|
* * *
Я лёгкой стала –
каменная книга
(которую не сдвинешь как ни двигай),
раскрытая на месте обелиска
в помин тому,
что раньше было –
близким.
Воздушный волк на ниточке суровой…
Мой кров теперь,
где вовсе
нету крова,
и облако мне – друг,
и птица – брат.
Лечу, лечу…
Верни меня назад.
Скажи мне:
– Ты не волк,
собака –
пёс.
Я цепь тебе надёжную принёс.
*
* *
Так не должно – идти на Голгофу,
если можно остаться в саду!
Я свои сокровенные строфы
без тебя никогда не найду,
я запутаюсь в стропах и тропах,
в этой мнимой похожести слов –
как лосёнок в осенних болотах,
круторёбер и большеголов…
Потону,
потому что не рыба –
сухопутна моя требуха.
Расставание – лучшая дыба,
чтобы правду добыть из стиха…
Собирайтесь, глаголы, на вече,
отгоняйте молитвой беду –
чтобы длить этот миг,
этот вечер,
эту ночь
в Гефсиманском саду…
*
* *
Я чувствую свою вину
за то, что не была в плену,
не прикрывала, не боролась
за чью-то жизнь на волоске,
за то, что тот шальной осколок
ещё сидит в твоём виске,
за то, что там, где ты когда-то
был не поэтом, а солдатом,
другие шли с тобой в строю.
Прости мне – молодость мою…
* * *
Это просто декабрь –
как бурый медведь неуклюж.
Это – клинопись льда
на поверхности каменных луж.
Это ты ускользаешь,
а я за тобою бегу,
потому что согреться иначе
уже не могу.
Ты быстрее. Ты любишь леса,
избегая тех стен,
о которые я разбиваюсь.
Ты ждёшь перемен
в моём способе передвижения,
в форме крыла…
Ты молчишь для того,
чтоб я лучше тебя поняла.
Я иду – на молчание.
*
* *
Из пепельницы феникс восстаёт
немного удивлённый и помятый,
на две моих протянутых ладони
топорщит золотистые глаза.
Лети-лети, испуганный, вперёд
за стеблем дыма, пахнущего мятой,
по направленью к солнечной короне:
узнаешь, как там – и скорей назад!..
Как тяжко дышит сердце иногда,
завёрнутое в грусти плащаницу –
ознобом заблудившейся осины
колеблются осенние часы.
Когда настанет время для гнезда,
нам хватит – сколько места нужно птице? –
и смол и благородной древесины
из близлежащей лесополосы.
Не страшно, если знаешь, что костьми –
крестом ложатся кости, как ни брось их –
нельзя перечеркнуть того, что с нами
проснётся от созревшего луча –
как будто не бывало раньше тьмы
и шрамов, остающихся от просек,
и кровь, во всём похожая на пламя,
по-прежнему – свежа и горяча.
*
* *
Забыть – о путах красноречия
и прочей дутой чепухи…
мои стихи покатоплечие,
мои сутулые стихи –
небрежной памяти подёнщики,
посудомойщики души,
найти для вас перо потоньше бы! –
макнул в чернила и пиши,
о том, что свет пронзает дерево,
о том, что горы гнёт река,
и каждый знак напитан верою
в невероятность языка.
*
* *
Иманту Зиедонису
На поле
смерти выигравших нет,
и лоб её к утру горяч и росен.
Четыре дня назад ушёл поэт
по лесенке из корабельных сосен
над шёпотом янтарного песка
за облаком похожим на собаку,
и ветер одуванчиков ласкал
его большую голову и плакал,
цеплялся за пустые рукава –
как страшно могут обрываться зимы…
На поле смерти – синяя трава,
и кони синие,
и радуга над ними.
*
* *
Когда последняя на чудо
надежда превратится в снег,
волхвы прибудут на верблюдах
и к нам с тобой. На небесех
засветит жёлтая лампада,
едва заметная во мгле.
Не надо иродов, не надо
ни слёз, ни горя на земле!..
Не говори, что будет с нами.
Плющом вражды весь мир обвит.
Но за верблюдами, волхвами –
пространства веры и любви,
ещё не выжженная пустынь,
ещё не вырубленный сад…
Но нас с тобой туда не пустят,
а если пустят, то простят.
|