ОБЩИЙ ВИД КРУПНЫМ ПЛАНОМ

 

Вид из окна на тихий городок,

Который не дано представить тише:

Дорога вдоль окраин на восток,

Да памятник при мэрии – вещдок

Во славу местным подвигам и иже.

 

Воскресной службы колокольный звон,

Объёмный и не громкий, как обычно;

Корейских прачечных привычный фон –

К «Макдональдсу» с трёх-четырёх сторон –

Что в наше время выглядит логично.

 

На площади у школы пустота.

Шериф в машине наблюдает Вечность,

Похрапывая. Мальчик просто так

Гоняет в сквере рыжего кота,

Покуда не наступит долгий вечер.

 

Открыты и «Старбакс», и магазин.

Считает под заказ развозчик пиццу,

Пока к заправке подвезли бензин.

Здесь вместо следствий длинный ряд причин,

И ничего здесь больше не случится.

 

Теперь рассмотрим трещину в окне –

Она ведь существует неслучайно,

И сквозь неё всё тот же белый снег,

Всё тот же городок, и как во сне

Она преобразует все печали.

 

В её витражной плоскости дома

И площади, «Старбакс», бока цистерны

От бензовоза, – словно бы с ума

Сошли, и разноцветными флома-

Стерами выведут ландшафт из терний.

 

В окружностях, в отрезках вдоль стекла,

Что создают божественный орнамент,

Наружные детали, как смола,

Налипли, и теперь раскрытый клад

Сродни пейзажу даже именами.

 

Все частности собой соединив,

Стекло благодаря одной из трещин

Какой-то неземной цветной мотив

Воссоздаёт, и вслед за ним шериф

По доброму руладой храп расплещет.

 

Как собранный в сплошной калейдоскоп,

Провинций дух воспрянет, и по крышам

Пройдёт с такой неведомой тоской,

С такой надеждой, с верою такой,

Что будет в вышине теперь услышан.

 

И так легко, шутя преобразит

На зависть всем учёным и умельцам

Тот городок, что даже стоматит

Везикулярный больше не грозит

Здесь ни котам, ни в прачечных корейцам.

 

 

СЕНТЯБРЬСКИЙ ИМПРЕССИОНИЗМ

 

Одинокий прохожий, зависнув в аккордах дождя,

В осторожных синкопах на самую слабую долю –

Он уже растворился, и в струях цветных, погодя,

Без себя оставаться навеки пейзажу позволил.

 

Сам пейзаж исчезает, как в нём только что человек,

Начиная с фасадов домов, завершая асфальтом –

Их уже не вернуть и они пропадают навек,

И, возможно, их кто-то учтёт в отрицательном сальдо.

 

Этот главный бухгалтер невидим, идёт без плаща

По размокшей брусчатке и долго выходит на площадь,

Где над ним выгибается молния, словно праща,

И под ним повторяется небо, поменьше и площе.

 

Остаётся, как в стёклах очков, отражаемость луж,

Словно снизу, где рама закончилась, в нескольких метрах

Не вошедшие в эту картину соцветия душ

Смотрят вверх, не моргая, и вечность слезятся от ветра.

 

 

ВИТРИНА

 

Нет, ничего не осталось от звона

Чашки с тарелкой в кафе угловом,

Шумной «тойоты», проехавшей вон

В том направлении. Слева с балкона

Мыльный пузырь, умножаем на сто,

Падает в синюю бездну и кто-то

Это заметит: студент с бутербродом

В худи холщовом, мужчина в пальто,

Женщина вдоль тротуара с бульдогом,

Что, задирая глаза в высоту,

Дальше идёт, наблюдая как в ту

Бездну пузырь улетает. Недолго.

 

Мимо, зевая, прошёл пожилой

Чёрный священник и скрылся за дверью

Чьей-то прихожей – при ней в виде зверя

Лев, что изваян почти как живой.

Собственно, лев со вчера и остался

Блекнуть в витрине, но больше из тех

Нет никого, кто бродил в виде тел,

Кто так активно вчера отражался.

Нету летящего вверх пузыря,

Странного шарика, что разукрасил

Несколько сразу фасадов – напрасен

Был этот праздник и, в общем-то, зря.

 

В лавке по-прежнему пыльно и тесно:

Медь, гобелены, случайный корсет,

Греческой вазы известный сюжет

С чёрной царапиной вместо Гермеса.

