Опубликовано в журнале Крещатик, номер 3, 2015
4 июня 2015 года Иону Дегену исполнилось 90 лет.
К этому имени страшно
подобраться, даже если ты написал восемь книг и в кармане твоей помятой рубашки
удостоверение парижского ПЕН-клуба за № 568. Для меня
Ион – современный Леонардо да Винчи. Да… да… из того же виноградника.
Преувеличиваете, господин-месьё… Ни в коем, ну сами посудите…
Герой Великой Отечественной…
Солдатами – не рождаются! А этот родился. Танковый ас! Официально –
16 подбитых немецких танков, неофициально – ещё десяток подбросьте
(подбейте). После диких танковых боёв прибавьте лучшее стихотворение той же
войны – «Мой товарищ в смертельной агонии…» Поэт – с четырьмя
большими (буквами). «Не зови понапрасну друзей…»
Вся «пятая колонна» в этой
одной шестой части света вздрагивала и повторяла эти восемь строк, которые
стали известны ей только через сорок лет после того адского боя. Все кто «шелестел страницами», все кто отмечал «девятого», все кто
не «шелестит» уже и не отмечает… не могут забыть этой второй «декабрьской»
строки: «Дай-ка лучше согрею ладони я / над дымящийся
кровью твоей». Так убийственно спокойно. Всего восемь строк. И вся
война – в этих «холодных ладонях».
Антагонист смерти –
жизнь. И Ион решает стать врачом. 1951 – Деген
хирург, ортопедист одной из больниц Киева. Он сшивает
артерии, меняет суставы, выпрямляет разбитые жизнью и выбитые обстоятельствами
«коленные чашки», тибиальные кости и, как апофеоз его
военного прошлого: «ты не ранен, ты просто убит»… 18 мая 1959 года
осуществляет первую в медицинской практике успешную реимплантацию
верхней конечности – предплечья!
С ума сойти!
В шестидесятых-семидесятых
годах, в Киеве, чтобы попасть к нему в руки, лечь к нему на операционный
стол – десятки и сотни людей стояли в очереди, как за «докторской
колбасой» (2 рубля 42 копейки – кило, простите,
цену еще не снизили?). В 1977 на Киевском вокзале «Агицын
паровоз» давился паром и «пятым пунктом», готовясь тащить спецсостав
в Израиль. На перроне двести человек пришли проводить Иона. В это же самое
время председатель какого-то там совета Украины обратился к председателю
«чистых рук и холодных сердец»: «Почему это у вас этот еврей-хулиган Деген ещё на свободе? Ускорьте!»
Ускорили… но это в прошлом.
В настоящем Ион –
писатель. Мощный. И писатель –
от Бога. 12 книг – «колен», среди которых «Голограммы» – незабываема.
Странная штука жизнь… В своё время, когда Вика
Некрасов – тоже ничего себе пером… – один послевоенный «взвод»
киевских друзей-фронтовиков… каждое «девятое» закладывали за воротники
гимнастёрок и послевоенных пиджаков свои «положенные» сто грамм, чокались
оловянными (кружками), варили гречку с тушёнкой в киевском корпункте «Литгазеты», Вика даже не догадывался (а может быть, и не
хотел), что рядом с ним – «Ну, поехали!» – «закладывает» тоже
писатель… Ион Деген…
и какой!
Дорогой читатель (впрочем,
если таковой имеется). Влезай в «Голограммы»! Не пожалеешь!
Дорогой Ион, с днём
рождения… Дай Бог тебе… и, чтобы я так жил, даже если всё это «дело» у меня
не получится.
Твой В. Загреба
Из цикла «Совдепия!»
Предусмотрительность
Диалог этот состоялся в 1943 году. Товарищ Щербаков – секретарь ЦК ВКП(б) по пропаганде, он же – начальник Главного политического управления Красной армии, он же – директор Совинформбюро, вызвал
к себе редактора армейской газеты «Красная звезда» Давида Иосифовича Ортенберга.
– Что-то у вас в газете слишком много корреспондентов определенной… национальности.
– Уже сделано, – по-военному отрапортовал Ортенберг.
– Что сделано? – спросил Щербаков.
– Двенадцать погибли на фронте.
Охота
Посреди крохотного скошенного поля на увядшей ржаной стерне столбиком стоял заяц. Его отчаянный крик не заглушала бешеная стрельба. С четырех сторон поля в зайца палили из всех видов оружия.
