Опубликовано в журнале Крещатик, номер 1, 2015
ПРЫЖОК В НЕИЗВЕСТНОСТЬ
«Лечение будет нелёгким, но достаточно эффективным, и обеспечит вам несколько лет почти полноценной жизни. – А что будет потом, когда эти несколько лет пройдут? – Потом… Медицина не стоит на месте, и сегодня ко мне приходят пациенты, о которых пятнадцать лет назад я думал, что мои встречи с ними больше семи лет не продлятся. Сейчас вам надо отдохнуть перед началом лечения, съездить в отпуск, набраться сил и не думать о том, что будет потом».
Конечно, правды он не скажет, но Мейла и так знала – кончится всё, как у папы, на отделении поддерживающей терапии (это чтобы не пугать людей страшным словом «хоспис») в иерусалимской больнице «Хадасса» на горе Скопус. Лежать, ждать, когда придут медсестра с санитаркой, дадут обезболивающее, поменяют памперс и повернут на другой бок. Этого Мейла хотела избежать любой ценой. Она уже почти поверила, что эта длительная ремиссия означает выздоровление, и вот опять, как в тот день, когда ей сообщили этот страшный диагноз, полезли вопросы: за что, почему я, что я такого сделала? Не пила, не курила, людям вроде гадостей не делала, вела здоровый образ жизни, что ни выходной – то в горы, и вот такое… Нет, не согласна она на такую смерть, разве нет у неё права выбора? Люди гибнут в авариях, падают с гор, не успев почувствовать, что с ними случилось, ведь это лучше, чем мучиться в больнице. Да, поехать в отпуск – в Исландию, взять билет в один конец, на это у неё хватит денег. Там лёд, нет жизни, вечный холод и нет соблазна пожить ещё чуть-чуть. Это даже хорошо, что они с Эраном расстались, не успев завести детей – она одна, ни за кого не отвечает. Сестра всё поймёт, брат далеко, а мама… это для неё лучше, чем сидеть у постели больной дочери, она и так на таблетках после папиной смерти.
Только хватит ли у неё решимости на это? Ведь это прыжок в неизвестность не только потому, что оттуда ещё никто не возвращался, тут есть ещё одно – а вдруг не сразу смерть? Травма головы, перелом позвоночника, паралич, потеря разума? Тогда всё будет, как у папы, только ещё хуже.
Хотя долгие часы, проведённые в больнице, снова сблизили её с отцом, Мейла не любила вспоминать о них – ей хотелось помнить папу таким, каким он был до болезни. У Хези Матара был поражён мозг, и не всегда он вёл себя адекватно. Иногда вроде разговаривал разумно и всё помнил, а иногда вдруг впадал в нехарактерную для него сентиментальность, кричал: «Мейла, девочка моя! Я тебя люблю!» В такие моменты Мейла не могла сдержать слёз и думала: «Ах, папа, папа! Почему только сейчас ты мне это говоришь, когда нам осталось так мало времени быть вместе! Я ведь всё время переживала, что не оправдала твоих ожиданий – в тридцать лет ещё не сделала академической карьеры, не создала семьи – и ты разлюбил меня. Почему ты мне не говорил этого раньше, нам было бы так хорошо вместе!»
Иногда лицо Хези менялось, он смотрел на Мейлу невидящими глазами и старался оцарапать или укусить. Мейла не говорила об этом ни с мамой, ни с братом и сестрой – каждый из них хранил всё внутри себя, но однажды мама увидела царапину у неё на руке, спросила: «Папа?» Мейла кивнула. «А ты в такие моменты держись от него подальше и не подставляй ему руки. В эти минуты он не видит тебя и думает, что сражается со своей болезнью, ведь папа у нас боец. Но ты всё же старайся возвращать его к реальности».
Иногда Мейла вытаскивала отца в садик – подышать свежим воздухом, отвлечься. Однажды во время такой «прогулки» Хези вдруг спросил: «Вот эти красивые деревья – как ты думаешь, как они к тебе относятся?» Мейла вздрогнула – что с ним? Помня, что отца надо возвращать к реальности, сказала: «Я думаю, папа, что природа к нам равнодушна». – «А ты – ты можешь достучаться до своей природы?» Что это было – бред больного мозга или мудрость умирающего, которому открыто что-то, что скрыто от других? Этого Мейла понять не могла.