 

 

ТО, ЧТО ЕМУ ПРЕДСТОИТ

 

Он спокоен, как многие, может быть все,

Кто с ним вместе на этой же трассе,

Кто по встречной, сейчас от меня, полосе

Так же путь отмеряет без страсти.

 

Вероятно, в салоне то шлягер звучит,

То фри-джаз, то волна классик-рока:

Он не ведает, кто с ним на встречу спешит

Волей неотвратимого рока.

 

Миль под семьдесят; в сером окне боковом

На мгновение вытесан профиль,

И легко под мелодии радиоволн

Он представит, что всё вокруг пофиг.

 

Я ловлю его взгляд безуспешно, один

Миг меж нами – и ровно настолько

Он уже далеко от меня позади

По дороге промёрзшей и скользкой.

 

По дороге, чей воздух намеренно пуст,

Чтоб вниманье расслабить ведомым:

То, что встречному будет неведомый спуск –

Для меня прежде было подъёмом.

 

Он в том самом грядущем, что мне предсказать

Легче лёгкого, ибо оттуда

Я вернулся, и две-три минуты назад

Кузовов видел грязную груду.

 

Там под десять дымящихся автомашин,

ДТП в беспощадном разгаре,

И нет в мире каких-то особых причин,

Чтобы спасся мной встреченный парень.

 

Там дорога, я видел, как узкий каток,

Чья черна глубина и внезапна,

И я знаю сейчас, что с ним будет потом,

И каков той аварии запах.

 

Он всё так же расслаблен. Случайно узнав

То, что станет его предстоящим,

Я подать не могу хоть какой-нибудь знак

Ни ему, ни другим уходящим.

 

Так ужасно, нежданно вломившись в судьбу,

Что пришла незачем, ниоткуда,

Не суметь ни сказать, ни помочь чем-нибудь,

Получив вроде права на чудо.

 

Вдоль дороги деревьев безлиственный хор

Славит зимнее утро, и скоро

Трёхполосной дорогой он въедет на холм

Под тяжёлые хрипы мотора.

 

 

ИСТОРИЯ, РАССКАЗАННАЯ УТРОМ

 

Жаркий день. Нос паскудно забит –

Аллергия. На улице август.

Где б нашёлся какой-нибудь Авгий,

Кто прочистил бы мой алфавит?

 

Я ловлю на Седьмой авеню

Городское такси. Словно гири

В голове – я в своей аллергии

Никого никогда не виню.

 

Пожилой безразличный индус,

Как и должно Харону, свой счётчик

Без вопросов включает, и чётной

Мне везёт оказаться из душ.

 

Я теперь объясняю маршрут,

Говорю всё подробно, логично,

Иногда, что совсем неприлично,

Подтверждаю движением рук.

 

“Вод, в начале по улице вдоль

Авеню, пядь квардалов налево,

У меня есдь болгарские левы,

Вся Европа – земная юдоль.

 

А как долько налево, вперёд

До ближайшей апдеки, у входа

С мини-сдадуей нашей Свободы.

Что нас к капидализму ведёд.

 

За апдекой направо и вниз,

В Даун-даун, в район Уолл-Стрида,

Дам сдоид жесдяное корыдо,

В нём купаюд Америку-мисс.

 

Дальше – Бруклинский мосд, и на нём

Дрёхполосное будед движенье,

Дальше надо принядь нам решенье:

Мы поедем иль пёхом пойдём?

 

Или просдо вдвоём поледим?

Как ды хочешь?” – спросила индуса.

Он и пеплом посыпав, и дустом

Свою кипу, был непобедим.

 

Шестирукий, он дёргал свой ус,

А затем бормотал, не смолкая,

И я знала, уже засыпая, –

Это сон, и мне снится индус,

 

А ему снится город… Вокруг

Полночь в спальном районе Нью-Джерси:

В римской дюжине – две тонких жерди

Циферблат свой вращают, как круг.

 

 

ЕЖЕГОДНЫЙ ДЕНЬ СУРКА

 

               Посв. сурку Филу из Панксутони (шт. Пенсильвания)

               и всем суркам-метеорологам

 

Сурку плевать, с три короба наврёт

Когда, как на расстрел, вдруг на рассвете

Небритых мужиков толпа войдёт

И вытащит на леденящий ветер,

А ты, героем Гойи и Мане,

Под дулами слепящих объективов,

От страха – ну, и прочее вполне, –

Ведёшь себя бестактно, некрасиво,

То о какой, позвольте, тени речь,

Какой Весны приход, какого чёрта

Сердца людей с утра глаголом жечь

От страха передавленной аортой.

