|
* * *
В жизни все получается как всегда:
веселые села, угрюмые города,
на пасмурном небе грозовых облаков гряда.
Приезжает высокий чин – город весь перекрыт.
Сотня старух сидит у сотни разбитых корыт.
У обелиска горит вечный огонь стыда.
Заведенный порядок. Низкий гудок заводской
наполняет душу промышленной смертной тоской.
Училка с указкой стоит перед черной школьной
доской.
Принимаешь решение – задача или пример.
«Жизнь! Только выкрестами жива – иудами вер»
Из подворотни аккорды гитары мотив воровской.
А села весёлые – так Шевченко писал:
садок вишневий, зачинена церква, ныне – спортзал.
Ходит мальчик голубоглазый – слабоумен и шестипал.
Дайте ему копеечку, динарий или обол.
На пустыре кто поумнее играют в футбол.
Когда-то мы наступали, а враг отступал.
Когда-то Елена Прекрасная обнимала меня.
Когда-то троянцы в пролом тащили коня.
Когда-то Ахилла оплакивала родня.
Ахилла похоронили – торчит из-под плиты
пята, и стрела торчит из пяты.
Казак в вышиванке целует девушку у плетня.
*
* *
переходный период толпа перехожих калик
или проще бродяг и калек на дороге степной
придорожная церковь иконы насупленный лик
в небе ласточка свищет пой ласточка пой
черная спинка белая грудка тот же дельфин
только помельче и небо твой океан
вот и кабак на скатерке мутный графин
рядом с графином такой же мутный стакан
переходный период от рабства к рабству с честью носи
кандалы переходя от нищенства к нищете а потом
на Пасху от смерти к жизни и от земли к небеси
с забитым глиной писал поэт перекошенным ртом
переходный период мотив повторенный стократ
в два голоса в терцию а когда в унисон
было два Лазаря первый погиб ибо был богат
а второй был беден а потому спасен
беден как этот низменный неизменный пейзаж
как придорожный храм и придорожный кабак
в микроскоп глядит на землю космический экипаж
и сети с небес на землю забрасывает рыбак
* * *
Отдайте кесарю – кесарево, а Богу – Богово,
а в свое вцепитесь зубами и быстро тащите в логово,
где самка в звериной шкуре третью ночь стережет костер,
где дети с рычанием ползают на карачках,
где старцы не думают о похоронных заначках,
где братцы в охотку под себя подминают сестер.
Этот мир не скверный, нет, он просто пещерный,
ему неведом ход времени равномерный,
и даже восход светила – большой сюрприз.
Вокруг ходят мамонты и шерстистые носороги,
эти звери в принципе – невинные недотроги,
не то саблезубые тигры – не поймешь, кто кого загрыз.
И кто б человечество сдвинул с гиблого места,
поставил бы под ружье, отучил-отлучил от инцеста,
рассказал бы про вечную жизнь, которая там, в земле
не копошенье червей и хрустящих личинок,
а та, за которую в келье молится инок,
и та, что нетленной звездою горит во мгле.
И кто б объяснил что вера – игра без правил,
Господь вопрошает Себя: за что Ты Меня оставил,
и самозабвенный художник сам себя позабыл.
И самозабвенные воины – пика да алебарда,
и самозабвенен бросок безумного авангарда,
что рвется вперед, врагу открывая тыл.
*
* *
О чем говорит раздраженный мужчина с утра?
Он говорит, что с утра раздражен.
О чем говорит ливень – о том, что он из ведра.
О чем говорит многоженец? – ругает жен.
Та не умеет готовить, у этой ноги кривы,
а эта, когда метет, взлетает вместе с метлой.
А дождь и впрямь проливной, как видите вы,
и злой человек с утра сегодня действительно злой.
*
* *
Мне рассказали добрые люди,
что есть такая легенда в Талмуде:
воскрес Моисей, зашел в ближайшую синагогу,
накрыл голову талесом, стал осваиваться понемногу,
сидел в последнем ряду, смотрел на еврейские спины,
слушал кантора, но не мог понять, о чем говорят раввины.
И в конце концов, обратившись к соседу,
он спросил – о чем раввины ведут беседу?
О чем рассуждают они, отчего горячатся в споре?
И ответил сосед: они учат нас Моисеевой Торе.
Ну если это – Закон Моисеев – сказал Моисей – значит
все в порядке,
и вышел из синагоги, и побежал без оглядки.
Но его догнал еврей-старичок, и сказал: дела наши плохи,
вы ведь знаете этих евреев – вечные ахи и охи,
видно тебе, Моше-равеню, пора опять на Синай подняться и поскорее.
А Синай это – где? – спросил Моисей еврея.
*
* *
Твой Покров, Госпожа, твой простой платок,
что ты простираешь над нами на вытянутых руках,
Твой дождь, Господин, что Ты посылаешь – я весь промок,
твой гром, Илья, который живет и звучит в облаках,
мой страх, Госпожа, что меня изнутри сковал,
мои грехи, Господин, что несу, как мешок на горбу,
все смертных семь, как танец семи покрывал,
мой темный дух, с которым я вел борьбу,
наш утлый дом с провисающим потолком,
наша, с утра вчерашнего не застеленная постель,
наша жизнь, как страница книги, с подогнутым уголком,
как на детских, молочных зубах завязшая карамель,
наш мир, который, как водится, несправедлив и жесток,
наш город, на все пригодный, только не для жилья,
и что, Госпожа, защита твоя, простертый над нами платок,
Твой щедрый дождь, Господин, твой раскатистый гром, Илья?
*
* *
В этом краю за битого двух небитых дают, а то и трех,
а после бьют небитых, чтоб они поднялись в цене.
А на троне сидит там царь Стручковый Горох,
а в стручке царевны-горошинки сидят рядком в
глубине.
И хорошо человеку жить при горохе-царе,
правда пучит живот и трещишь, а если не бит, то
бьют,
потому что пучит всех верноподданных об этой поре,
потому что за битого двух или трех небитых дают.
И в каждой хате зыбка цепная подвешена к потолку,
и рыбка златая в каждом колодце живет,
а в каждой зыбке – жирный младенец, прибыль в нашем полку,
и у младенца тоже с гороха пучит живот.
И высокоудойная мамка песню поет сынку
о царе-Горохе, от которого мальчика понесла,
и мальчик вырастет крепким и обрадуется пинку,
потому что после пинка цена его возросла.
И поведет его, возросшего, постаревшая мать
на невольничий рынок, под стеклянными крышами корпуса,
будет битого сына на двух небитых менять,
а из глаз ее бабья слеза – Божья роса.
*
* *
Понемногу рассвет сокрушает мглу,
посвист птиц наполняет тишь
в этот утренний час садишься к столу
и стопку бумаг ворошишь.
Котенок лежит на коленях, мурча,
или – трется о ногу спиной.
И страшный, немыслимый опыт врача
стоит, как судья, надо мной.
*
* *
еще твоя жизнь может показаться чем-то
напоминающим живопись кватроченто
без доски без золотого фона
без предвечного Бога и предсмертного стона
и еще твоя жизнь может показаться и скрыться
или быть грудой хлама в котором приятно рыться
вдруг что-то мелькнет блеснет на мгновенье
не менее чем ничто не более чем дуновенье
и еще твоя жизнь и вообще как тебе на свете
все что нужно держать в узде или держать в секрете
от греха подальше сохранней от сглаза
нескладнее чем в стихе слишком длинная фраза
и еще городской пейзаж кривой переулок
пуст и утренний воздух влажен и гулок
и еще страна канатный завод первая смена
киоск на углу кружка пивная пена
|