«Будешь ты деревом, папа, когда умрёшь», – думала Мейла. Я это дерево посажу. Только где и какое?
Посадила она в конце концов благородный лавр в садике у Лиды, их с Тилли общей подруги. Лида довольна – срывает с дерева листочки и кладёт в свои знаменитые кушанья из русской кухни. Недоволен только Ури, маленький сын Тилли: «Ведь в этом дереве теперь дедушкина душа, как же её можно в суп класть!» – «А готовить всегда нужно с душой!», – весело ответила Лида, и Ури замолчал, поражённый этой мыслью.
Хези Матар был биологом, и деревья были его особой страстью. По его плану, у них с Мартой должно было быть четверо детей, и они должны были носить имена самых красивых деревьев в стране: Клиль а-Хореш – багряник, или Иудино дерево, Цэелон Наэ – королевский делоникс, Баухиния – орхидейное дерево и Робиния – белая акация, но более рассудительная Марта уговорила его, что деревья могут быть и поскромнее, зато имена у детей должны быть похожи на человеческие. Так появились на свет Тилия – липа, Эдер – клён и Мейла – ясень. Марта называла Мейлу Мяйле – по-литовски это значит «любовь». Друзья смеялись – это хорошо, что папа у вас не микробиолог, а то быть бы вам Клебсиеллой, Шигеллой и Псевдомонусом.
Стать бы ясенем прямо сейчас, не испытав мук беспомощности и зависимости от других. Ни с кем ведь о таком и не посоветуешься. Есть ещё где-то в других странах эвтаназия, но не на такой стадии болезни, хотя и это надо обдумать.
Посоветовавшись сама с собой, Мейла приняла промежуточное решение – ехать в Норвегию, взять билет в оба конца. Там тоже есть ледники, и может быть, решение придёт к ней само собой.
Норвегия была хороша, но Мейлу не оставляла грусть. Со всем, что она видела, она мысленно прощалась: прощай, чудный фьорд, я тебя больше никогда не увижу. Прощай, водопад с вечной радугой, мы больше не встретимся никогда.
На ледник надо было подниматься в группе с инструктором, и Мейла записалась на самый длинный маршрут. Пошла последней, считая, что так у неё больше шансов незаметно отделиться от группы. Если она на это решится.
Голубой лёд поразил её, таких красок она не ожидала увидеть. Но вот они поднялись ещё выше, не стало видно ни деревьев, ни фьорда внизу – ничего, что связывает человека с жизнью. Мейла знала, что лёд всё время подтаивает и питает водой и деревья, и фьорд, но тут видна была только вечная мерзлота и отсутствие жизни. Смерть.
Инструктор, похоже, направлял группу вправо, к спуску. Сейчас или никогда. В голове стучало. Дрожащими пальцами Мейла отстегнула карабин, который связывал её с остальными членами группы, и пошла наверх и влево, где ледяная глыба нависала над пропастью. – «Back! I told you not to untie the rope! We are going down!»[1] – В три прыжка инструктор был уже около неё, карабин был заново пристёгнут. Порыв прошёл, оставив после себя гнетущую пустоту. Мейла робко извинилась под гневным взглядом инструктора и послушно пошла вниз, не видя ничего, кроме спины идущего впереди. Внизу сдала снаряжение, как-то вернулась в деревню, где снимала комнату у старушки, залезла под одеяло и до утра из-под него не вылезала.
Утром на полянку перед старушкиным домом пришёл заяц, и Мейла смогла отодвинуть происшествие на леднике куда-то на задний план. Такого зайца она не видела со времён детских книжек с картинками и походов в зоопарк с семейством.
В следующей деревне обещали какой-то обалденный вид на фьорд со смотровой площадки на горе. Подъём был нелёгким, но физическое усилие как-то взбодрило Мейлу, она почувствовала себя в своей стихии и быстро обогнала немолодую пару, которую встретила по дороге.