Идя на лапках из последних сил,

Надеясь, что и в этом не замочат,

Несёт анфас и в профиль Вечный Фил

Ту ахинею, коей нас морочат.

 

 

* * *

 

После памяти, после оставленных тел и потерянных дат,

После стольких надежд и обид, после взлётов и стольких падений,

Наши души бескровные просто в холодную тьму улетят,

Словно не было наших случайностей и совпадений.

 

Им, возможно, не так далеко и лететь – не оглядываясь,

Как бы помня судьбу безымянной супруги сбежавшего Лота,

Души стол навсегда покидают, что полон гостей, да и яств,

Забывая о том, что безумно любили когда-то кого-то.

 

Им теперь и легко, и свободно вне тела и прочих забот,

Будто не было нас никогда не по прежнему адресу, не по

Тем словам, что, как мы представляли, услышать способен был Бог, –

Что звучит, после стольких покинутых душ, по-земному нелепо.

 

После смерти не нужно вставать по будильнику, не суетясь

Можно долго заваривать чай, пока крепким и твёрдым не станет,

Громко ложкой о стенки стакана стучать, – и столетья спустя

В доме в полночь проснутся, привычно подумав, что стукнули ставни.

 

 

СПАСЕНИЕ ДИРИЖАБЛЯ ПОЧТИ 80 ЛЕТ СПУСТЯ

 

У соседей участок за домом заполнен бельём,

Что висит на верёвках в субботу – и так экономят

Электричество: нет, чтобы в сушку трусы (ё-моё!)

С простынями и майкой, на коей 12-тый номер.

 

Среди прочих предметов белья и носильных вещей,

Были шесть полотенец в известной тропической теме,

Где на фоне лиан, обезьян и вальяжных хвощей

Морда тигра цвела, как на клумбе чудное растенье.

 

Был на всех полотенцах рассвет и под охрой салат

Сочной сельвы хрустел, и по ветке спускалась Багира,

Отражаясь в реке, вдоль которой по сотне карат

Проплывали алмазы, поскольку и муза, и лира

 

Так напели художнику. Манго с папайей, лонган,

Тамаринд с дурианом свисали то слева, то справа,

И орали вовсю попугаи, и сквозь этот гам

Излучалась с картины безудержно синяя прана.

 

Было лето: тропический пар испарялся с утра,

Уплывая за пальмы, за лесопосадку бамбука,

И стелился ковром из цветов и невиданных трав,

Как к прибытью гостей, что порог преступают и звука,

 

Вероятно, и света. Как ангелы веря в маршрут,

Вместо крыльев собрав за спиной затаённое пламя,

Они в сторону Юга, в Лейкхёрст, над Нью-Джерси плывут,

Столько лет наблюдая из лопнувших окон за нами.

 

Им бы мягкой поляны с магической таккой, с чредой

Афеландр да глоксиний, что сразу притянут вниманье

Экипажа – ему б на посадку пойти, ведь бедой

Два часа погодя «Гинденбург» из Лейкхёрста поманят.

 

 

ЭММАУС

 

Издалека – сплошные параллели

Закрученных в воронки башен полых:

В них отраженья долго б стекленели,

Когда б чередовались каждый сполох,

Проезжих фар агатовые блики

Растянуто во времени и томно,

Не оставляя в городе улики

Об ускореньях улиц полутёмных.

 

Примерно сто на сто библейских стадий

В границах как на север, так на запад,

В которых, подчинясь инстинктам стадным,

Идёт толпа на голос и на запах,

Ритмично тормозя на перекрёстках

При свете, что всё в тех же ярких фарах,

Что, им вослед, неоном перекрёстным

В рекламном тексте «мене, текел, фарес».

 

На север нитью из камней рубина

Плывёт дорога, ей навстречу к югу –

Из белых жемчугов, сплетясь в картину,

Где авеню прозрачно льнут друг к другу.

И наблюдая с птичьего полета

Весь город, словно бы в лучах рентгена,

Его скелет для вечного пилота

Артериально освящен и венно.

 

А выше, в зеркалах гудящей бездны,

Всеотражающей и свет, и темень

Сверкает голограммой Град Небесный,

Растущий от земного, как растенье.

В его стенах из ясписа, в эмали

Оконной, без какой-либо основы,

Гудзон течёт, и каждый день Эммаус

Врата входящим отворяет снова.

 

/ Нью-Йорк /