Я тоже вытащил парабеллум, но устыдился и спрятал пистолет в кобуру.
Охота завершилась убийством старшины из стрелковой дивизии. Пуля, правда, почему-то попала в него не спереди.
А заяц, слава Богу, убежал.
С того дня я невзлюбил охоту.
Придурок
Морозные узоры на окне напоминали скелет. Иногда мне казалось, что это смерть дежурит у моего изголовья.
Гипс мешал повернуться в его сторону. Так и не увидел ни разу. Но, как и все, возненавидел его с первой минуты. В палате умирали молча.
А он что-то бормотал, плакал, звал какую-то Свету.
Мы знали: так не умирают. Просто придурок. Ох, и хотелось запустить в него графином. На рассвете он вдруг запел:
Не для меня придет весна…
Здорово он пел! Черт его знает, почему эта нехитрая песня так взяла нас за душу.
Никогда – ни раньше, ни потом не слышал я, чтоб так пели.
И дева с русою косою
Она растет не для меня…
И умолк.
Тихо стало в палате. Капитан, тот, который лежал у двери, сказал:
– Спой еще, придурок.
А он молчал. И все молчали. И было так тоскливо, хоть удавись.
Кто-то застучал по графину. В палате не было звонков. Пришла сестра. Посмотрела и вышла. Пришла начальник отделения. Я знал, что она щупает у Придурка пульс. Потом санитары накрыли его простыней и вынесли.
Потеря
Много потерь было в моей жизни. Я старался как можно быстрее вытравить память о них. Не думать. Не жалеть. Зачем изводить себя, если нельзя ни исправить, ни вернуть? И все же одна потеря…
На Кавказе шли бои. Война – как скажет мой трехлетний сын, это плохая тетя. Но нет соответствующего эпитета, когда пишешь: «бой на заснеженном перевале на высоте более трех километров». Для этого люди еще не придумали нужного слова.
Ко всему, мы страшно голодали. В течение пяти дней у меня во рту не было ни крошки съестного, если не считать сыромятного ремешка танкошлема. Незаметно за три дня я сжевал его до основания.
И сейчас, много лет спустя до моего сознания дошла простая истина: был ведь и второй ремешок. С металлической пряжкой. Пряжку можно было срезать. Можно было съесть еще один ремешок.
Никогда я не прощу себе этой потери.
Справедливость
К весне 1933 года, когда голод стал уже невыносимым, мама решила расстаться с последней ценностью, оставшейся после смерти отца. За обручальное кольцо она принесла из Торгсина муку, масло и сахар.
Можно было одуреть от запаха готовившихся в духовке сдобных булочек.
Вечером мама ушла в больницу на ночное дежурство.
Неполных восьми лет, но единоличный хозяин в доме, я пригласил своих многочисленных друзей, бойцов нашей уличной дружины, таких же изголодавшихся, как я. Не знаю, где, в какую эпоху был пир, подобный этому.
Утром, когда мама вернулась домой после бессонного дежурства,
в доме не было ни единой булочки. Мама била меня смертным боем.
Я кричал от боли и плакал от обиды. Гены добра и справедливости предопределили мое поведение. Поэтому я не мог понять, за что мне доставались эти тяжкие побои.
Но сегодня, много-много лет спустя, верховный суд моей совести маму тоже признал невиновной.
Жертва пропаганды
После Шестидневной войны в Советском Союзе циркулировал анекдот:
– Рабинович, почему вы не гладите брюки?
– Понимаете, включаешь телевизор – Израиль, включаешь радио – Израиль, так я уже боюсь включать утюг.
Пришел ко мне на прием пациент. На амбулаторной истории болезни значилось: Израиль Давидович Юровский. До него на приеме у меня была пациентка. Сейчас, что-то вспомнив, она вернулась в кабинет. Взгляд ее упал на амбулаторную карточку.
– Боже мой, и тут Израиль.
Она безнадежно махнула рукой и вышла, так и не спросив ни о чем.
Квалификация
Я стараюсь не участвовать в дискуссиях о качестве врачей из бывшей Совдепии. Возможно, потому, что я имел счастье работать с врачами, каждый из которых был образцом служения больному человеку, кладезем знаний и талмудической способности логического мышления.
Но я знаю и других врачей. Однажды ко мне обратился пациент.
