|
* * *
Октябрь смотрит сквозь стекло.
Глаза закатывает лето…
Уж поздно – время истекло.
Туман ложится на предметы.
Заколотил свое дупло
сосед мой, дятел оголтелый.
И старый волк идет на дело…
А в комнате еще тепло!
Еще тепло, но стужа века
подстерегает человека.
Гуляет ветер на дворе.
Барсук уснул в своей норе.
Зима подходит к изголовью,
переполняясь свежей кровью.
И сыплет жемчугом в окно,
и дышит музыка – любовью!
Но ветер, но пурга, но стужа
пугают северного мужа.
Тоскует он в родном лесу,
двустволку держит на весу
и ждет… (а святки – на носу!)
*
* *
Дождям приедается капать
об этой осенней поре.
Там ходит простуженный папа,
и кашляет кот во дворе.
Погода испортилась за ночь,
задернуты шторы в Кремле.
«Зачем ты, Василий Иваныч
Чапаев, гуляешь во мгле?»
Затем, что горячее лето
улиткой свернулось в дубах.
Уже продаются билеты
на осень в стеклянных гробах.
. . . . . . . .
Подпорчено что-то в природе.
Туманится месяца лик.
Навстречу неясной погоде
несется безумный комбриг…
. . . . . . . .
*
* *
С партитуры усталого негра
каждый слизывает свой блюз.
Здесь прошла шоколадница Энгра,
и сказала: я тороплюсь…
(деве минус, а мне – плюс!)
Я уже давно не колюсь.
Не читаю на ночь Коран,
не курю золотой кальян,
не базарю… (правда, Колян?)
и стираю, впадая в азарт,
неприличное слово с парт
(а под партой – Камю и Сартр)
. . . . . . . .
Избегаю уличных драк,
выпадаю в сырой овраг,
попадаю в чужой теракт…
За окошком – промозглый март…
На пороге – Матвей и Марк.
2013
*
* *
Вселенским ужасом полны
Ночные крики паровоза.
И недописанная проза
Страдает комплексом вины.
Какая ветреная ночь!
Как пусто в одичавших скверах!
. . . . . . . .
И я с отверженным стихом
Стою у врат чужого храма.
Нет никого. Уснула мама.
Я снюсь ей. Бедным пастухом…
СТАНСЫ СРЕДИ ЗИМЫ…
. . . . . . . .
Я сегодня тропинкой пернатой
осторожно отправлюсь на юг,
где народ не торопится в НАТО
и погоду берет на испуг.
Перочинным ножом дровосека
не зарезать паршивой овцы.
Дело к осени, пахнет аптекой,
у волчицы набухли сосцы.
Неужели и Риму быть пусту?
Но до этих времен далеко.
Император разводит капусту,
хлещет Пушкин вдовицу Клико.
Завернуться бы в плащ кифареда
и забыть, пока тлеет свеча,
изуверскую мысль правоведа
и трусливую спесь палача.
. . . . . . . .
Лето сникло. Не скоро вернется
щебет птичьих задумчивых стай.
Спи, не бойся, что в горло вопьется
криворотая страшная сталь.
Этот страх нам покуда неведом,
и звучит, пока тлеет свеча,
королевское лето аэда,
пионерская клятва врача.
. . . . . . . .
…Город снегом совсем завалило,
словно мыши, притихли дома,
все тропинки пурга забелила –
поликлиника,
школа,
зима.
ЕВРЕЙСКАЯ БОЛЬНИЦА…
Там, где Еврейская больница,
весна, как раненая птица,
в операционную стучится…
Пока я медленно бреду
по опозоренному льду,
мне что-то видится (иль снится):
В халате белом няня мчится.
Прохожий еле шевелится
и замирает на ходу –
и то, что на его роду
написано, должно случиться
в пургой засыпанном году.
Графиня там бежит к пруду
в каком-то пламенном бреду…
Толстой, как встрепанная птица,
стоит на пасмурном ветру…
Метель последняя кружится,
и мерзнет в северной столице
чугунный памятник Петру
(я знаю, это не к добру)…
Ну что еще должно случиться
в стране иль в полночь, иль к утру?
Молчи. Не стоит торопиться…
Не спит Еврейская больница.
Пока я жив, я не умру.
|