серый картон официоза. Где же есть нечего – там пьют. Вот и получается, что весёлая, гулящая, пёстрая и сытая Одесса – единственный здравый, трезвомыслящий город серой, мрачной с похмелья псевдоимперии. В приведённом ниже (отчасти сокращённом) отрывке всё – правда, но и всё – символ: и сытный воздух уже в аэропорту здесь, и помидоры, как дождь, и яйца, как белёная стена, и коньяк «Зверобой» там:
«Там у людей совсем другой образ мыслей. Он очень тесно связан с природой их питания. И тут нельзя ничего изменить… Понимаешь, Фима, там странный воздух. Он какой-то пустой. В этом воздухе ничего нет… Какая-то байда плавает в воздухе – и больше ничего. Ничего!.. Я приехал домой и стал сыт от одного воздуха. Сразу, как только я приземлился… Я, конечно, хорошо поел дома. Там я этого делать не привык. Но тут… Я чуть не обожрался. Понимаешь, я сразу съел очень много… Отец принёс вишни – по полтора рубля кило. Я съел всё, что принёс отец. Потом я налёг на мясо. В Курске очень плохо с мясом… там скучно. В этом беда тех мест. Я стал много пить. Дело в том, что там какие-то не те магазины. В них редко что есть. Только водка и коньяк типа «Зверобой». Раз в неделю на улицу выбрасывают мешок вермишели. Всё. Среди продуктов там попадаются яйца. Но яйца там тоже какие-то пустые. В них трудно разобраться: где белок и где желток. Желток там бледный, как стенка. Если его не посолить, кажется, что пьёшь неизвестно что. Неясно, кого тут винить… Однажды я попробовал там помидоры. По цвету – они как наши. Но когда их кушаешь, они как дождь…»
Пунктирное кольцо
Сборник миниатюр «Лето и ливни» даже ближе к традиционной «прозе поэта», чем «Королевское лето». И опять этот выбор – отказ от нарратива в пользу лирики – делается совершенно сознательно, даже подзаголовок «Вторая проза» отсылает нас к «Четвёртой прозе» Мандельштама.
Однако некоторый сюжетный толчок, перводвигатель у «Лета и ливней» всё же есть, и он связан с тем, что и делает книгу (уже не только одноимённый роман, но и всю книгу) не только литературным произведением, но и проектом современного искусства. Это чётко прописанная связь с изобразительностью. В статье «Роман(с) четверть века спустя» Борис Херсонский пишет: «Многие из знающих Фиму знают и то, как выглядят страницы его рукописей. Это тоже произведение авангардистского искусства – невозможный почерк, рисунки на полях, ветхие, истёршиеся странички…».
Рисунки на полях перенесены из рукописи в книгу «Королевское лето», они значимы, но не иллюстративны, оказываются сюжетообразующими неким неявным образом – они подсознательны (а, может быть, в ряде случаев и как будто подсознательны), и вполне в духе психоанализа выстраивают свою подводную историю.
Однако для сборника «Лето и ливни» они значимы, и вполне явно: произведение открывается рассказом(?) «Я показываю», где к повествователю приходит друг-художник, чтобы прочесть его прозу, но увидев рисунки на полях, говорит, что произведение в любом случае уже состоялось, даже если не в том (или не только в том) смысле, который закладывал автор. Реплика автора-героя «Я показываю» и становится зачином книги.
Разумеется, рассказом я называю этот текст весьма условно, «главы» «Лета и ливней», а среди них встречается даже письмо одного персонажа другому – не рассказы, не новеллы, не стихи в прозе в традиционном понимании, их скорее можно сравнить с фрагментами, выявленными неким вербальным стробоскопом из тёмного потока сознания. В этом отношении работа Ефима Ярошевского оказывается близкой к «Записным книжкам» другого одессита – Ильи Ильфа.
«Жена его любила… Однажды он приставил к ней лестницу и хотел забраться на крышу. Как видно, он ей доверял.
…
Если вы никогда не болели скарлатиной – это плохо. Заразитесь – и к вам вернётся детство. Почувствуйте себя маленьким, потребуйте апельсин…»
В отличие от «Королевского лета», у «Лета и ливней» нет единого места действия – то Сибирь мелькнёт, то Азия-фантазия:
«Узловатые старики-узбеки, в кривых ичигах и тёмных халатах восседающие за чаем в чайхане, смотрят на меня древним восточным взглядом: я для них случайная косточка России, росточек, который закинула сюда эвакуация и война, – маленький, испуганный беженец-иудей, а кругом Восток… Но другой. Не Средний, не Ближний, не Дальний…».