Вид с горы был действительно изумительным. Первозданные краски – зелёный лес, синяя вода. Воды фьорда были спокойны и невозмутимы, как жители этих мест, и отражение горы и леса ничем не отличалось от их оригинала, только вверх ногами. Снизу доносились щебетание птиц и запах разогретой редким северным солнцем хвои. Щёки радовались прикосновениям ветерка. Все чувства как-то разом обострились с неиспытанной ранее силой, словно кто-то нажал на невидимую кнопку усиления. Где-то внутри вдруг быстро-быстро заработала суперточная машинка, которая стала копировать этот вид, вместе со звуками и запахами. Потом в её голове открылся какой-то ящичек, вроде шкатулки с драгоценностями, и трёхмерная картинка, уменьшившись до нужных размеров, юркнула туда, и крышка захлопнулась.
У Мейлы были сложные отношения с Богом, но тут она мысленно воздала хвалу Создателю за столь дивное творенье. Она сидела на камне зачарованная. «Вот, папа, достучалась я до своей природы, и не готова я сейчас к прыжку в неизвестность. Да, природа равнодушна к нам, но человек может восторгаться ею и черпать силы из неё. И может быть, где-то бродят родственные души, с которыми можно эту радость разделить».
А вот для них-то надо это чудо сфотографировать – ведь ключик от той шкатулки с драгоценностями есть только у неё.
Фьорд не влезал в кадр, и Мейла отступила на шаг назад. Смотровая площадка была огорожена перилами, но как раз позади неё в перилах был пролом. Щёлк! Отличный кадр, теперь ещё один, ещё шаг назад и…
Сердце у Мейлы было крепкое, но этого полёта в неизвестность оно не выдержало, и Мейла не успела почувствовать боль от переломов. А вот фотоаппарат оказался крепче хозяйки, и на последнем кадре навсегда запечатлелся тот самый фьорд.
ЧЕТЫРЕСТА ПЯТЬДЕСЯТ ШАГОВ
От дома до чудесного садика с качелями было четыреста пятьдесят шагов – иногда чуть больше или меньше, смотря как пойдёшь, но всё было точно промерено множество раз. От дома до первого пешеходного перехода – девяносто, там перед переходом есть скамейка, но на неё садиться нужно только на обратном пути, когда больше устанешь, тем более что путь обратно идёт вверх, а пока что это спуск. Потом сто десять шагов до автобусной остановки, там тоже есть скамейка, и на ней обязательно надо посидеть перед самым длинным участком похода – между автобусной остановкой и следующим пешеходным переходом, до которого двести шагов. Скамейки там нет, но можно присесть на каменную кладку, отделяющую тротуар от жилого массива, она в этом месте низенькая. А там уже всего пятьдесят шагов остаётся до садика, где и скамейки есть, и деревья, и навесы над качелями.
От этих прогулок Бриджит отказывалась только в дождь или хамсин – они связывали её с жизнью не меньше, чем редкие визиты внуков и правнуков, и уж безусловно больше, чем программы новостей по телевизору. Там, в телевизоре, показывают всякие страшные вещи, от которых хочется закрыть глаза и спрятать голову под одеяло: то землетрясение, то захват заложников. А тут, на окраине города, всё куда понятней, ближе, более устойчиво и предсказуемо: беременные женщины в свой срок появляются с колясками, а тётки постарше начинают хвастаться внуками у входа в магазин, ломаные зонтики, как грибы, появляются после дождя, запах влажной земли сменяет запах цветов акации, потом жимолости, потом сухой травы, всему своё время.
Вот и теперь из мокрой земли вылезла тысяченожка, ползёт куда-то. Рядом на кусте какое-то чёрное чудище машет лапами, качает головой. Ящерица? Как-то не похоже…
Через пару шагов чудище оказалось рваным куском чёрного пластика, и увидев у следующего куста чёрный силуэт кошки, Бриджит решила не поддаваться этому обману зрения – опять пластик. Но тут «пластик» поднял хвост, выгнул спину и помчался куда-то вниз, на встречу с приятелями.
Что-то глаза барахлят, видят то, чего нет. Или это мозг барахлит, неправильно расшифровывает сигналы?