В руках его было направление, которое я цитирую дословно: «Направление. Направляеться больной… Диагноз: Не держание мочи (сцит все время). Врач… Дата».
Лично я не был знаком с этим врачом, но…
Были в моей коллекции и другие интересные записи, прелесть которых, увы, доступна только врачам.
Не плюй в колодец
Старый врач все реже бывал в хорошем настроении. У жены нет зимнего пальто. Полученная недавно трехкомнатная квартира стала теснее после рождения внука. А что будет, когда и вторая дочь выйдет замуж?
В отделении появились два новых врача, кандидаты наук. Их еще на свете не было, когда он окончил университет. И вот, пожалуйста, больные тянутся к ним, а не к нему, опытнейшему врачу. Его тоже всегда считали талантливым и перспективным. И диссертацию он мог защитить. Но так уж сложилось. Быт. Война. И снова быт.
А тут еще этот нудный больной со своими жалобами.
– Что вы принимали?
Больной подробно перечислил все лекарства.
– Какой идиот это все назначил?
– Вы, доктор.
Из цикла «Америка!»
Точка зрения
Просторная женская уборная огромного шопинг-центра оглашалась радостной песней двухлетнего карапуза, которому мама меняла подгузник. Мелодия, по-видимому, принадлежала исполнителю.
Из кабины вышла дородная дама, окинула певца задумчивым взглядом и тихо сообщила пространству:
– Хоть кто-то счастлив.
Щедрость миллионерши
Об очень богатых людях говорят, что они не в состоянии сосчитать своих денег.
Владелица роскошной виллы в горах возле Лос-Анджелеса до последнего цента знала количество десятков миллионов долларов на своем счете в банке.
Она смотрела, как солнце медленно утопало в океане, когда зазвонил телефон.
– Из Нью-Йорка. Коллект. Вы согласны оплатить разговор? – спросила оператор.
– Кто звонит? – спросила владелица телефона.
Пayзa.
– Ваша дочь, – ответила оператор.
– Если это не срочно, пусть напишет.
Может быть, именно так становятся мультимиллионерами?
Из цикла «Родина»
Свой
Мы сидели с женой на переднем сидении. На остановке в автобус поднялся солдат с винтовкой М-16 через плечо. Автобус тронулся. Солдат схватил рукой поручень, чтобы сохранить равновесие. Винтовка мешала ему достать из кармана деньги. Он снял М-16 и со словами «Подержи, пожалуйста» вручил мне оружие.
Слово «пожалуйста» я уже знал. Об остальном догадался. Солдат получил билет, забрал у меня винтовку и кивнул в знак благодарности. Язык жестов я понимал лучше иврита, который начал изучать пять дней назад. Но дело не в языке.
Вручить оружие совершенно незнакомому человеку?
Бывший офицер Красной Армии всю дорогу переваривал событие и никак не мог переварить.
Жена, видя мои душевные мучения, со свойственной ей логикой восстановила золотое равновесие во мне и в окружающем мире.
– Это ведь так просто. Он увидел, что ты свой.
Другая цивилизация
Бригадный генерал внимательно осматривал шеренгу парашютистов перед прыжками. На нем такое же обмундирование, как на его солдатах. У него за спиной такой же ранец парашюта. Генерал остановился перед высоким ладным парнем. Он потянул на себя лямку недостаточно затянутого ремня.
– Моше, сейчас ты прыгнешь и убьешься. Позвонит твоя мама. Что я ей скажу?
Парень смущенно затянул ремни. Я смотрел. Я слушал. Я уже понимал каждое слово, произнесенное генералом на иврите. Но я ничего не понимал.
Я представил себе, как бы я перекрутил ремень у своего солдата и вкатил бы ему столько нарядов вне очереди, сколько раз мне удалось бы перекрутить ремень.
А тут «позвонит твоя мама». И это в самом отборном подразделении!
Я ничего не мог понять.
Низложение короля
В любой компании он громогласно утверждал свою центральность. Анекдоты сыпались из него, как пшено из порванного мешка. Кульминацией остроумия был отлично отработанный номер. Игриво поглядывая на женщин, он выдавал:
– У меня нет самого главного, что должно быть у мужчины.
После непродолжительной паузы он похлопывал себя по карману
и добавлял:
– У меня нет денег.
И в этот раз, выбрав благоприятный момент, он произнес:
– У меня нет самого главного, что должно быть у мужчины.