Но всё-таки Одесса и здесь остаётся центром художественного мира, единой точкой, куда всё стягивается. Но это уже не бесшабашная Одесса юности – тревожные ноты, появлявшиеся ближе к финалу «Королевского лета», когда герои понимают, что взросление неизбежно, здесь звучат уже набатом: «Одесса омывается двумя морями – Чёрным и Кладбищенским».
«Лето и ливни» – самостоятельное произведение, с «Королевским летом», казалось бы, связанное только общими прототипами и центральным местом действия. Однако в рамках общей книги, особенно книги-проекта, понимаешь, что по сути эти два произведения – единое целое, дилогия с кольцевой композиции. Три финальных текста «Лета и ливней» поворачивают и замыкают кольцо, возвращают нам юношескую надежду на то, что лето – только одно, королевское, оно прерывисто и пунктирно, но возвращается каждый год и не кончится никогда.
«Итак, лето. Великое, поистине королевское лето 1952 года. Десятый класс. Чарли Чаплин. Экзамены. Горячее лето, разнузданное цветение акаций, дурман синих вечеров, пыльные цветы, предвкушение грозы, чувственность… Кровь яростно выметала соль из закоулков и неслась по венам. Аркадий Карп. Лето. Полдень. Горячий полдень, одесская сиеста… Собаки, вывалив фиолетовые языки, ошалело ждут дождя… Цветущие каски в полях».
Отшелушившаяся молодость
Завершает книгу большая подборка стихотворений «Холодный ветер юга». У Ефима Ярошевского выходила и отдельная книга стихов с таким же названием, но книга и подборка не полностью идентичны по составу и совсем не совпадают по композиции.
«Проектность» подборки в составе книги в том, что здесь поэт Ефим Ярошевский и прозаик Ефим Ярошевский как бы меняются местами. Мы читали «Королевское лето» и «Лето и ливни» как «прозу поэта», а теперь стихи, напротив, оказываются не в центре внимания, а выступают дополнением к ней – и не только композиционно, но и содержательно.
Основа подборки – тексты, посвященные Одессе, причём, как и в прозе – сначала Одессе юности, затем – всё более горчающей Одессе взросления.
Мне кажется: на тёплых камнях
города
лежит моя голова.
Она осталась здесь…
Дышит, смотрит в листву, грезит –
послевоенным летом, детством,
клёкотом свежей воды из-под крана,<
югом, мокрой галькой моря,
облаками над Хаджибеем,
книгами юности,
нашими надеждами, музыкой, –
отшелушившейся молодостью…
Неповествовательным, лирическим образом сюжет подборки повторяет историю, рассказанную в «Королевском лете» и «Лете ливнях», множество стихов посвящено прототипам персонажей прозы. В то же время посвящения и реминисценции как бы расширяют рамки художественного локуса Ефима Ярошевского и хронологически, и географически, например, Одесса наполняется атмосферой условного Китая, оставаясь Одессой: ближе к финалу появляются тексты, посвящённые Борису Херсонскому и/или апеллирующие к его циклу «Переводы с потерянных подстрочников». То есть прирастает и Одесса литературная: в прозе, действие которой происходит в 60-ые и 70-ые годы, Бориса Херсонского или напоминающего его персонажа ещё нет.
Раздел «Холодный ветер юга» оказывается как бы зеркалом, отражающим прозу, но не идентично, а с поэтическими искажениями. Его финал замыкает двойное кольцо – возвращает нас к быстролётному лету, открывающему собрание стихов и книгу прозы, уносящемуся от нас и остающемуся в нас.
Гудит прощальная трава,
как прибыль сказочного лета.
Картины Ветхого Завета
в корзинах веры и добра.
Гори, распивочный лоток,
всей яростью весенних красок!
И пуще, пуще разгорайся,
трамвайной ссоры уголёк!
Лети, безудержный трамвай,
кабриолет пустого лета!..
Пустеет парк. Выносят вето,
осенних лавок каравай.
/ Нижний Новгород /