|
* * *
Стены древнего Кремля присели,
Веточку Софийскую берут
И на голубой своей постели
Пишут: «Милый друг,
Ты лежишь, во сне и нас белее,
Всё откинув и раскрыв.
Небо тоже носит крестики на шее,
Его платье сшито из Москвы».
О, наш милый, милый, милый, милый,
Видишь нас? Мы ждем в местах
По теченью. С адской силой,
Смотри, реку вкладываем в твои уста!
Жил мы был. За стольными холмами
В пальмовом лесу чинил ружье,
Уперевшись карими стволами
В мерзкое собранье дней свое.
Молчишь? Молчишь. И мы тебя не слышим,
А пьем из полушария тот свет,
И листьями оранжевыми дышим,
Из твоих бывших поднимаясь сигарет.
Огромная земля на млечные лопатки
Там падает, как на слова мотив,
Как память с высоты разодранной загадки
В земных огромных букв мерцающий петит.
*
* *
Лене
Ты на окне сидишь, 15 лет назад,
У воздуха в руке, с коленями в обнимку,
И фон прилег – в твоих неволосах,
Но умер на полу в пустой гримерной снимка.
Все что цвело вокруг – отпрянуло и съело
Само себя. Впотьмах, глотая тетиву,
Судьба дрожит, расставив, как хотела
Всю мебель по углам – корнями в глубину.
А ось сюжета стерлась? – Умерла
И проросла в другом саду. Сквозь нас взлетела,
Самозабвенно, как горящая стрела,
Неся через живот свое сухое тело.
У мертвых соответствий пальцы ледяные,
А шея у меня гуляет без подруг.
Как жизнь сплелась в пустяк, пока мы всё ловили
Гул голосов ее из раковин тех рук!
За вбитым в каждый шаг последним поворотом
Из наводненья сна, где ты одна живешь,
Вплетая в этот хор единственную ноту,
Всех соответствий правду, зыбь и ложь,
Кровать не перевернута… Ты накроешь стол.
И перейдешь ко мне за шов стихотворенья.
И вдруг погаснет свет, и в комнате пустой
Ты скомканную жизнь разгладишь на коленях.
ПИСЬМА
ЛЕНИНА
Дела мне хочется закончить.
Все устроить, что можно устроить.
Выкинуть фотографии и комнаты старья.
Зачем оно в ящике без стола.
И сам я ящик без стола.
Зимою холодно, весной прохладно,
а летом жарко, осенью тепло.
Вот знанья, я их накопил, и только их перебирать приятно.
Вы понимаете меня, предметы? Вашим пятнам
наверное тепло сейчас со мной.
Мне так тепло сейчас – просто огонь,
и дерево горит же мной, а мне не жарко,
не холодно, не хладно, не прохладно.
Тепло. И адно.
Все блеют – книги, мои книги!
А я свои желаю сжечь.
Тебя, собаку, первого, потом тебя! Потом вас всех.
Как тесто ваше мне слоеное противно.
Тебя вот только я любил, моя смешная ты,
но сколько могут длиться отношенья?
Я лил в них кровь из крана в шее,
но она кончилась, и больше не смешно.
Я написать о совершённой жизни просто –
чертой и точкою – хочу, хотел.
Вот точка. Вот предел.
Вот запредел.
Что вам я расскажу, предметы маленькие?
Мне ничего не видно. Умерли детали, и
летчики, вытащенные живой тягой из мертвой петли,
провожают меня, сверкая ногтями снова руки.
И, как те письма Ленина ко мне,
они летят по воздуху ко мне,
в своем по воздуху летающем письме,
в летающем бесследно дне.
А я? Я след?
Конечно – нет.
Я глажу пальмовые пни по волосам.
Они плывут в морской воде по адресам.
Своим огромным, белым адресам.
Ракушка
Камень
След
|