Девяносто плюс сто десять. Можно сесть на скамейку. Ноги устали, особенно правая. Мухи сразу почуяли незаживающую рану на большом пальце правой ноги, собрались на носке туфли. Куда торопитесь, нахалки, скоро всё это будет вашим! Пожиратели плоти. Саркофаги. Да, пришла пора расставаться с этим телом – никуда оно не годится, что глаза, что ноги. Только сердце у неё в порядке, оно на батарейках – то есть это «пейсмейкер», водитель ритма, на батарейках, поэтому сердце всегда бьётся с постоянной частотой – семьдесят ударов в минуту. А то ещё можно было бы поменяться с кем-нибудь телами. Да только кто захочет меняться с такой ветхой древностью, разве что какая-нибудь драная кошка, которая шастает по помойкам и думает: хорошо этой старушке, ей небось еду дети из магазина на машине привозят. А было бы неплохо вот так, одним лёгким движением, вскочить на помойку и с гордостью посмотреть на старушек на лавочках, которым такое и во сне не сделать.
Но пока что надо согнать мух с ноги – не вставать же из-за них раньше времени, ей же потом двести шагов идти, не присаживаясь. Она помахала палкой, и мухи улетели. А вот давно надо было бы такой вид мух вывести, чтобы они эти раны лечили, выпускали бы на них какой-нибудь целебный клей. Куда только генная инженерия смотрит, непонятно. Ладно, Бриджит, не твоё это дело – учёных критиковать, сейчас твоё дело – дойти до садика с качелями, а иначе грош тебе цена, спета твоя песенка.
Встала, пошла. Смотреть по сторонам на ходу было опасно, поэтому она прислушивалась к звукам. Вот в вади[2] какая-то птица кричит, крыльями машет, вокруг дерева вьётся. Ага, у неё на этом дереве гнездо, а к дереву лисица крадётся. Что кричишь, глупая птица – не залезет лисица на дерево, в безопасности твоё гнездо, не паникуй. Сама ты, Бриджит, глупая – ведь отсюда не видно, что в вади делается, ни птицы, ни гнезда, ни лисицы не видно, и откуда ты всё это взяла?
Но птичий крик и хлопанье крыльев точно были слышны и даже усиливались. Стая летит! Бриджит остановилась, крепко опёрлась на палку и посмотрела вверх. Никакой стаи не было видно, а шум крыльев и какое-то пение, вроде бы птичье, а может, и ангельское, не смолкали.
Так, кто-то из вас врёт – либо глаза, либо уши. Это же не гром и молния, и если стая слышна, то должна быть и видна.
Но всерьёз размышлять о соотношении скорости звука и скорости полёта стаи Бриджит не стала, потому что отрезок в двести шагов закончился на удивление быстро, и была возможность сесть на каменную кладку и передохнуть перед последним участком пути. Теперь можно было без опасений потерять равновесие разглядеть молодую женщину с большим животом, которая приближалась к ней с противоположной стороны и, похоже, шла в тот же садик с качелями.
Ребёнок в животе упёрся ногами в то, что, по-видимому, было для него потолком – или полом? – продвинулся ещё немного вперёд, к выходу. Женщина с удивлением посмотрела на свой живот.
Кажется, мальчишка, – с удовлетворением подумала Бриджит и улыбнулась будущей маме, которая как раз повернулась в сторону чудесного садика.
Осталось пятьдесят шагов, пустяки. Беременная уже сидела напротив любимой скамейки Бриджит. Она приготовилась сесть, но тут вдруг ручка палки зловеще ухмыльнулась. Так и есть! Изогнулась змеёй, предательница, а ведь притворялась всегда верным другом! Бриджит отбросила палку в сторону и успела сесть на скамейку, не потеряв равновесия. Думать о том, как она будет возвращаться, ей не хотелось – сейчас время отдыха, можно даже закрыть глаза и подремать, подставив лицо ещё не жаркому солнцу.
«Водитель ритма» продолжал подавать свои сигналы с заданной скоростью: семьдесят в минуту, но усталое сердце перестало отвечать на них послушным сокращением. Женщина на скамейке напротив охнула и схватилась руками за живот.
/ Иерусалим /
[1] (Вернуться) Назад! Я же говорил вам не отвязывать веревку! Мы спускаемся! (англ.)
[2] (Вернуться) Вади – сухие долины рек, которые заполняются водой только в период сильных ливней.