|
* * *
Пути поэзии преступны.
Увы, пытливому уму
их откровенья не доступны,
хотя и грезятся ему.
Он рвется в тайные миры,
перед закрытыми дверями
тряся пустыми козырями
несостоявшейся игры.
Когда ж, запутавшись вконец,
он – трудоголик и гордец,
дойдя до полного бессилья,
воскликнет сам в себе: «Смирись!
Умри, ты – только грязь и слизь!»…
Тогда, откуда ни возьмись,
быть может, рогом изобилья
иль в полудреме, иль в дыму
они откроются ему
в луче магическом и жутком…
И жалок тот, кто гордо мнит,
что своим собственным рассудком
тропу в поэзию торит.
2015
г.
ПРОВИНЦИЯ
I
Живет провинция. Земля
густым укутывает паром
садовым смазанные варом
каштаны, липы, тополя.
Летит непуганая птица.
На проводах маячит стриж.
От череды горбатых крыш
дымок над трубами струится.
В тазу дымится купорос.
К обеду – водка и ушица.
Шмель за окошком копошится
в тычинках клевера и роз.
В фанерных, уличных ларьках,
в несуетливых городках
торгуют рыночные люди
в стеклянной розничной посуде
с зеленоватым, мутным дном
домашней выделки вином,
продуктом, подлинно народным,
хранимым братством огородным.
С веселой искрою в зрачках
в немноголюдных кабачках
в проулках сумрачных и мглистых
иль в темных улочках тенистых
пирует местная богема,
в усах, в бородке и в очках.
Ура! Жива мифологема
про Пиросмани и Ли Бо,
Моне, Верлена и Рембо.
II
Когда природа наконец
устанет над собой глумиться,
и развращенную столицу
огнь Проведения сожжет,
отыщется и в нем слабинка –
все защитит и сбережет
провинциальная глубинка.
Так палых ягод сердцевинку –
всего грядущего оплот,
хранит уже гниющий плод.
ЖАРА
Помидорным настоем и кофе облиты
раскаленный асфальт и гранитные плиты.
Перспектива безлюдна, торговый простой.
Городской перекресток сегодня пустой.
Не слыхать восклицаний базарного братства:
ни страстей гастарбайторства, ни азиатства.
Замолчал необузданный рыночный рой,
обращенный в ничто петербургской жарой.
Где торговки, глядящие злыми очами,
леденящие воздух своими мощами?
Где стремящий навстречу свой огненный бег
с никому непонятной улыбкой
узбек?
Ни работы, что алчет поденщик пытливый,
ни старья, что блюдет антиквар кропотливый,
ни причуд бакалейных, ни круп, ни лапши,
ни жующих насвай продавцов анаши,
ни убогих, что делят вино и гроши –
всех подмял солнцепек, не щадя ни души.
По знакомым проулкам я шествую ныне,
как верблюд-наркоман в марокканской пустыне.
И стучится ко мне в ностальгический сон
из пустого окошка французский шансон.
Мой квартал, оскудев под космическим гнетом,
словно дом, что ограблен бандитским налетом,
скинул с плеч непомерный и тягостный груз
в повседневной тусне обязательных уз.
Из угодливых жестов кабацких халдеев,
из лукавых гримас маклаков-лиходеев,
из притворных ухмылок со вкусом халвы,
из, в ответ, лицемерных
кивков головы.
И теперь, как отшельник в Египте безводном,
он, представ неподкупным, прямым и свободным,
как молитвенный скит иль тюремный острог,
от людей отстранен, непреступен и строг.
Будто некто, кто страждал недугом суровым,
отойдя от наркоза живым и здоровым,
под ножом, удалившим гниющий нарост,
в просветленном бесстрастье спокоен и прост.
2014
г.
РЕСТОРАН
Безлюдная улица. Рынок центральный.
Пустой особняк – ресторан театральный.
Средь старой застройки ухоженный сквер.
Малиновый цвет приоткрытых портьер.
В углах обрамляет искусный орнамент
Голанских гравюр подистлевший пергамент –
Дворцовой отделки торжественный тон,
Упругих эстампов тесненный картон.
Наследственный герб над резными дверями.
В углу канделябр с девятью фонарями,
Старинных убранств драгоценный виссон,
Фамильный сервиз на двенадцать персон.
Двенадцать придвинутых стульев столовых
С эмблемами рода на спинках дубовых.
Блестят в отраженьях за темным окном
Сиденья, обитые алым сукном.
Средь супниц пузатых, чуть-чуть кособоких,
Двенадцать десертных, двенадцать глубоких
Тарелок, что здесь с незапамятных пор
Являют нежнейший саксонский фарфор.
Двенадцать приборов на блюдцах овальных.
Как огненный отблеск ночей карнавальных
Лучами сверкающих люстр горят
Двенадцать бокалов, составленных вряд.
Здесь некогда славные души кружили,
В кого-то влюблялись, чему-то служили
С весельем и страстью в опасных речах,
С магической искрой в горячих очах.
В предел невозврата, в пучину забвенья
Одно за другим унеслись поколенья,
Оставив нам отблеск эпохи иной,
Как пыль от колес на краях мостовой.
Все это теперь в небреженье глубоком.
Увы, в созерцанье моем одиноком
Подобно набору застывших мощей
Смешное соседство остывших вещей.
2015
г.
СТЕПЬ
Там, у
края земли, где кочует угрюмый кромешник
Средь забытых в степи оскудевших казачьих станиц,
Где в глубоком овраге растет одинокий орешник
На горячих камнях разоренных могил и гробниц.
Где хранит благочестье каких-то далеких традиций
И еще не остывший глубокий, мерцающий свет
На раскопках курганов научных, степных экспедиций
Потускневшее золото скивско-сарматских монет.
Где повсюду следы обитавших там в прежние годы
Непокорных племен. И средь их сохранившихся чад
Там и ныне встречаются гордые дети свободы,
Что, как тени ушедших пророков, о чем-то молчат.
Спят глубокие смыслы великих событий минувших
В их, почти что немых, односложных, негромких речах
И готовые вырваться взрывы вулканов уснувших
В их немного ленивых движеньях и сонных очах.
Их таинственный путь освещен и трудом, и борьбою.
Они в смерть влюблены, как в реке нерестящийся язь.
И когда подступает война, то азартной, веселой гурьбою
Они бьются без страха и жизнь оставляют смеясь.
Там, как прежде, со щедростью зреют казачии дыни,
И, как прежде, хранятся заветы прошедших веков
Среди буйных цветов чистотела и горькой полыни,
Среди зыбких следов богомолов и майских жуков.
2014
г.
*
* *
Сколь ни был бы мир суетлив и проворен,
канун Новолетья всегда чудотворен,
и мир, беспробудным забывшейся сном,
его не постигнет унылым умом.
Кончается улочка узкой дорожкой.
Клубится дымок над фабричной сторожкой.
Засыпаны стороны старой тропы
небесными струями снежной крупы.
Во мгле, в полумраке сверкают витрины.
На рынке в гирляндах лежат мандарины.
Наполнен декабрь петербургской зимы
оранжевым соком медовой хурмы.
Наш помысел в снежную бурю ныряет.
Нас кто-то разглядывает и проверяет.
Явившись в сиянье искрящихся глаз,
какая-то сила исследует нас.
Кружась под хмельком с ностальгической грустью
по старым углам городских захолустий,
в глубокой нирване забудемся мы,
живя в сновиденьях балтийской зимы.
2014
г.
|