Тут же один из гостей спросил:
– А деньги хотя бы у тебя есть?
Сила привычки
Яэль опаздывала безнадежно. Такси – словно вообще нет такого транспорта. Проголосовала и села в остановившийся автомобиль. Водитель – внешне симпатичный мужчина средних лет. Иврит слабоват, с тяжелым русским акцентом. Обрадовался, узнав, что Яэль – продавщица
в крупном универсальном магазине.
– Ну, теперь у меня будет протекция!
– Какая протекция? – удивилась Яэль.
– Ну, если появится какой-нибудь дефицит.
– А что это – дефицит?
– Ну, то, что у тебя под прилавком.
– Под прилавком? Под прилавком у меня бутерброды и кофе, которое я приношу из дома.
– Бабушке своей расскажи!
Яэль попросила остановить автомобиль и вышла. Черт с ним, с опозданием. Она очень боялась сумасшедших.
Из цикла «Новые голограммы»
Цветоощущение
Фима задумался и проехал на красный свет. Мощная трель милицейского свистка захлестнула его, как аркан – шею мустанга. С повинной
и тремя рублями в руке Фима направился к автоинспектору. Лейтенант уставился на Фимин шнобель, будто не замечая приготовленной взятки.
– Так. Так что вы сделали?
– Виноват, товарищ лейтенант, нарушил.
– Я спрашиваю, что вы сделали?
– Ну, я же говорю: нарушил.
– Что нарушили?
– Ну, поехал на красный свет.
– На какой?
– Ну, я же говорю: на красный.
– На красный? Чего же вы суете мне зеленую?
Фима спрятал в карман трояк, извлек десятку и вручил ее автоинспектору.
– Это правильно, – сказал лейтенант. – Если садишься за руль, надо различать цвета.
Не заживающее опасение
Завтрак в ресторане фешенебельной гостиницы на Мёртвом море. Немыслимое изобилие и разнообразие вкусной еды. Самообслуживание. Официанты непрерывно пополняют медленно опустевающие блюда.
Старушка с пятизначным номером-татуировкой на сморщенной коже высохшего предплечья – опирается на пожилую женщину.
– Визьмы молоко.
– Мама, зачем тебе сейчас молоко? Потом возьмём.
– Ни, потом нэ будэ.
Доказательство
Собрание партийного актива Сталинского района города Киева в 1937 году. Клеймят врагов народа. В третьем ряду поднялась крупногабаритная дама:
– Среди нас находится помощник бывшего наркома здравоохранения, презренного врага народа Канторовича, некий Лев Медвидь. Я по глазам вижу, что он тоже враг народа. Я предлагаю исключить его из партии.
– Ставлю на голосование, – объявил председатель.
– Почекайтэ, – поднялся доктор Медвидь, украинский парубок, в своё время замеченный наркомом Канторовичем и выбранный им в помощники. – Дайтэ мени сказаты.
– Нечего! Всё и так ясно! Исключить! – завопила аудитория.
– Та я не про себэ, – спокойно заявил доктор Медвидь. – Я про цю жинку.
Про эту женщину? Другое дело. Дать ему слово.
Доктор Медвидь, не торопясь, поднялся на сцену, посмотрел в зал, нацелил указательный палец в ту самую крупногабаритную даму и очень убедительно сказал:
– Ця жинка блядь. Я по очам бачу.
Хохот грохнул в аудитории.
Так Лев Иванович Медвидь спас себя от исключения из партии и всего, что могло за этим последовать.
Критерий
Маленький сухонький еврей. Но ручищи! Такие вызвали бы удивление, будь они даже у богатыря. Еврей перехватил мой взгляд и улыбнулся:
– С детства вкалываю. Я этими руками третий дом себе строю. Два оставил в Советском Союзе. А сейчас в Израиле третий заканчиваю.
– И не жалеете, что оставили там два дома?
– А чего жалеть? Там за свою зарплату я мог купить тридцать поллитр водки. А тут – триста. И не поллитр, а по семьсот пятьдесят грамм.
Завещание
В Иерусалиме умирал старый еврей. Скорбящие сыновья окружили ложе. Отец вручил заклеенный конверт старшему сыну.
– Через несколько минут я уйду в другой мир. Немедленно вскроете конверт и выполните мою волю. А это второй конверт. Вскроете его сразу же после похорон. Третий конверт у нашего адвоката. Он сообщит вам мою волю.
Старый еврей скончался ещё до того, как сыновья успели понять, о чём идёт речь. Здесь же, у ложа покойника они вскрыли первый конверт. «Я требую, чтобы меня похоронили в носках» – прочли сыновья содержимое конверта.
Но ведь это невозможно! Это нарушение еврейских законов! И всё же следует выполнить пожелание отца.
Все усилия сыновей, все их бесчисленные обращения к религиозным авторитетам, все попытки, в конце концов, за любые деньги купить разрешение нарушить закон, установленный Торой, оказались тщетными. Не удалось похоронить отца в носках. Над свежей могилой сыновья вскрыли второй конверт.
«Дорогие мои дети, – написал отец, – у вас была возможность убедиться в том, что ваш отец был не только миллионером, но и религиозным евреем. Ваш отец отлично знал, что наша религия требует предать земле голый труп, завёрнутый в саван. Я просто хотел вам напомнить, что даже миллионер на тот свет не может взять с собой несчастной пары носков».
Дни Москвы
Количество моих необычных встреч уже давно зашкалило за все возможные вероятностные пределы. И сейчас, сидя рядом с женой в последнем ряду мемориала Красной Армии на берегу Средиземного моря в Нетании, вполуха слушал речи официальных лиц, посвящённые дням Москвы в Израиле. У грандиозного памятника собрались ветераны Красной Армии, в среде которых я был, вероятно, самым молодым, и приехавшие из Москвы ветераны Советской армии, воевавшие в Афганистане и на Кавказе. Скука исчезла мгновенно, как только мужской хор Сретенского монастыря запел (а капелла) песни времени Отечественной войны. Это действительно были молитвы!
Солнце уже погрузилось в море. Ветераны поспешили к автобусам. Опекавший меня интеллигентный и симпатичный представитель правительства Москвы ввёл нас в роскошный ресторан гостиницы «Рамада», когда уже за всеми столами почётные гости держали в руках бокалы или рюмки. За одним из столов оказалось три свободных места. Их заняли моя жена, представитель правительства Москвы и я. Напротив меня сидел мужчина средних лет с Золотой звездой Героя Российской Федерации. Разговорились. Он депутат Московской городской думы, бывший полковник, воевавший на Кавказе. Кроме нас с женой, за столом из десяти человек ещё одна израильтянка, заместитель мера Ашкелона. Все остальные – москвичи. Чиновник из правительства Москвы представил меня. Тут же с рюмкой в руке ко мне подскочил относительно молодой человек:
– Дорогой! Я пью за вас, за ваше здоровье, за ваше долголетие. Мой дед тоже был танкистом. Орлов. Может быть, вы слышали?
– Орлов? Сергей Орлов?
– Да, – с удивлением ответил внук.
Я поставил на стол бокал с чудесным вином, взял стопку водки, выпил и начал декламировать: «Его зарыли в шар земной, а был он лишь солдат. Всего, друзья, солдат простой, без званий и наград». Сергей Орлов!
Я рассказал внуку, Степану Орлову, кандидату экономических наук, депутату Московской городской думы, как летом 1945 года его дед, замечательный поэт, ещё один, кроме Константина Симонова, был опознан мною среди примерно тридцати или сорока незнакомых людей, сидевших в небольшом зале. Все они имели отношение к литературе. Пришли послушать, как я читаю написанные на фронте стихи. И только один был с обгоревшим лицом. Значит, танкист. Значит – знаменитый Сергей Орлов. И только он единственный, сидевший в последнем ряду враждебной аудитории, почти после каждого стихотворения осторожно складывал ладони в подпольных аплодисментах.
– Складывал обгоревшие ладони, – добавил внук, Степан Орлов.
Всё так неоднозначно. У меня, израильтянина, есть претензии к России. Казалось бы, достаточно оснований для отрицательного отношения. Но ведь в течение дня я общался с двумя обаятельными представителями правительства Москвы, так сердечно относящимися к моей стране. И встреча с внуком любимого поэта Сергея Орлова. И за столом ещё пять депутатов Московской городской думы. Их сердечное отношение, их искренние рукопожатия ощущались именно израильтянином. Вы хотите сказать, что не они определяют политику своей страны. Кто знает? Но, даже если исключить международные отношения, смогу ли я забыть объятия и поцелуй внука Сергея Орлова?
/ Гиватайм /